Текст книги "Скажи смерти «нет!»"

Глава 16

I

Сестра Воон просунула голову в их палату.

– Доктор Мёрчисон Лейд уже здесь, Джэн. Тебе лучше приготовиться.

Джэн встала с постели, почувствовав, что теперь, как и в первый раз, у нее сдавило горло, а внутри будто что-то cтало царапаться от страха – «бабочки в животе». Сестра Воон принесла ей халат и помогла одеться.

– Время еще есть, не спеши, – успокаивала она, – и не надо волноваться.

Но руки у нее дрожали, когда она застегивала халат, и она никак не могла успокоиться.

Сестра Воон сжала ее руку.

– А теперь иди в столовую. Доктор Мёрчисон Лейд еще пьет чай. Так что можешь не спешить.

Ежемесячное посещение доктора Мёрчисона Лейда всегда действовало на Пайн Ридж, как разряд электрического тока. Подъехав на «роллс-ройсе», он проходил через вестибюль, и шаги его гулко отдавались в здании. Потом в гостиной он, казалось, едва успевал проглотить приготовленную для него хозяйкой чашку чаю.

Джэн медленно шла через вестибюль. Сестра Воон – милочка, ее улыбка делает предстоящую процедуру хоть чуточку менее страшной.

– Не заставляйте доктора ждать, – говорила хозяйка, торопя больных и сзывая их с веранды в комнаты. – Помните, что вы не одни у доктора. Отсюда до Спрингвуда у него по меньшей мере еще тридцать больных, которых надо навестить, так что не заставляйте его тратить время понапрасну.

Доктор Лейд быстро вошел в комнату, поспешно и деловито пожал Джэн руку, похвалил ее за то, что она прибавила в весе, обменялся несколькими словами с хозяйкой по поводу того, что температура у Джэн падает, и приготовился к поддуванию.

– Хозяйка жалуется, что вы не отдыхаете как следует, дорогая, – сказал он, глядя на нее сверху вниз с тем же недовольным выражением, с каким обычно смотрел на нее хозяин в конторе, когда ругал за ошибки при перепечатке. – Отдых, дорогая моя, и еще раз отдых. Это один из важнейших факторов. При такой болезни, как ваша, лечат три доктора, – он улыбнулся, предваряя собственную шутку, – я имею в виду не себя, своего помощника и рентгенолога, который делает снимок, нет, я имею в виду трех других докторов: доктора Отдыха, доктора Диету и доктора Свежий Воздух.

Джэн пыталась вслушиваться в его слова, но ей с трудом удавалось подавлять нервный смешок, который грозил вот-вот сорваться у нее с губ, когда она вспоминала, что лежит на покрытом простыней лежаке, который обычно служил ложем растрепе Рэфлзу, и что собачий запах заглушает даже запах антисептиков, и что сегодня на ужин у них снова будут копченые сосиски.

Доктор склонился над нею с иглой в руке. Она напряглась, приготовившись к мгновению, когда игла пройдет через плевру. Она старалась думать только о том, что это поможет ей поправиться, хотя сама она не замечала никаких перемен. Да, это должно помочь ей, все уверяли ее в этом.

Доктор Мёрчисон Лейд улыбнулся своей профессиональной улыбкой и потрепал ее по руке.

– В конце месяца мы отправим вас на рентген, и тогда увидим, как продвигается дело. Хозяйка говорит, что вы послушная девочка и выполняете почти все, что требуется, только вот надо больше считаться с доктором Отдыхом.

Она улыбнулась вымученной улыбкой. Лучше бы он не обращался с ней, как со слабоумным ребенком. Ей отчаянно хотелось расспросить его о многом, но у доктора Мёрчисона Лейда никогда нет времени на разговоры.

– Он очень занятой человек, мисс Блейкли. Когда человек так занят, как доктор Мёрчисон Лейд, нечего ожидать, что он будет часами беседовать с каждым больным, – строго выговаривала ей хозяйка, когда Джэн вздумала пожаловаться ей после ухода доктора Лейда.

Когда Джэн вернулась к себе в комнату после поддувания, в ней бушевало возмущение. Интересно, с другими больными он так же мало разговаривает, как с ней? «Нет, он должен был найти время, чтобы поговорить со мной, – твердила она про себя. – Я должна знать, что со мной происходит. Я не дурочка. Он должен был прямо сказать, что происходит со мной, и я постаралась бы поправиться. Я хочу поправиться. Я должна поправиться. Слишком дорого все это стоит Барту».

Раз в месяц она проходила осмотр. В самой процедуре не было ничего страшного, неприятно было лишь состояние напряженного ожидания и неуверенности. Она снова и снова терялась в догадках, что же там слышит доктор, когда, зажав трубки в ушах, он постукивает чашечкой фонендоскопа по ее спине, как будто прикладывая к ней еще одно волшебное ухо, которому открыто то, чего не увидеть простым глазом.

Со всякими «осмотрами» и «терапией» доктор Мёрчисон Лейд справлялся так же проворно, как и со всем прочим. Стоя посреди столовой, Джэн чувствовала себя словно преступница перед судом. Опустив плечи и свесив на грудь голову, она стояла обнаженная до пояса и повиновалась его властным приказаниям.

– Нагните голову, откашляйтесь, дышите. – Стетоскоп ползал по ее спине. – Откашляйтесь… дышите… – Стук-стук…

Что он там слышит? Какие изменения происходят у нее внутри? Что открывают ему ее легкие через непроницаемую оболочку плоти, через перегородку ребер и плеч?

– Скажите «тридцать три».

– Тридцать три! Тридцать три!

Почему эти слова «тридцать три» отзывались в ее сознании как зловещий приговор? Иногда ей хотелось спросить его, что это значит. Пока он выслушивал и выстукивал ей спину, она принимала решение спросить его об этом, но когда стетоскоп передвигался по груди, мужество ее улетучивалось. Она смотрела на грубое, пышущее здоровьем лицо доктора, и вопрос замирал у нее на языке. Он обращался с ней, как с ребенком, и в его присутствии она чувствовала себя настоящим ребенком, и боялась его рассердить.

– Кашлять, дышать… Хватит!.. Кашлять, дышать… Хватит!..

Это было похоже на какую-то причудливую гимнастику. Доктор отрывисто выкрикивал приказы, она выполняла их, и только фонендоскоп знал, что же там происходит у нее внутри. Иногда ей казалось, что костяная чашечка фонендоскопа была такой же скрытной, как лицо доктора. А может, она и ему ничего не раскрывает, так же как и ей. Эта мысль доставляла ей какое-то злорадное удовольствие. Когда-нибудь фонендоскоп обманет его, как обмануло Джэн ее собственное тело. Можно видеть только оболочку своего тела. Внутри же происходят какие-то изменения, возникают и разрушаются ткани, может быть, неожиданно появляются поражения, может быть, поражено уже и второе легкое… может быть… может быть…

Глава 17

I

Леонард расположился в шезлонге у окна и читал им вслух. Голос у него был тихий и низкий. Джэн вязала, а миссис Карлтон смотрела на Леонарда.

Он часто читал вслух для миссис Карлтон, а Джэн слушала, но обычно, когда он, как сегодня, читал стихи, она прислушивалась только к звучанию его голоса, к музыкальному ритму строк, не вникая в их смысл. Сегодня же слова вдруг поразили ее своей мучительной горечью:

 
Я пришелец, я чужой
В мире, созданном не мной…
 

У нее даже дыхание перехватило от внезапно открывшегося ей страшного смысла этих строк. Как будто о ней написано. Как можно было так точно угадать ее чувства? Пальцы ее лихорадочно сжали спицы. «Я не вынесу этого. – Она даже съежилась в своей постели. – О, скорей бы он закончил!»

И, словно угадав ее мысли, Леонард поднял голову.

– Ну, я думаю, хватит с нас Хаусмана[9]9
  Xаусман Альфред (1859—1936) – английский поэт.


[Закрыть] на сегодня, – сказал он, закрывая книгу.

Миссис Карлтон взглянула на Джэн, потом снова на Леонарда:

– Я тоже так думаю.

Леонард откинулся в шезлонге, наблюдая за Джэн, которая, с ожесточением уйдя в работу, вязала пуловер для Барта. В глубоко посаженных глазах Леонарда была легкая усмешка.

– Посмотрите на мисс Блейкли. Она еще не постигла искусства ничего не делать.

Миссис Карлтон с нежностью взглянула на Джэн.

– Боюсь, что никогда и не постигнет. Что-то не верится, что она впадет когда-нибудь в такую же праздную апатию, как мы, здешние завсегдатаи.

Джэн покраснела. Она всегда краснела, когда говорили о ней.

– Да нет, право же, миссис Карлтон, не в этом дело. Просто мне хочется… хочется чем-нибудь заняться.

Мысли ее вернулись к дням, проведенным в лачуге. Она вспомнила, как бросалась в огромные волны прибоя, как солнце на пляже припекало ей кожу, как они заплывали далеко-далеко по глади озера, как потом карабкались на деревья – просто так, из-за переполнявшего их острого чувства радости, как они с Бартом плыли на лодке по озеру, а потом завтракали – отбивными, поджаренными на решетке, и картошкой, печенной в золе.

– Не могу я лежать вот так! – вырвалось у нее вдруг. – Не по мне это.

Она пнула ногами одеяло.

– Я тебя понимаю, Джэн. – Глаза у миссис Карлтон были грустные. – Порой мне кажется, что нас заставляют слишком много отдыхать. «Отдых, – долбят они нам, – отдых и отдых».

– Вы это всерьез?

Джэн увидела, что Леонард перевел взгляд на миссис Карлтон. И, глядя на него сейчас, она вдруг сделала неожиданное открытие: в лице его не было больше насмешки, в это мгновение в нем была лишь безграничная нежность. В этот миг на лице его появилось выражение, которого она никогда не видела у него раньше. «Вот так, наверное, выглядит отчаяние, – сказала она себе, – но нет, здесь не одно отчаяние, здесь отчаяние и восторг».

Потом насмешливая маска снова вернулась на его лицо. Он передал им сигареты и, закурив, откинулся поудобней в кресле.

– Когда-нибудь, – сказал он, – я напишу диссертацию о психологическом воздействии отдыха: отдых в мире туберкулеза заменяет все остальные добродетели, умение отдыхать само по себе требует таланта, который соответствующим упражнением может быть доведен до степени гениальности.

«Как они могут так спокойно говорить об этих вещах? – подумала Джэн. – У них мозг работает по-другому. Они на вещи смотрят по-другому. Да, я действительно чужая здесь, в этом созданном не мной санаторном мире, куда меня заточили. Это мир теней, и люди в нем только призраки. Порой кажется, что только я здесь живая».

В комнате воцарилось молчание, и слышно было лишь, как Леонард попыхивал трубкой, выпуская целую цепь дымовых колечек, которые проплывали друг через друга, сливались, а потом растворялись в воздухе.

Миссис Карлтон задумчиво кивнула.

– Помните, в «Макбете» говорится: «Не можешь исцелить болящий разум». Может быть, Макбет тоже не мог отдыхать.

– Но мой разум вовсе не болен, – горячо заспорила Джэн и почувствовала, что слезы подступают у нее к глазам.

– Конечно, нет. Я только привела пример. Хотя мне кажется, что все эти мучительные сомнения, которые начинают нас осаждать, как только мы решаем отдохнуть, – это тоже болезнь, ничуть не лучше туберкулеза, что засел в наших легких. Посмотрите-ка на нашу флегматичную Роду, какая она беспечная, беззаботная. Когда она сюда приехала, болезнь у нее была сильно запущена, а теперь она того и гляди всех нас позади оставит.

– Роду ничто не беспокоит, – сказал Леонард, – даже то, что Джордж Армстронг влюблен в нее по уши. А у бедняги повышается температура и дела идут явно плохо.

В санатории не было тайн. Все знали все друг о друге. «Их взгляды хуже, чем рентгеновские лучи, – подумала Джэн возмущенно, – эти санаторские ветераны знают все, а о чем не знают – догадываются». Догадываются ли они, что с ней?

– Мне кажется, Рода должна поправиться, – задумчиво, как будто думая о чем-то своем, произнесла миссис Карлтон.

– Конечно, поправится, потому что Рода – существо без мыслей. Просто красивое животное, – Леонард произнес это с категоричной убежденностью. – Она ест, как голодное животное. Она спит с безмятежностью усталого животного и живет простыми, незамысловатыми радостями животного. Как Рэфлз…

Он присвистнул хозяйскому псу, который вбежал в комнату, часто постукивая лапками. На его курносой мордочке сквозь путаницу шерсти возбужденно сверкали глазки. Рэфлз задержался на мгновение, снисходительно принимая ласку Леонарда, а потом засеменил прямо к постели миссис Карлтон. Он положил на ее кровать передние лапы и, опустив на них голову, уставился на миссис Карлтон с выражением бессмысленного восторга. Миссис Карлтон пощекотала ему нос.

– Ты бродяга, Рэфлз, но я тебя обожаю. – Она расчесывала длинную шерсть, спускавшуюся на глаза Рэфлзу, и пес восторженно сопел.

– Если вы никогда не видели влюбленную собаку, вот она перед вами… – Леонард философски взирал на эту сцену. – Смешной какой пес!

– Зато милый, – миссис Карлтон потрепала его шелковистые уши. – Песик хочет шоколадку?

Рэфлз прикрыл глаза и облизнулся, когда она отломила от плитки кусочек шоколаду. Закатив глаза и роняя слюну, он захрустел шоколадкой, а покончив с ней, снова положил голову на кровать миссис Карлтон. Наконец, устав стоять на задних лапах, он в последний раз бросил на миссис Карлтон обожающий взгляд, улегся под ее кроватью и захрапел.

– Бедный Джордж, – произнесла миссис Карлтон с состраданием. – Он славный парнишка, и я уверена, что Рода не желала ему зла.

Леонард пожал плечами.

– Это дела не меняет – результат один и тот же. Впрочем, все это скоро разрешится, независимо от него. Я слышал, как хозяйка говорила сестре Воон, что она звонила родственникам Джорджа и просила забрать его.

– Не может быть, он ведь так хорошо поправлялся до этого обострения.

– Все так. Но вы знаете, как здесь: он нуждается в уходе, а специальную сиделку он оплатить не может, и вот его выгоняют отсюда.

– Как это ужасно! – Джэн испуганно посмотрела на Леонарда.

– Ужасно, но факт. Я даже не знаю, что является большим преступлением в глазах хозяйки: обострение или отсутствие денег?

Деньги… Джэн тошнило от этого слова. Здесь нельзя было ни на минуту забыть о деньгах. Больные вечно говорили о них.

– Чахотка – она обманщица, – продолжал Леонард, выпустив колечко дыма. – Сначала шесть месяцев. «Через полгода будешь здоров, как бык, или умрешь через год». Но ты не выздоравливаешь и не умираешь, а деньги твои тают, и, наконец, тебе ничего больше не остается, как, совсем отчаявшись, отправляться на заработки, чтобы, заработав, снова вернуться сюда. Если, конечно, ты не такой раздутый буржуй, как миссис Карлтон. У нее ведь денег куры не клюют.

Миссис Карлтон печально улыбнулась.

– Это все правда. Им бы теперь нужно было изменить старую поговорку и говорить по-новому: «Кошелек и жизнь».

Джэн продолжала молча вязать. Сострадание к Джорджу Армстронгу сменил страх за собственное будущее А что, если и у нее будет обострение? Ведь у них не хватит денег, чтобы платить за сиделку. Как экономно она ни расходует, а пенсия ее просто тает. Всю зиму она только диву давалась, куда уходят ее драгоценные тридцать два шиллинга в неделю.

Даже не удается их на две недели растянуть, хотя миссис Карлтон, понимая все это, старалась как-нибудь незаметно избавить ее от лишних расходов.

– Муж мне сюда выписывает все ежедневные газеты, так что мы можем читать и даже обмениваться новостями – они во всех газетах разные, – сказала как-то миссис Карлтон. – И тут у нас всегда полно книг по моей библиотечной подписке, так что мне только будет приятно, если есть с кем поделиться впечатлениями от прочитанного.

И все же расходы Джэн росли. Ей было неудобно, если ее ваза для фруктов пустовала, потому что тогда миссис Карлтон заставляла ее брать фрукты из своей вазы. И каждый раз, когда ходячие больные отправлялись на прогулку в город, все давали им деньги на пирожные к чаю, ведь санаторская пища была такая однообразная и невкусная. Деньги таяли, и Джэн удручала мысль, что она так беспомощна и зависит от других, что она обуза для Дорин, обуза для Барта.

Глава 13

I

В субботу утром Джэн просыпалась в мире, полном трепетного ожидания. В субботу ей все нравилось. Даже рыхлые гренки и упругая, словно резиновая, яичница, казались восхитительными. Даже Лайла, неряшливая уборщица, которая, натирая пол, шлепала тапочками и беспорядочно слонялась по комнате, возя за собой швабру, даже Лайла казалась совсем другой. В субботу даже Лайла раздражала Джэн меньше, чем обычно, хотя она, уставившись на них своим пустым взглядом, размахивала тряпкой так, что вся пыль летела на их постели. Даже на Лайлу в этот день Джэн, казалось, смотрела через розовые очки – улыбалась, когда та натыкалась на стулья, и перемигивалась с миссис Карлтон, когда Лайла опрокидывала вазу с цветами. Потом шарканье больничных туфель на веранде отмеряло течение времени – десять часов, одиннадцать часов. К полудню Дорин была уже здесь, иногда она приезжала с девушками из своей конторы.

Джэн с жадностью выслушивала рассказ о разных мелочах из их жизни. Когда-то увлеченная книгами и музыкой, она считала малоинтересными подобные мелочи жизни, но сейчас эта жизнь казалась ей полной чудес, а эти мелочи были частью внешнего мира, в котором жизнь кипела ключом, а не стояла на месте, как здесь.

В сумке Дорин всегда оказывалось множество замечательных и крайне практичных подарков. То пижамная курточка, которую Дорин сама связала для нее, то пудра, которая так ей нужна, то карточка самой Дорин в форме ABAC, которую Джэн просила сестру привезти, то снимок, который Барт сделал прошлым летом на побережье и который Дорин нашла в старой сумочке: ветер растрепал их волосы, зубы блестят на лицах, темных от слишком яркого солнечного света. Взглянув на эту фотографию, Джэн как будто снова ощутила и волны прибоя, и песок под ногами, и ветер, обвевающий лицо. И она тщательно заткнула фотографию за уголок рамки, из которой с армейской торжественностью глядела Дорин.

Среди вещей Джэн Дорин отыскала стеклянный шар, который когда-то, давным-давно подарил ей отец. Внутри кристалла, около маленькой церквушки, стояла девочка в красном плаще с надетой на руку корзинкой. Если шар встряхивали, внутри него кружились хлопья снега и миниатюрный мир начинал жить своей зачарованной жизнью. Сейчас игрушка стояла возле кровати Джэн и напоминала ей о тех счастливых днях, когда они все жили вместе.

Они получили письмо из Виктории от тетки, единственной сестры их матери, и смеялись над этим письмом до упаду. Тетка писала, что она молится за здоровье Джэн и надеется, что болезнь послужит ей уроком, что уж теперь-то, когда она выйдет из санатория, она будет носить круглый год теплое фланелевое белье. В своих письмах тетушка Мария вечно молилась за них и предостерегала их от чего-нибудь.

– Лучше б она выслала пару фунтов, это было бы куда более кстати, – улыбнулась Дорин. – У нее ведь их предостаточно, у старой жадины.

И на какое-то мгновение Джэн снова стало горько при мысли о том, что она обуза для них.

После отъезда Дорин у Джэн всегда бывало такое чувство, будто сестра оставила ей частицу своего мужества, своего здравомыслия, практичности и умения ценить простые радости жизни.

Воскресенье врывалось в ее жизнь, словно яркий сверкающий мяч, падающий прямо в руки с первыми лучами утра.

– Мне всегда кажется, что солнце пляшет по утрам в воскресенье, – сказала она как-то миссис Карлтон. Она расчесывала волосы, сидя в постели, а миссис Карлтон измеряла температуру.

– Вам никогда не говорили в детстве, что на пасху солнышко пляшет по утрам? Я помню, как маленькой я всегда просыпалась пораньше, чтобы увидеть это. Вы знаете, я всегда была уверена, что так оно и есть.

Миссис Карлтон улыбнулась:

– Да я и сейчас уверена, что так оно и есть – для детей. А теперь у тебя каждую неделю пасхальное воскресенье.

Рука Джэн, державшая над головой гребень, замерла на месте. Как удар, поразила ее неожиданная мысль: ведь за все время, что они были здесь, мистер Карлтон приезжал только один раз. Он был очень добр, очень щедр, он был весь обвешан подарками, и ему было явно не по себе. Каждую неделю от него приходила посылка.

– У Роберта хорошая секретарша, – сказала миссис Карлтон, когда Джэн однажды упомянула об этом. – Я уверена, что она делает отметку в блокноте и следит, чтобы посылка была отослана точно во вторник утром.

В ее словах не было горечи, казалось, она примирилась с этим, но вскрывала эти посылки она без радости и нетерпения. Там обычно бывали или книги, или дорогое белье, или духи, или огромные коробки конфет. Большинство подарков миссис Карлтон обычно раздавала, а конфеты оставляла себе, чтобы грызть их вместе с Джэн или угощать своих гостей – навещавших их ходячих больных.

Джэн взглянула на тонкие линии ее красивого лица и увидела на нем морщины, наложенные не болью, а страданиями, более глубокими, чем страдания болезни. В мгновенном озарении перед Джэн предстала вся картина. Мистер Карлтон был добр, он был щедр, у него хорошая секретарша, но он человек занятой и он редко приезжает навестить жену.

– Простите… – произнесла Джэн, хотя и не смогла бы объяснить себе, в чем она извиняется.

Миссис Карлтон протестующе подняла свою красивую тонкую руку.

– Дорогая моя, если ты будешь извиняться за свое счастье, то я с тобой вообще разговаривать не смогу. Да что ты, у меня самой на душе теплее становится, когда этот твой долговязый рыжий парень приходит. Даже я себя лучше чувствую. Тебе повезло, и ты заслуживаешь этого. Впрочем, тут дело не в том, чего мы заслуживаем. Просто цени это счастье. И держись за него крепче. Ты выздоровеешь, потому что тебе есть зачем выздоравливать, и помни, каждый раз когда он целует тебя, он как будто говорит смерти «нет!».

Барт приезжал в воскресенье утренним поездом. Джэн видела, как белые клубы дыма от двух паровозов, тянувших состав, подымались в горах, когда поезд проходил по вырубленным в скалах проходам или по заросшим деревьями гребням хребта. Она видела, как он трогался из Вудфорда, выбрасывая хлопья дыма, сверкавшие белизной на фоне туманной долины. Джэн знала, что он останавливается в Хейзелбруке и в Лоусоне, и она слышала, как он требовательно свистит, отходя от станции Баллабурра, как пыхтят паровозы на длинном подъеме к Уэнтуорт Фолз. Джэн слышала, как в чистом прозрачном воздухе отдается пронзительный свисток, как все громче и громче становится пыхтение паровоза, и, наконец, она видела и сам поезд на высокой железнодорожной насыпи. В окнах еще прощально трепыхались платки. После этого она начинала считать минуты, за которые Барт должен был добраться от станции. И вот на веранде уже слышатся его тяжелые шаги и его голос, приветствующий больных, а вот и сам он появляется на пороге, и тогда вся жизнь превращается в сверкающий золотой шар, и они с Бартом в самом его центре, и никто и ничто на свете не имеет к ним отношения.

Он приносил с собой смех, и у него всегда были для нее смешные и трогательные подарки. Пестрая игрушечная собака с жалобным выражением морды, которая, когда нажмешь резиновую грушу, вдруг принимала самые уморительные и дурацкие позы. Неохотно, после многочисленных просьб Джэн он привез ей собственную фотографию: он сфотографировался у уличного фотографа, на карточке он щурился на солнце и выглядел настоящим щеголем а своих белых крагах и летней форме. Потом он привез ей луковку гиацинта в глиняном горшочке, чтобы по росту цветка можно было отмечать приход весны. Каждое воскресенье было для нее пасхальным, и солнце плясало весь долгий день.