Текст книги "Жаркое лето в Берлине"

Димфна Кьюсак
Жаркое лето в Берлине

От автора

Зачем понадобилось австралийскому писателю взять темой своего романа Берлин наших дней и нацизм?

Мир дважды был ввергнут в войну с Германией. И теперь те же самые силы – немецкие магнаты и прусские милитаристы, – вскормившие Гитлера, вновь готовятся разжечь пламя новой мировой войны в надежде взять реванш.

Десять тысяч миль, отделяющих Австралию от Германии, не спасли мой народ ни в первую, ни во вторую мировую войну от множества человеческих жертв. Детство мое, протекавшее в далеком провинциальном городке, было омрачено гибелью моих близких.

Многое свидетельствовало о варварской сущности нацистов еще в первые годы после прихода их к власти. С 1934 года рассказы людей, бежавших из Германии от политических или расовых преследований, умножали список нацистских преступлений.

В 1951 году я впервые посетила Францию. Случай свел меня с одной французской семьей, претерпевшей неслыханные муки от рук нацистов. И в последующие годы мне пришлось неоднократно слышать о варварстве нацистов на всем пути, начиная от бельгийской границы до Лазурного Берега.

Во Франции я присутствовала на судебных процессах над военными преступниками, представшими перед правосудием лишь десять лет спустя после совершенных ими преступлений.

Мне довелось слышать, как государственный обвинитель потребовал у немцев выдачи генерала Ламмердинга, виновного в уничтожении Орадура – маленькой деревушки, стертой нацистами с лица земли со всем ее населением: мужчинами, женщинами и детьми. Однако ни английские, ни американские оккупационные власти «не смогли» найти Ламмердинга, хотя его местопребывание было хорошо им известно. Сейчас этот военный преступник занимает большой пост в Западной Германии.

Месяцы, проведенные мною в Италии, дали мне возможность ознакомиться со злодеяниями, совершенными нацистами против итальянских патриотов.

Вслед за поражением Гитлера начались годы страстной борьбы народов Европы против перевооружения Западной Германии. Но, пренебрегая уроками истории, правительства Америки, Англии, Франции приложили все усилия, чтобы обеспечить своему бывшему врагу несколько лет передышки, которые позволили бы ему вновь встать на путь третьей мировой войны. И только героическая борьба народов за мир и за разоружение может предотвратить мировую катастрофу.

Я отправилась в Западную Германию. Там я воочию увидела то, о чем писал великий немецкий писатель Томас Манн, навсегда покидая свою страну: западные державы открыто способствуют возвращению к власти нацистов и военных преступников, осужденных судом союзных держав в Нюрнберге.

Вернувшись в Австралию в 1957 году, я была потрясена, узнав, насколько широко распространены лживые утверждения пронацистских эмигрантов, которые заявляли, будто концентрационные лагеря, эти научно обоснованные лагеря смерти, – «пропаганда красных»; что массовые убийства, истязания, газовые камеры – все это «пропаганда красных». Честные австралийцы, как иммигранты, введенные в заблуждение, хотели знать правду.

И я решила узнать правду из первоисточника.

Итак, летом 1959 года я побывала в тех странах, по которым прошли нацистские армии: в Албании, Венгрии, Чехословакии, Польше и Советском Союзе. Я посетила те места, где находились концентрационные лагеря и лагеря смерти: в Терезине, Бухенвальде, Равенсбруке и Освенциме. Я разговаривала с оставшимися в живых. И передо мной развернулась вся чудовищная картина нацизма. Месяцы, проведенные мной в Западном Берлине летом и осенью 1959 года, с ужасающей ясностью показали мне, что те же самые люди, одержимые теми же идеями, вновь готовят миру ту же самую участь. Западные газеты, за редким исключением, хранят молчание. Лишь немногие честные журналисты прилагают все усилия, чтобы раскрыть правду. Лидеры западногерманского правительства открыто требуют развязать войну. «Прусский офицер» преподносится германской молодежи как «образец благородства». В школах детям внушают, что Гитлер был «великим государственным деятелем». Киоски забиты журналами, восхваляющими деяния нацистов.

Военные преступники занимают ответственные посты в правительстве и на дипломатической арене. Органы правосудия, полиция почти всецело находятся в руках бывших нацистов и эсэсовцев; их имена, биографии, номера партийных билетов зафиксированы в картотеках всех ведущих газет мира. Врачи-нацисты из концентрационных лагерей пользуются поддержкой правительства.

Короче говоря, Западный Берлин, описанный в моей книге «Жаркое лето в Берлине», – это Берлин, который я увидела летом 1959 года. А все события, все характеры взяты мной из жизни.

Димфна Кьюсак

28 декабря 1961 г.

Глава I

Дверь каюты захлопнулась. Потрясенная беспричинным гневом Стивена, Джой прислонилась головой к иллюминатору: мир в ее глазах пошатнулся. А «Тангаратта» плавно скользила по глянцевитой поверхности моря.

Там, за бортом, свет, падавший с палубы, змеей извивался на черных водах, и белая пена на гребнях волн растворялась в темноте. Влажный и теплый ветерок, вызванный движением судна, дул в лицо, не освежая и не успокаивая. Стивена не было возле нее, ей не с кем было разделить эту безлунную ночь с нависшим над морем черным небом, на котором сквозь туман чуть мерцали одинокие звезды. Лежа на койке, закинув руки за голову, она мучительно переживала свое одиночество. Мысли беспорядочно роились в мозгу. Она долго лежала, не отрывая глаз от двери, смутно соображая, что нужно бы встать и приоткрыть дверь: жара стояла невыносимая. Жужжащие электрические вентиляторы мало помогали.

Но она не встала. Мысленно она поднималась вслед за Стивеном на верхнюю палубу. Вчера вечером, когда он вот так же вдруг выбежал из салона, она пошла за ним. Каждую ночь после отплытия из Сиднея, уложив дочурку спать, они шли на нос корабля полюбоваться, как разбиваются о борт судна волны каскадом фосфоресцирующих брызг, как ныряют и резвятся, поблескивая спинами, дельфины.

Так было до сих пор. Но сегодня Стивен в гневе выбежал из каюты, как и вчера вечером, когда она по просьбе нового пассажира стала играть менуэт Моцарта.

Снова и снова спрашивала она себя: «Что с ним! Что случилось?» Перебирая в памяти свои поступки, она не находила в них ничего такого, в чем могла бы себя упрекнуть. Она хорошо знала свои недостатки, а девять лет замужества научили ее, что их безмятежная жизнь нарушалась лишь из-за пустяков, которым не следовало придавать значения. До сих пор это были короткие размолвки. И когда ей случалось вспылить – а она так и не научилась владеть собой, – Стивен вставал и, не говоря ни слова, выходил из комнаты. Она сразу же брала себя в руки и бежала за ним, и Стивен воспринимал это как безмолвную просьбу о прощении, и жизнь их снова текла счастливо и безмятежно.

Давно уже она не испытывала вспышек гнева: выдержка Стивена действовала на нее отрезвляюще.

Нет, сегодня ей не в чем упрекнуть себя. Поистине путешествие протекало замечательно от самого Сиднея: прекрасная погода, комфортабельная каюта, чудесный пароход на двенадцать пассажиров – плавающий остров между двумя мирами! Былые заботы исчезли бесследно, а новые еще не вступили в свои права.

И разве Стивен не радовался путешествию! Верно, вначале он не одобрял ее затеи. Но сейчас он наслаждался путешествием от всей души: занимался на палубе спортом, плавал в бассейне, оживленно беседовал за столом. Обычно такой серьезный, он так весело, так заразительно смеялся!

Были отброшены заботы о доме, о детях, доставлявших ей столько хлопот, Стивен скинул с себя тяготы работы. Им казалось, что они вновь переживают медовый месяц. Когда Стивен целовал ее, годы словно отступали назад, она вновь была юной, не проснувшейся, и страсть ее пробуждалась в ответ на его страсть. Было ли то влияние тропиков, южного неба, луны, осыпавшей серебром островки, разбросанные по зеркальным водам Кораллового моря, мимо которых проносилось их судно? Было ли то влияние напоенных солнцем дней, серебристо-жемчужных утром, а днем и вечером отливавших всеми оттенками синевы: бирюзой, сапфиром, кобальтом и ультрамарином? Но что бы ни было тому причиной, страсть их разгоралась, как в первые дни близости. А годы лишь придавали любви большую полноту. Иногда она просыпалась, как от толчка: ей казалось, что ее зовет Энн. Голос Энн вырывал ее из прошлого, возвращая к действительности. Но даже теперь, лежа без сна, мучаясь сомнениями, вспоминая его нежность, она почувствовала волнение.

Она не отрывала глаз от двери, надеясь, что он вернется. Нет! Сегодня она не побежит за ним. На этот раз вспылил он, и без всякой причины: «О боже! – воскликнул он. – О боже, ты ничего не понимаешь!» И выбежал из каюты, хлопнув дверью. В мозгу тысячью молоточков отдавались его слова.

Казалось, холодная рука легла на сердце, как только у нее мелькнула мысль, никогда ранее не возникавшая: не разлюбил ли он ее теперь, возвращаясь к прежней жизни! Впервые она задала себе вопрос: не вступает ли прошлое в свои права? Еще до ее замужества мать не раз заводила с ней разговор на эту тему, но Джой и слышать не хотела о его прошлом.

«Брак, даже с соотечественником, прошлое которого тебе известно, вещь серьезная, – беспрестанно повторяла ей мать. – А что ожидает тебя в жизни с человеком, о котором ты знаешь только, что он немец, молод и красив собой?»

Вот уже пять лет, как окончилась война, а слово «немец» мать произносила так, как иные еще и по сей день произносят «японец». Да и не удивительно, любимый брат – летчик английской авиации – был сбит над Германией.

– Штефан Миллер? – Мать удивленно подняла брови, когда Джой впервые о нем заговорила. – Это не чисто немецкое имя.

– Его настоящее имя Штефан фон Мюллер. Я же говорила тебе, что он изменил его. Он долгое время жил в Австрии как беженец.

Она вновь увидела ироническую улыбку матери, заметившей:

– Интересно, когда именно он удрал в Австрию?

– Ну, конечно, во время войны.

– Почему конечно? И почему именно в Австрию? Ведь, если я не ошибаюсь, Австрия была оккупирована нацистами в тысяча девятьсот тридцать восьмом году?

Они встретились в 1950 году. Выйти замуж за немца, бежавшего из Германии уже после окончания войны, для этого нужно было иметь много мужества! И нужно было твердо верить в то, что этот человек не похож на множество других немцев, наводнявших страну. Ежедневно мать раскрывала перед ней газету или журнал, в которой говорилось о крупных эсэсовцах, скрывавшихся под вымышленными именами, а также и о других, не столь известных, но тем не менее нежелательных в стране. Ей стало не по себе, когда она вспомнила о ссоре с матерью, вызванной ее словами.

– Ты из числа тех людей, – сказала она матери, – которые только и делают, что копаются в прошлом человека, валят всех в одну кучу, не отличая хорошего от дурного!

– А ты из тех, – возразила ей мать, – которые находятся в плену своего воображения и, как твой отец, во всем полагаются на свои чувства! К тому же ты не права, говоря, что я валю всех в одну кучу. Вот профессор Шонхаузер тоже немец, а я никого так не ценю и не уважаю, как его!

– Стивен говорил мне, что в Мюнхене его дед часто ходил слушать профессора Шонхаузера, – торжествующе сказала Джой, как будто это связующее звено между ее бывшим учителем музыки, немецким антифашистом, возвратившимся в Германию в поисках своей семьи, могло послужить в пользу Стивена.

– Ну и что ж? Многие из тех, кто в те дни был рад послушать игру профессора, потом были рады услышать, как он заключен в концентрационный лагерь в Дахау, и ничем не помогли ему. – Тонкие брови матери нахмурились, когда она посмотрела на дочь. – Возможно, мы виноваты, что скрыли от тебя правду. Не сказали, какие мучения перетерпел профессор. Давай условимся: не будем говорить о твоем замужестве, – сказала она, – покуда я не напишу профессору, он многие годы жил в Мюнхене, спросим его, что он знает о семье Стивена.

– Неужели ты думаешь, что я позволю тебе относиться к любимому мной человеку, как к преступнику? – вскричала оскорбленная Джой.

– Увы! В прошлом немца все возможно!

Не желая больше слушать, Джой выбежала из комнаты, кляня в душе мать.

В каком-то чувственном самозабвении она перенеслась в ту далекую ночь – десять лет назад, – когда они впервые встретились на концерте в Таун-Холле. Сначала она не обратила на него внимания. Но как только зазвучала вторая часть Пятой симфонии Бетховена, он поднял выпавшую из ее рук программу. И перед ней вновь предстало его страстное лицо, прядь пепельных волос на лбу, восхищенный взгляд, словно для него это был миг откровения.

Странное волнение охватило ее. Не музыка ли была тому причиной? Не поэзия ли, которой она увлекалась? Не было ли то воплощение ее мечты?

– Я заметил тебя, как только ты вошла в зал, – говорил он позже. – Ты была так хороша! Когда я взглянул в твои глаза, мне показалось, я понял, как прекрасна может быть жизнь!

Никто до него не говорил ей, что она хороша. Она не была красивой: не по росту тонка, янтарно-зеленые глаза слишком велики для ее острого личика, темные волосы не покорны ни одному гребню.

С годами она не стала лучше, но для него она была по-прежнему хороша. Это придавало их отношениям особую неповторимость, как если бы он был не только ее единственным возлюбленным, но и единственным человеком, который познал ее подлинную сущность.

Когда они встретились, ей только что минуло двадцать лет; он был старше ее на несколько месяцев. После второй встречи с ним она уже знала, что выйдет за него замуж.

На нее не действовали ни протесты матери, ни уговоры отца. Она жила в ином мире, обособленном от всего; в нем царила только любовь.

В тот день, когда ей исполнился двадцать один год, они расписались. Когда мать узнала об их браке, она заплакала. Только однажды, получив известие о гибели брата, она плакала так горько. Отец же сказал:

– Ты сама избрала свой путь, я постараюсь, чтобы он был счастливым.

И она была счастлива. Не исполнилось ни одно предсказание, ни одно предостережение. Прошло девять чудесных лет. Общая работа сблизила ее отца со Стивеном; порой казалось, отец забывает, что Стивен его зять, а не сын.

Никогда более она не слышала от матери резкого слова о Стивене. Мать взяла на себя все хлопоты по свадьбе. После родов Джой тяжело болела, и ее болезнь окончательно сблизила мать со Стивеном. Более того, в их редких размолвках она всегда становилась на сторону Стивена, и те восемнадцать лет, что прошли у него до вступления на австралийскую землю, перестали их волновать. Лишь по настоянию Джой Стивен рассказывал о своем прошлом, о том, что ему пришлось пережить после своего бегства из Германии, но он так неохотно говорил об этом, что в конце концов Джой перестала его расспрашивать. Да и зачем? Они жили полной жизнью. После рождения Энн Стивен настолько сроднился с их семьей, что она часто даже забывала, что он немец. Стивен пожелал переменить гражданство. И при первой же возможности он получил права австралийского гражданства, Отец полушутя говорил, что Стивен более австралиец, нежели многие исконные австралийцы. Он настолько был предан своей новой родине, что даже сторонился других новообращенных австралийцев, как он сам получивших в Австралии права гражданства, и неодобрительно относился к желанию Джой познакомиться с некоторыми из них.

Восемнадцать лет, прожитых им на родине, о которых он говорил только вскользь, Стивен словно бы вычеркнул из своей жизни. Однако, получая письма из дому, он становился задумчивым, молчаливым, что было вполне естественно для юноши, любящего родителей. Мать Стивена писала письма им обоим на английском языке, и Джой заочно полюбила эту женщину.

Она часто задавала себе вопрос: «А как бы я себя чувствовала, зная, что никогда больше не увижу отца и мать?» И вполне понимала грусть Стивена и сочувствовала ему.

Узнав о смерти деда, он так горевал, словно потерял родного отца. И тогда только Джой узнала, что он прожил с ним долгие годы, и ей приоткрылась другая страница его жизни.

Но стоило ей заговорить о поездке в Германию, хотя бы на короткий срок, он неизменно отвечал: «Нет!» – с излишней резкостью, не свойственной его характеру.

И она подумала, права ли она, настаивая на этой поездке, которая была всецело делом ее рук. Из года в год – все последние пять лет – они откладывали эту поездку. То Энн была слишком мала для такого путешествия. То они сами были заняты постройкой дома. Потом она ожидала второго ребенка – Патрицию, – и речи быть не могло о поездке с грудным ребенком на руках. Стивен всегда находил уважительные причины. И наконец в прошлом году сестра Стивена Берта написала лично ей, Джой, о серьезной болезни матери и умоляла ее приехать со Стивеном и детьми, чтобы застать мать… Джой посоветовалась с отцом, и к девятой годовщине их свадьбы отец сделал им подарок: купил для них билеты на пароход и предоставил Стивену годичный отпуск. Надо сказать, что к тому времени Стивен благодаря своему упорству и деловым качествам добился места управляющего на предприятии ее отца.

И вдруг перед Джой возникло лицо Стивена, каким оно было в тот момент, когда отец за праздничным столом, в день их годовщины, вручал им билеты. Его загорелое лицо пловца так побледнело, что она испугалась – не заболел ли он? И ее поразило странное, отсутствующее выражение его глаз при словах отца: «Посмотрите, тут и обратные билеты. Я вовсе не хочу терять моего лучшего управляющего, да еще и любимого зятя!»

Ко всеобщему изумлению, Стивен бросил билеты на стол и, не проронив ни слова, вышел из комнаты, будто только наедине с собой мог овладеть своими чувствами.

Джой хотела было пойти за ним, но отец остановил ее.

– Пусть Стивен побудет один! – сказал он. И помолчав, налил себе еще стакан пива. – Нам давно следовало сделать это, – задумчиво добавил он. – Плохо, когда человек отрывается от своей среды.

– Смотря по тому, какая это среда, – наполняя стакан, сказала мать сухим тоном, которым она обычно прикрывала свои чувства.

Минута шла за минутой. Прошло уже полчаса. Не в силах более оставаться одна, Джой пошла искать Стивена. Можно представить себе, какое облегчение и вместе с тем негодование она испытала, увидев Стивена, преспокойно сидевшего на кроватке Энн с Патрицией на коленях! Девчурки играли, взвизгивая от удовольствия, в какую-то дурацкую игру, придуманную их папашей. Стивен вернулся вместе с ней в столовую и как ни в чем не бывало занял свое место за столом. Затем в несколько официальной и напыщенной манере, свойственной ему в торжественных случаях, принес свою благодарность за подарок.

Начиная с того памятного вечера и по самый день отъезда все их время было занято сборами. Брать с собой Патрицию или нет? Вот единственный вопрос, в котором они расходились. Сперва Джой отказывалась ехать без ребенка. Но, как она потом узнала, Стивен сговорился с матерью, и не успела она опомниться, как вопрос был решен без нее: Патриция остается с ее родителями.

– Не глупи, – сказала ей мать, – когда Джой пыталась возражать. – Ты знаешь, что у Стивена старая, больная мать, а отец не только стар, но у него еще и несносный характер. С них хватит и одного ребенка. Я не говорю уж о тебе; взяв с собой обеих девочек, ты не будешь знать покоя.

И Патриция осталась с бабушкой и дедом.

Время отступило вспять: в памяти возникла картина прощания. Патриция беспечно щебечет на плече у деда. Она ничуть не огорчена, что ее не взяли в поездку. Отец Джой неестественно весел. Мать, как всегда, спокойна и деловита. Только слова порой застревают у нее в горле. А у Джой сердце разрывается при мысли, что узы, связующие ее с родителями, натягиваются и рвутся, как ленты серпантина, что взвивались вслед пароходу в тот солнечный весенний день.

Все обернулось к лучшему. Будь с ними малютка, он не пережили бы вновь медового месяца, не почувствовали бы той бурной страсти, бросившей их друг к другу в первую же встречу.

И вдруг нынче между ними пробежала черная кошка. Чутье подсказало ей, что причиной тому было нечто, связанное с его прошлым. Те восемнадцать лет, которые она с такой легкостью вычеркнула из его жизни, для него не прошли бесследно, они таились где-то подспудно.

Пойми она это раньше, разве решилась бы она настаивать на путешествии в Германию! Что бы ни побудило ее отца сделать им такой подарок, поездка лежала всецело на ее ответственности. Разве не твердила она многие годы: «Когда мы поедем в Европу…» Разве и после рождения Патриции она не спрашивала: «Когда же мы наконец покажем наших детей твоим родителям? Когда же? Когда?..

И вот «когда» превратилось в «теперь». И захлопнутая дверь молчаливо задавала вопрос, который у Джой раньше никогда не возникал: «Почему все же Стивену так не хотелось возвращаться на родину?» Джой доводилось слышать о женщинах, которые, выйдя замуж за беженцев, потом узнавали, что у их мужей были жены, пропавшие без вести в буре войны или эвакуации, были семьи, о судьбе которых они ничего не знали. Но Стивен был чересчур молод. Джой могла поклясться, что она его первая женщина, как и он ее первый мужчина. Они оба были чисты. Но все же ему было восемнадцать лет, когда он бежал из Германии. У него могла остаться там девушка, которую он, как ему казалось, любил. Ведь и я в те годы воображала, что влюблена в соседнего юношу! Ревность сжала ее сердце. «Полно глупить», – сказала она себе. Да и к кому ей было его ревновать? К его первой романтической любви, испарившейся при столкновении с действительностью, как и ее мимолетная мучительная первая любовь? В восемнадцать лет мы все влюблены в любовь!

Нет! Она была уверена, что тут дело не в женщине. Стивен сказал бы ей, будь это так. Даже раздул бы из этого целую историю! И лишь после отплытия из Коломбо что-то омрачило его настроение. А ведь до этого они жили очарованием лучезарных дней, прелестью ночей, напоенных лунным светом, среди островов, рассыпанных, точно драгоценные камни, в водах Индийского океана, среди огней иностранных портов: Джакарты, Сингапура, Пенанга, Рангуна. А золотые дни в Бенгальском заливе, где отражение облаков в шелковистых водах похоже на затонувшие горы и летающие рыбы переносятся с гребня одной волны на другую. Коломбо… Рисовые поля террасами спускаются в глубьдолин. А Канди с его озером, напоминающим собою лунный камень в оправе холмов!

И после Коломбо вот это!.. Неужели то было вспышкой ревности? Об этом смешно даже подумать! Стивен знает ее слишком хорошо. Да и к кому приревновать? На одну секунду она почувствовала себя совсем молоденькой. О нет! Приревновать ее? Что за нелепость! Говорят, женщинам нравится, когда их ревнуют… Даже самая мысль об этом была ей неприятна. Если ваш муж может приревновать вас к незнакомцу, с которым вы в течение каких-нибудь десяти минут, ради практики, перекинулись несколькими фразами на плохом немецком языке, немногого же стоит ваш брачный союз!

Да, Стивен изменился именно с того времени, как новый пассажир сел на пароход в Коломбо. Их сегодняшняя ссора вспыхнула из-за пустяков. Она стояла рядом с новоприбывшим на палубе, любуясь, как брызгами рассыпаются волны, разбиваясь о борт судна, – золотыми, зелеными, пурпурными, синими брызгами! Они болтали о пустяках. Ее знания немецкого языка ограничивались всего лишь несколькими фразами из разговорника, который перед отъездом ей вручила мать. Сколько она ни просила Стивена научить ее немецкому языку, он отказывался наотрез, говоря, что раз он стал австралийцем и вошел в австралийскую семью, ему необходимо совершенствоваться в английском языке.

Мелькнула мысль: а что, если эта первая встреча с соотечественником заставила его задуматься над вещами, которым она до сих пор не придавала значения, напомнила ему о детстве и доме. Может быть, он боялся, что она не сумеет войти в их семью; может быть, его стало раздражать все, что он полюбил в Австралии и в австралийцах и в ней самой? Провожая Джой, мать говорила: «Трудно будет тебе приноравливаться к этим „фонам“! Смотри не попади впросак!»

Джой с сокрушением подумала, что дипломатические способности не входят в число ее талантов.

Перебирая в памяти события последних дней, она вспомнила о поручении матери отправить открытку профессору по старому мюнхенскому адресу, который мать хранила все эти годы. Завтра же утром она должна выполнить это поручение.

Дверь медленно отворилась. Джой закрыла глаза.

– Вы спите? – шепотом, растягивая слова, спросила Луэлла Дейборн.

Джой вскочила.

– Бог мой, Луэлла!

– Вы нездоровы?

– О нет! Что вы! Почему вы так думаете?

– Ваш обожаемый муж в одиночестве прогуливается по палубе. Вот я и подумала… Проходя мимо вашей каюты, увидела свет. Можно войти?

Луэлла уже вошла. Свет падал на ее тициановские волосы, и Джой подумала: «Вот самая красивая женщина, которую я когда-либо видела».

– О боже мой! – воскликнула Луэлла. – Тут настоящее пекло! Жарче, чем в аду. А что, если я оставлю дверь открытой?

– Пожалуйста! Давно следовало ее открыть, но у меня не было сил встать.

Луэлла расстегнула высокий воротник китайского платья из золотой парчи с разрезом по бокам, облегавшего ее стан, как перчатка.

– Уф! Красное море неподходящее место для такого туалета. И как это ухитряются девушки в Рангуне выглядеть летом, словно магнолии? Ума не приложу!

Она раскинулась в кресле, сбросив босоножки на высоких каблуках. – Не выпить ли нам прохладительного?

– Охотно.

– Что будете пить?

– Шэнди со льдом.

Вошел стюард. Луэлла заказала напиток.

Джой смотрела на нее с восхищением.

– Моя дорогая, вы хороши как никогда!

– Нечто в этом духе пытались сказать мне наш капитан, главный механик и какие-то морячки рангом пониже. А когда я спускалась сюда, мне попался тот самый тип, что сел на пароход в Коломбо. Он было приударил за мной на манер американской солдатни, изголодавшейся по женщине. Сразу видно, что этот субъект не в себе! – продолжала она, играя стаканом. – Вы знаете, он немец?

– Да, я это поняла, как только он появился на палубе. Он хвалился, что немцы захватили рынки, ранее принадлежавшие Англии.

– Ну, это еще что! Этот субъект до сих пор продолжает войну сорок первого года!

– Что вы хотите сказать?

– А то, что сегодня вечером, когда я была в коктейль-холле, он подсел ко мне. И, прежде чем я успела опомниться, мы с ним проделали блицкриг по всем стратегическим пунктам Западной Европы, плечо к плечу промаршировали по Елисейским полям… А господин Гитлер шагал впереди нас, изрыгая огонь…

«Так вот почему Стивен так себя вел», – подумала Джой. Но вслух сказала:

– Не выношу этих завзятых вояк, они вечно доигрывают последнюю войну.

– Не будьте наивной, – сказала Луэлла. – Этот парень на всех парусах мчится навстречу следующей мировой войне. Клянусь, он еще страшнее тех безумных сенаторов, которых мне довелось встречать в Вашингтоне. Они охотятся за ведьмами во всех кулуарах Пентагона. Вот отдохну немного и прямо пройду в свою каюту. Хотя пот льет с меня, как Ниагарский водопад, все же напишу папе письмо. И распишу же я ему этого субъекта!

– Не стоит на него тратить время. С фашистами все уже покончено. А те, что не лежат еще в земле на глубине шести футов, и носу высунуть не посмеют!

– Услышала бы это моя сестра и ее муж, у которых я гостила в Рангуне! Они совершали поездку по Среднему Востоку по заданию ЮНЕСКО. Они находят, что бывшие молодчики Гитлера, которым в сорок пятом задали перцу, выползают из всех щелей.

Джой рассмеялась. Образные выражения Луэллы всегда ее смешили. Но Луэлла не смеялась.

– Вот подождите, моя милочка, – сказала она. – Вас и вашего очаровательного супруга постигнет чертовский удар, если вы с такими настроениями возвращаетесь в свой дорогой фатерланд. – Склонив голову, она задумчиво посмотрела на Джой. – Скажите, что за семья у вашего мужа? Я имею в виду ее политические взгляды.

– Моя дорогая Луэлла! Стивен говорит, что я разбираюсь в политике не лучше, чем в китайской грамоте.

– Очень трогательно! – заметила Луэлла со вздохом, принимаясь опять за свой стакан. – Но если вы собираетесь жить в этой старушке Западной Германии, вам надо познакомиться с ее политикой, и чем раньше, тем лучше.

– Ну, конечно, семья моего мужа была настроена антигитлеровски, Стивен еще в юные годы бежал из Германии.

– Ах вот как! Теперь я понимаю, почему он так отбрил этого типа. Вы говорите по-немецки?

– Нет. Стивен не пожелал научить меня.

– Значит, вы избавлены от многих огорчений.

– В его семье почти все говорят по-английски, – сказала Джой. И, вздохнув, перевела разговор на другую тему: – Я просто зеленею от зависти. Вы на пять лет моложе меня, а успели объехать чуть ли не целый свет! А я лишь впервые высовываю нос за пределы Австралии!

– Положим, это далеко еще не счастье, – мрачно заметила Луэлла, глядя на Джой поверх стакана. – Мое самое заветное желание – жить в своем доме, в своей стране, со своим мужем. И как можно скорее родить близнецов.

– За чем же дело стало?

– Не успели мы отпраздновать наш бесшабашный медовый месяц, как моего Тео вырвали из его лаборатории и на самолете перебросили в Западную Германию с секретным поручением, о котором знают лишь высшее командование армии, воздушные силы, правительства обеих стран и мировая пресса. Случилось это четыре года назад.

– О! – воскликнула Джой, отрезвленная ее горячностью. – Но разве ваш муж не может подать заявление, чтобы его отпустили домой?

– Подать заявление? – Луэлла выпила одним глотком остатки шэнди. – Подавали мы и заявления и лично обращались куда только можно, разве что не в канцелярию господа бога! И сам Тео и наши видные ученые объясняли всю важность исследовательской работы его лаборатории. Я сама обегала всех, начиная с заурядного полковника и кончая верховным главнокомандующим, расшаркиваясь попутно перед каждой встречной медной каской! Отец мой, – вы, верно, о нем слышали – независимый сенатор Бретт Ройс, – бельмо на глазу у правительства, колючий кактус между двух наших партий! Любят его одни избиратели. Так вот, отец обил все пороги, обращался к самому Айку. Айк ему нравится. А ведь мой отец мог и не распинаться перед кем-то в своих чувствах, так как огромное наследство, которое досталось ему от его отца, избавило его от необходимости заводить себе друзей и искать у них поддержки. Но, как бы то ни было, помочь Тео он не мог. – Она лениво встала, потягиваясь грациозно, как кошка. – А теперь позвольте на прощанье утолить неудовлетворенный инстинкт материнства, взглянув на вашу милашку-мордашку.

– О, пожалуйста! Но, ради бога, не разбудите ее; она замучает вас своей болтовней.