Текст книги "Скованный ночью"

Глава 11

Входная дверь бунгало осталась незакрытой. В гостиной по-прежнему пахло пылью, плесенью, сухой гнилью и мышами; кроме того, здесь пахло шелудивой обезьяной.

Фонарик, которым я раньше не смел здесь пользоваться, осветил в углу между задней стеной и потолком несколько желтоватых коконов длиной сантиметров в восемь. Их свили бабочки, мотыльки или какой-нибудь сверхплодовитый паук. Более светлые прямоугольники на выцветших стенах отмечали места, где когда-то висели картинки. Штукатурка потрескалась меньше, чем можно было ожидать от дома, построенного шестьдесят лет назад и пустовавшего почти два года, но сеть тонких трещинок делала стены похожими на яйцо, из которого вот-вот вылупится птенец.

В углу валялся красный детский носок. Он не мог иметь отношения к Джимми, потому что оброс пылью и лежал здесь давно.

Когда мы шли к двери гостиной, Бобби сказал:

– Вчера купил новую доску.

– Конец света. Ты ходил в магазин?

– Друзья в Хоби сделали это за меня.

– Хорошая? – спросил я, проводя его в столовую.

– Еще не распаковал.

В углу потолка виднелось несколько таких же коконов, как и в гостиной. Каждый из них был длиной от восьми до десяти сантиметров и шириной с толстую сосиску.

До сих пор такие конструкции мне не попадались. Я остановился и осветил их.

– Аж мурашки по спине, – сказал Бобби.

Внутри пары коконов виднелись темные пятна, изогнутые в форме вопросительного знака, но они были так плотно запечатаны, что я не смог разглядеть подробности.

– Видишь что-то двигающееся?

– Нет.

– Я тоже.

– Может, они мертвые.

– Ага, – не слишком убежденно сказал я. – Просто несколько больших, мертвых, недоделанных мотыльков.

– Мотыльков?

– А чего же еще? – спросил я.

– Больно здоровые.

– Может быть, новый вид. Более крупный. Превращаются.

– Насекомые? Превращаются?

– Люди, собаки, птицы, обезьяны. А насекомые чем хуже?

Бобби нахмурился и обдумал эту мысль.

– Пожалуй, имеет смысл запастись парой лишних шерстяных свитеров.

Сознание того, что я находился в этих комнатах, не имея представления о жирных коконах над головой, заставило меня испытать приступ тошноты. Я сам не знал, почему эта мысль вызывала у меня такое омерзение. В конце концов, никакое насекомое не могло бы пригвоздить меня к стене и заключить в удушающий кокон. С другой стороны, это был Уиверн, в котором возможно все.

Впрочем, тошноту могла вызвать и доносившаяся с кухни вонь. Я забыл, насколько она сильна.

Держа ружье в правой руке и прикрывая левой рот и нос, Бобби потребовал:

– Скажи, что хуже не будет.

– Не будет.

– И так достаточно.

– О да.

– Давай поживей.

Едва я отвел луч от кокона, как мне показалось, что одна из темных скрюченных запятых пошевелилась.

Я снова осветил потолок.

Никто из таинственных насекомых не двигался.

Бобби спросил:

– Что, дрейфишь?

– А ты нет?

– Бр-р-р!

Мы вошли на кухню с трескучим линолеумом. Стоявший в воздухе запах разложения был густым, как чад прогорклого жира в какой-нибудь придорожной забегаловке.

Прежде чем искать источник вони, я осветил потолок. В его дальнем углу виднелись те же коконы, что и в предыдущих двух комнатах. Тридцать-сорок. Большинство имело восемь-десять сантиметров в длину; несколько штук было вдвое меньше. Еще двадцать разместилось в самом центре, у остатков лампы дневного света.

– Плохо дело, – сказал Бобби.

Я опустил фонарик и тут же увидел источник тошнотворного запаха. У раковины лежал распростертый труп.

Сначала я подумал, что этого человека убили коконы. Мне представилось, что во рту у мужчины торчит шелковый кляп, уши забиты желтовато-белыми хлопьями, а из носа лезут нитки.

Однако коконы оказались тут ни при чем. Это было самоубийство.

У живота мужчины лежал револьвер, и распухший указательный палец все еще нажимал на спусковой крючок. Судя по ране на горле, человек приставил дуло к подбородку и всадил себе пулю прямо в мозг.

В прошлый раз я прошел к черному ходу, взялся за ручку и остановился, когда на стекло упала тень обезьяны. Подходя к двери, а потом пятясь от нее, я прошел в нескольких сантиметрах от трупа и едва не наступил на него.

– Именно этого ты и ждал? – глухо спросил Бобби, по-прежнему прикрывая лицо рукой.

– Нет.

Я сам не знал, чего ждал, но в глубоких подвалах моего воображения гнездились картины и похуже. Увидев труп, я испытал облегчение; мое подсознание предвидело нечто более ужасное.

Белые кроссовки, легкие хлопчатобумажные брюки, вязаный красно-зеленый свитер… Мертвец лежал на спине, вытянув левую руку ладонью вверх, словно просил милостыню. Одежда плотно облегала его тело, и он казался толстым, но это было делом бактерий – труп распирали газы.

Его лицо распухло, темные глаза вылезли из орбит, язык вывалился наружу сквозь растянутые в гримасе губы и оскаленные зубы. Изо рта и ноздрей вытекала вызванная разложением сукровица, которую неопытные люди часто принимают за кровь. Кожа была бледно-зеленой, а местами зеленовато-черной, что также вызывалось разложением крови в венах и артериях.

– Сколько он пролежал здесь? Неделю-другую? – спросил Бобби.

– Меньше. Дня три-четыре.

На прошедшей неделе погода стояла обычная; ни жара, ни холод не влияли на разложение, и оно шло как полагается. Если бы этот человек умер давно, вся его плоть стала бы зеленовато-черной, а местами совершенно почернела бы. Состояние кожи и волос позволяли мне с уверенностью определить дату самоубийства.

– Все еще держишь в голове «Судебную медицину»?

– Держу.

Я почерпнул эти сведения в четырнадцать лет. В этом возрасте мальчишки обожают читать и смотреть «ужастики». Степень взрослости у подростков мужского пола определяется способностью выдержать зрелища и идеи, которые являются проверкой на смелость, присутствие духа и отсутствие брезгливости. В те дни мы с Бобби были поклонниками книг Г. П. Лавкрафта, биологически точных картин Г. Р. Джаджера и дешевых мексиканских фильмов с огромным количеством кровавых убийств.

Со временем мы переросли это увлечение (в отличие от других увлечений юности), но в те дни я узнал смерть лучше, чем Бобби, потому что от «ужастиков» перешел к чтению серьезных книг. Я изучил историю и технику изготовления мумий и бальзамирования, а также жуткие подробности Великой Чумы, в 1348–1350 годах уничтожившей половину Европы.

Теперь мне понятно, что это стремление было вызвано надеждой смириться с собственной смертностью. Задолго до наступления отрочества я знал, что каждый из нас подобен песку в часах, неуклонно текущему из верхнего шарика в нижний, и что перемычка в моих часах шире, чем в часах других людей, а песок течет быстрее. Эта истина слишком тяжела для ребенка, и я рассчитывал, что профессиональное изучение смерти поможет мне избавиться от ужаса перед ней.

Зная степень смертности больных ХР, умные родители прививали мне не трудолюбие, а склонность к игре, удовольствиям, отношение к будущему как к захватывающей тайне. Они научили меня радоваться жизни, верить в бога и в то, что я родился с определенной целью. Узнав о моем увлечении, мать с отцом встревожились, но, будучи учеными и веря в освободительную силу знания, не стали чинить мне препятствий.

Поэтому я попросил отца купить книгу, которая завершила мое образование в этой области: «Судебную медицину», толстый том, выпущенный издательством «Эльзевир» и предназначенный для юристов-профессионалов, занимающихся расследованием преступлений. Этот увесистый фолиант, щедро иллюстрированный фотографиями жертв, от которых застыла бы кровь в жилах самого толстокожего человека, имелся не во всякой библиотеке и не рекомендовался для детского чтения. Но в свои четырнадцать лет (при продолжительности жизни больных ХР, составляющей двадцать) я вполне мог считаться человеком среднего возраста.

В «Судебной медицине» описывалось множество видов смерти: от болезней, ожогов, обморожения, утопления, поражения электрическим током, отравления, истощения, удушья, повешения, огнестрельных ран, увечий, нанесенных тупыми, а также режущими и колющими предметами. Закончив книгу, я перерос свое увлечение смертью – и страх перед ней. Фотографии разложившихся трупов доказывали, что качества, которые я ценил в любимых людях – ум, юмор, смелость, верность, сострадание и благородство, – принадлежат не плоти. Они переживают тело, навечно оставаясь в памяти родных и друзей и вдохновляя их на доброту и любовь. Юмор, верность, смелость и сострадание не гниют и не исчезают; они неподвластны бактериям, времени или силе тяжести; они хранятся в чем-то менее хрупком, чем кровь и плоть, – а именно в бессмертной душе.

Однако вера в загробную жизнь и новую встречу с теми, кого я люблю, не мешала мне бояться, что они умрут и оставят меня одного. Иногда мне снились кошмары, в которых я оставался последним человеком на Земле; я лежал в постели, трепеща от страха, и не звонил Саше, боясь, что она не ответит и сон станет явью.

Стоя на кухне, Бобби сказал:

– Трудно поверить, что он пролежал здесь всего три-четыре дня.

– Для полного разложения и обнажения скелета нужно две недели. При обычных условиях – одиннадцать-двенадцать дней.

– Значит, я превращусь в скелет через две недели?

– Веселая мысль, правда?

– Веселее некуда.

Достаточно налюбовавшись мертвым, я направил фонарь на вещи, которые он положил на пол перед тем, как спустить курок. Водительские права штата Калифорния, с фотокарточкой. Библия в бумажной обложке. Белый официальный конверт без адреса. Четыре моментальных снимка, уложенных рядком. Маленькая рубиново-красная стекляшка, в которую обычно вставляют поминальные свечи; однако в этой стекляшке никаких свечей не было.

Привыкая к тошноте и вызывая в памяти запах роз, я нагнулся и посмотрел на права с фотографией. Несмотря на разложение, лицо трупа сохранило достаточное сходство с карточкой, чтобы развеять мои сомнения.

– Лиланд Энтони Делакруа, – прочел я вслух.

– Не знаю такого.

– Тридцать пять лет.

– Тем более.

– Адрес – Монтеррей.

– Почему он приехал умирать именно сюда? – задумчиво спросил Бобби.

В поисках ответа я направил луч на четыре моментальных снимка.

На первом из них была симпатичная блондинка лет тридцати, в белых шортах и ярко-желтой блузке. Палуба морской яхты, голубое небо, голубая вода, паруса… У нее была озорная, привлекательная улыбка.

Вторая фотография была сделана в другое время и в другом месте. Та же женщина в блузке в горошек и Лиланд Делакруа сидят за столом, накрытым для пикника. Он обнимает ее за плечи и смотрит в камеру, а женщина улыбается ему. Делакруа счастлив, а она явно влюблена.

– Его жена, – сказал Бобби.

– Может быть.

– У нее обручальное кольцо.

На третьем снимке было двое детей: мальчик лет шести и похожая на эльфа девочка лет четырех. Они были в купальных костюмах, стояли на бортике бассейна и улыбались в аппарат.

– Хотел умереть в кругу своей семьи, – догадался Бобби.

Казалось, четвертая фотография подтверждала это. Блондинка, Делакруа и дети стояли на зеленой лужайке, дети перед родителями, и позировали фотографу. Должно быть, то был какой-то праздник. Женщина, еще более счастливая, чем на других фото, была в летнем платье и туфлях на высоких каблуках. Девочка щербато улыбалась, явно довольная своим нарядом – белыми туфлями, белыми носочками и ярко-розовым платьем на нижней юбке. Мальчик, причесанный и вымытый так, что ощущался запах мыла, был облачен в синий костюм, белую рубашку и красный галстук-бабочку. Делакруа в военном мундире и форменной фуражке, чин которого было трудно определить – возможно, капитан, – казался воплощением гордости.

Видимо, из-за того, что все они были так счастливы, фотографии производили невыразимо грустное впечатление.

– Они стоят перед одним из этих бунгало, – заметил Бобби, указывая на четвертый снимок.

– Не перед одним из этих. Перед этим самым.

– Откуда ты знаешь?

– Нутром чую.

– Значит, они жили здесь?

– И он вернулся сюда умирать.

– Почему?

– Может быть… именно здесь он был в последний раз счастлив.

– Это означает, что именно здесь все пошло вкривь и вкось, – сделал вывод Бобби.

– Не только у них. У всех нас.

– Как ты думаешь, где его жена и дети?

– Умерли.

– Опять нутро подсказывает?

– Ага.

– Мне тоже.

Внутри маленького красного подсвечника что-то блеснуло. Я поддел его фонариком и перевернул. На линолеум выпали два женских кольца: обручальное и свадебное.

Это было все, что осталось от любимой жены Делакруа, не считая нескольких фотографий. Возможно, я торопился с выводами, но был уверен, что знаю, почему Делакруа хранил кольца в подсвечнике для поминальных свечей: это означало, что память об их браке для него священна.

Я снова посмотрел на фотографию, снятую перед бунгало. От щербатой улыбки девочки-эльфа разрывалось сердце.

– Иисусе, – тихо сказал я.

– Пойдем-ка отсюда, брат.

Мне не хотелось трогать вещи, которыми окружил себя покойный, но содержимое конверта могло оказаться важным. Насколько я видел, конверт не был запачкан ни кровью, ни чем-нибудь другим. Едва прикоснувшись к нему, я понял, что внутри не бумага.

– Аудиокассета, – сказал я Бобби.

– С похоронным маршем?

– Скорее всего с предсмертным посланием.

В прежние времена – до того, как из лабораторий Уиверна выполз вялотекущий Армагеддон, – я бы позвонил в полицию, сообщил о находке и постарался ничего не трогать, хотя эта смерть явно была самоубийством.

Но прежние времена прошли.

Я поднялся на ноги и сунул конверт с кассетой во внутренний карман куртки.

Бобби переключил внимание на потолок и вцепился в ружье обеими руками.

Я посветил туда фонариком.

Коконы казались прежними.

– Ты что? – спросил я.

– Ты ничего не слышал?

– Нет.

Он прислушался и наконец сказал:

– Должно быть, показалось.

– Что ты слышал?

– Самого себя, – загадочно сказал он и пошел к двери столовой.

Я чувствовал угрызения совести, бросая здесь покойного Лиланда Делакруа и не будучи уверен, что сообщу об этом самоубийстве властям. Даже анонимно. Но ведь он сам хотел умереть здесь.

Пересекая столовую, Бобби сказал:

– В этом младенце три с половиной метра.

Коконы над нашими головами не шевелились.

– В каком младенце? – спросил я.

– В моем новом серфе.

Самая длинная из досок не составляла и трех метров. Чудовища в три с половиной метра обычно висели только на стенах прибрежных ресторанов, освещенные холодным светом люминесцентных ламп.

– Декоративный? – спросил я.

– Нет. Тандем.

Коконы в гостиной были такими же, как прежде, однако Бобби смотрел на них с опаской, пока не добрался до входной двери.

– Шестьдесят с лишним сантиметров в ширину и тринадцать в толщину, – похвастался он.

Чтобы управлять доской такого размера, даже имея на борту 50 килограммов, требовались талант, координация и вера в упорядоченную, благосклонную к нам Вселенную.

– Тандем? – переспросил я, выключая фонарик. – Стало быть, решил променять волнорез на лошадь с телегой?

– Ни за что. Но маленький тандем – вещица симпатичная.

Если он собирался плавать на тандеме, то должен был найти себе партнера – вернее, партнершу. Единственной женщиной, которую любил Бобби, была серферша и художница Пиа Клик, которая уже три года медитировала в Уэймеа-Бей на Гавайях, пытаясь найти себя. Три года назад она вылезла из постели Бобби, чтобы сходить на пляж, позвонила ничего не подозревавшему любовнику уже из самолета и сообщила, что поиски начались.

Она была самой доброй, милой и умной из всех, кого я знал, талантливой и преуспевающей художницей. Но Пиа верила, что ее духовным домом является Уэймеа-Бей, а не Оскалуза, штат Канзас, где она родилась и выросла, и не Мунлайт-Бей, где она влюбилась в Бобби. А потом она заявила, что является инкарнацией Каха Хуны, богини серфинга.

Так что странные времена настали задолго до катастрофы в лабораториях Уиверна.

Мы остановились у подножия крыльца и сделали несколько медленных вдохов, чтобы очиститься от запаха смерти, пропитавшего нас, как маринад. Кроме того, мы воспользовались этим моментом, чтобы вглядеться в ночь, прежде чем окунаться в нее в поисках Большой Головы, отряда или новой угрозы, которой не могло предвидеть даже мое буйное воображение.

Над просторами Тихого океана раскинулись две гряды переплетенных облаков, плотных, как габардин, и занимавших бо́льшую половину неба.

– Можно купить лодку, – сказал Бобби.

– Какую лодку?

– Какую мы сможем себе позволить.

– И?..

– Остаться в море.

– Радикальное решение, брат.

– Днем парус, ночью вечеринка. Будем бросать якорь на пустынных пляжах и ловить тропические волны.

– Мы с тобой, Саша и Орсон?

– Захватим Пиа в Уэймеа-Бей.

– Каха Хуну.

– Морская богиня на борту не помеха, – сказал он.

– А горючее?

– Парус.

– Еда?

– Рыба.

– Рыба тоже может быть носителем ретровируса.

– Тогда найдем необитаемый остров.

– Где это?

– В заднице у нигде.

– И что дальше?

– Будем выращивать собственную еду.

– Фермер Боб.

– Без комбинезона со «слюнявчиком».

– Удобряющий землю собственным навозом.

– Самообеспечение. Это возможно, – стоял на своем Бобби.

– Так же, как ходить на медведя с рогатиной. То ли ты сваришь из него суп, то ли он сделает из тебя такос.

– Не сделает, если я научусь убивать медведей.

– Тогда прежде, чем поднять парус, тебе придется четыре года проучиться в сельскохозяйственном колледже.

Бобби сделал глубокий вдох, прочистил бронхи и выдохнул.

– Я знаю только одно: не хочу закончить свои дни, как Делакруа.

– Каждый, кто родился на этот свет, рано или поздно кончает, как Делакруа, – сказал я. – Но это не конец. Это путь. К тому, что наступит после.

Он мгновение помолчал, а потом ответил:

– Сомневаюсь, что верю в это так, как ты, Крис.

– Зато веришь, что можешь избежать конца света, выращивая картошку и брокколи на каком-то острове к востоку от Бора-Бора, где необычайно плодородная почва и замечательный прибой. Разве это более правдоподобно, чем загробная жизнь?

Он пожал плечами:

– Большинству легче поверить в брокколи, чем в бога.

– Только не мне. Я ненавижу брокколи.

Бобби повернулся к бунгало и сморщился, словно еще ощущал запах разложения Делакруа.

– До чего же сволочное место, брат.

При воспоминании о висящих на потолке коконах у меня побежали мурашки по спине, и я поспешил согласиться:

– Место отвратное.

– Хорошо будет гореть.

– Да, но сомневаюсь, что коконы угнездились только в этом бунгало.

Дома Мертвого Города, похожие друг на друга как близнецы, внезапно показались мне построенными не людьми, а термитами или пчелами.

– Давай сожжем это для начала, – предложил Бобби. Ветер, свистевший в высокой траве, стучавший ветками мертвых кустов и шелестевший листьями магнолий, подражал звукам множества насекомых, словно в насмешку над нами, как будто предсказывал неизбежность будущего, принадлежащего шести-, восьми– и стоногим представителям фауны.

– О’кей, – сказал я. – Сожжем.

– Жаль, бензина мало.

– Но не сейчас. Из города приедут копы и пожарные, а нам они ни к чему. Кроме того, у нас мало времени. Нужно ехать.

Когда мы вышли на тропинку, он спросил:

– Куда?

Я понятия не имел, где искать Джимми Уинга и Орсона в безбрежном Форт-Уиверне, и предпочел не отвечать.

Ответ был заткнут за «дворник» напротив пассажирского сиденья джипа. Я увидел его сразу же, как только обошел машину. Он был похож на квитанцию штрафа за парковку в неположенном месте.

Я выдернул послание из-под резиновой щетки и включил фонарик, чтобы рассмотреть его.

Когда я опустился на сиденье, Бобби наклонился и посмотрел на мою находку.

– Кто это сделал?

– Не Делакруа, – сказал я, всматриваясь в темноту и снова пытаясь победить чувство, что за мной следят.

У меня в руках было запечатанное в пленку удостоверение личности площадью в двадцать пять квадратных сантиметров, которое обычно пришпиливается к нагрудному карману рубашки или лацкану пиджака. Фотография с правой стороны принадлежала Делакруа, хотя она и отличалась от фото на водительских правах, найденных у его тела. На этом снимке у Делакруа были широко раскрытые, испуганные глаза, словно вспышка магния заставила его увидеть собственное самоубийство. Под фото значилось «Лиланд Энтони Делакруа»; с левой стороны перечислялись его возраст, рост, вес, цвет глаз, волос и номер социальной страховки. Над ним было написано: «Инициализировать при вступлении в должность». Всю лицевую часть удостоверения украшала объемная голограмма, не мешавшая видеть фотографию и надписи. То были три прозрачные бледно-голубые буквы: DOD[13]13
  «Department of Defense» – министерство обороны (англ.).


[Закрыть].

– Министерство обороны, – сказал я. У моей ма тоже был пропуск от МО, хотя она никогда не носила такую табличку.

– «Инициализировать при вступлении в должность», – задумчиво повторил Бобби. – Держу пари, что в эту штуку встроен чип.

Бобби у нас ходячий компьютер. Я никогда не стану таким. Мне не нужен компьютер, а поскольку мои биологические часы тикают быстрее ваших, у меня нет времени на его освоение. Кроме того, считывать данные с монитора через солнцезащитные очки очень трудно. Часами сидя перед экраном, вы купаетесь в низкочастотном ультрафиолетовом излучении, которое для вас не опаснее весеннего дождя; однако из-за кумулятивного действия такого излучения мне грозит превращение в сплошную гигантскую меланому столь странного вида, что я никогда не смогу одеваться удобно и в то же время модно.

Бобби сказал:

– Когда человек приезжает сюда, они инициализируют его микрочип. Ты понял?

– Нет.

– Инициализируют – значит очищают память. А потом каждый раз, когда человек переступает порог, чип на карточке отвечает на вделанные в косяк микроволновые передатчики и записывает, где был этот человек и сколько он там оставался. Потом, когда человек уходит, эти данные автоматически заносятся в его файл.

– Меня бросает в дрожь, когда ты разговариваешь, как компьютер.

– Я все тот же лоботряс, брат.

– А не твой двойник?

– На свете есть только один Бобби, – заверил он.

Я обернулся на оставленное бунгало, всерьез ожидая, что в окнах появятся зловещие огни, по стенам замечутся тени крыльев гигантских насекомых, а на крыльцо выйдет пошатывающийся труп.

Постучав пальцем по табличке, я сказал:

– Следить за каждым шагом человека, которого пропустили через проходную, – это уже паранойя.

– Должно быть, она лежала на полу вместе со всем остальным. Кто-то вошел в бунгало до нас, забрал ее и оставил здесь. Но зачем?

Ответ был написан на нижней части удостоверения. «Форма допуска: ЗП».

Бобби спросил:

– Думаешь, это удостоверение давало ему право доступа в лаборатории, где велись генетические эксперименты? В то самое место, где вывели это дерьмо?

– Может быть. ЗП. «Загадочный поезд».

Я посмотрел на слова, вышитые на моей бейсболке, а затем снова на удостоверение.

– Нэнси Дрю гордилась бы тобой.

Я включил фонарик.

– Думаю, я знаю, куда он нас посылает.

– Кто посылает?

– Тот, кто оставил это под «дворником».

– И кто он?

– Я не могу знать ответы на все вопросы, брат.

– Но ты же веришь в загробную жизнь, – сказал он, заводя мотор.

– Я знаю ответы только на главные вопросы. А на второстепенные у меня ответов нет.

– О’кей. Так куда мы едем?

– В яйцевидную комнату.

– Стало быть, мы смотрим кино про Бэтмена, где ты исполняешь роль Отгадчика?

– Это не в Мертвом Городе. Тот ангар находится на северной окраине базы.

– Яйцевидная комната…

– Сам увидишь.

– Он не наш друг, – сказал Бобби.

– Кто «он»?

– Тот, кто оставил эту табличку, брат. Он нам не друг. В этом месте у нас нет друзей.

– Не уверен.

Освобождая ручной тормоз и трогаясь с места, Бобби предупредил:

– Это может быть ловушкой.

– А может и не быть. Если он хотел избавиться от нас, у него была возможность вывести джип из строя и свернуть нам шею сразу же, как только мы выйдем из бунгало.

На выезде из Мертвого Города Бобби сказал:

– И все же это может быть ловушкой.

– О’кей, может.

– Это заботит тебя не так, как меня. У тебя есть бог, загробная жизнь, хоры ангелов и золотые дворцы на небесах, а у меня только брокколи.

– Вот и думай об этом, – посоветовал я.

Я посмотрел на часы. До восхода солнца оставалось не больше двух часов.

Темные и ноздреватые, как неизвестные науке грибы, огромные тучи тянулись далеко на восток, оставляя узкую полоску чистого неба, на которой горели звезды, казавшиеся еще более холодными и далекими, чем обычно.

Ретровирус – переносчик генов, выведенный Глицинией Джейн Сноу, – вырвался на волю больше двух лет назад. За это время разрушение естественного порядка вещей происходило почти так же медленно, как в безветренный зимний день движутся по небу большие пушистые снежные тучи. Но я ожидал, что вот-вот на нас обрушится либо буран, либо лавина.