Текст книги "Незнакомцы"

Уинтон Толк – высокий веселый чернокожий полицейский патрульной машины – вылез из нее, чтобы купить три гамбургера в угловом кафетерии, оставив за рулем своего напарника Пола Армса и отца Брендана Кронина на заднем сиденье. Брендан взглянул на кафетерий, но не смог разглядеть, что происходит внутри: витрина была сплошь разрисована праздничными картинками. Там были изображены Санта-Клаус, северный олень, гирлянды и ангелы. Только что закружились первые легкие снежинки – предвестницы основательного, судя по прогнозу погоды, снегопада (к вечеру обещали не менее восьми дюймов снега на дорогах), а это значило, что завтра будет настоящее белое Рождество.

Пока Уинтон вылезал из машины и шел к кафетерию, Брендан, наклонившись к Полу Армсу, заметил:

– Ты помнишь фильм «Жизнь чудесна»? Вот это картина, должен тебе сказать.

– Да, с Джимми Стюартом и Донной Рид, – отметил Пол.

– А какие чудные актеры там вообще подобрались! – продолжал восхищаться одним из лучших рождественских фильмов Брендан. – Лайонель Барримор, Глория Грэхем!

– Томас Митчелл, – добавил Пол Армс, бросая быстрый взгляд на напарника, входящего в этот момент в кафетерий. – Уорд Бонд! Боже, какие артисты! Но, согласись, «Чудо на 34-й улице» не хуже!

– Да, потрясающий фильм, но картина Капра все же лучше…

Выстрелы и звон разбитых стекол раздались одновременно, без всякого интервала. Даже при закрытых дверях машины и работающем двигателе, треске и шуме полицейской рации звуки выстрелов были достаточно громкими, чтобы оборвать Брендана на полуслове. Грохот и пальба в кафетерии вмиг развеяли мирную праздничную атмосферу тихой улочки этого бедного квартала, вдребезги разлетевшуюся вместе с нарядной витриной. За первыми выстрелами гулко прозвучали новые, сопровождаемые резким и противным звуком ударов осколков стекла по крыше, дверям и капоту автомобиля.

– О черт! – Пол Армс выхватил из кобуры револьвер, распахнул дверь и выполз из салона, крикнув Брендану, чтобы тот не вздумал высовываться.

Брендан ошалело взглянул в окно со своей стороны – дверь кафетерия внезапно распахнулась настежь, и на улицу выскочили двое молодых парней, белый и черный. Белый, в клетчатой охотничьей куртке, был вооружен револьвером. Чернокожий, одетый в трикотажную шапочку и длиннополый бушлат, держал в руках обрез. Они выбежали, согнувшись в три погибели, и чернокожий направил обрез на патрульную машину. Брендан смотрел прямо в дуло: оттуда сверкнуло, и он подумал, что убит. Но, к его удивлению, стекло задней дверцы осталось целым, а вместо него разлетелось переднее стекло, усыпав сиденья и приборный щиток градом осколков. Промах вывел Брендана из оцепенения, и он скатился со своего сиденья на пол машины, слыша громкие, почти как выстрелы, удары собственного сердца.

Уинтона Толка угораздило ввалиться в кафетерий, в аккурат когда тот подвергся вооруженному ограблению. Теперь он скорее всего был мертв.

– Бросай оружие! – услышал Брендан голос Пола Армса с улицы и еще плотнее прижался к полу салона.

В ответ грохнули два выстрела, но не из обреза – из револьвера. Но кто нажал на курок? Пол Армс или тот парень в клетчатой охотничьей куртке?

Раздался еще выстрел, кто-то вскрикнул. Но кого ранило? Полицейского или бандита?

Брендана подмывало взглянуть, но он не решался высунуться.

В патрульную машину он попал на пять предпраздничных дней, по договоренности отца Вайцежика с капитаном местной полиции, в качестве наблюдателя от церкви, которую якобы интересовали условия жизни здешних бедняков-католиков. Эта легенда, похоже, сработала, и вот уже пятый день Брендан, облачившись в цивильный костюм, галстук и пальто, изображал из себя консультанта, собирающего материал для программы католической благотворительной помощи. Уинтон и Пол патрулировали участок между Фостер-авеню, Лейк-Шор-драйв, Ирвинг-Парк-роуд и Норт-Эшленд-авеню, один из беднейших и опаснейших в криминогенном отношении пригородных районов Чикаго: здесь жили негры, индейцы и латиноамериканцы. Брендан сдружился с обоими полицейскими и проникся симпатией ко всем честным обитателям этих трущоб и замусоренных улиц, несчастным жертвам заполонивших их стай шакалов в человечьем обличье. Он научился быть готовым к любым неожиданностям во время рейдов, но перестрелка в кафетерии явилась для него, пожалуй, самым тяжелым испытанием.

Еще один выстрел из обреза сотряс корпус автомобиля.

Свернувшись калачиком на полу машины, Брендан попытался молиться, но не смог подобрать нужных слов: Бог все еще оставался потерянным для него, и Брендан сжался от острого ощущения неприкаянности.

– Сдавайтесь! – крикнул Пол Армс.

– Черта лысого! – огрызнулся налетчик с обрезом.

Отчитываясь о своей работе в больнице для детей, Брендан не смог обрадовать отца Вайцежика, и тот направил его в другую больницу, где Брендану пришлось работать ночным сторожем. Брендану не составило большого труда догадаться, какой урок хотел преподать ему отец Вайцежик: перед лицом скорой смерти большинство людей уже переставали страшиться ее, смерть становилась для них желанной наградой Господа за их муки, и они не упрекали, а благодарили Его за грядущее избавление от страданий. Умирая, многие из тех, кто раньше не верил в Бога, обретали веру, а отрекшиеся от Господа вновь возвращались к Нему. Нередко уход из жизни, сопровождающийся страданиями, исполнялся благородства и даже наводил на мысль, что каждый человек таинственным образом приобщается к предсмертным мукам Христа, неся свой крест.

Но и усвоив этот урок, Брендан не обрел утраченной веры. И теперь уста его были безмолвны и сухи, а слова молитвы вместо него выстукивало бешено колотившееся сердце.

Снаружи доносились выкрики, но он уже не различал слов, то ли оттого, что выкрики эти были бессвязными, то ли потому, что оглох от пальбы.

Он еще не до конца усвоил урок, который ему, с легкой руки отца Вайцежика, предстояло извлечь из близкого знакомства с нравами этих задворок Чикаго. И сейчас, прислушиваясь к происходящему снаружи хаосу, он понял, что и этого урока будет ему мало, чтобы уверовать в то, что Бог столь же реален, как и пули. Смерть – это кровавая, дурно пахнущая, мерзкая реальность, и посулы радужной загробной жизни перед ее отвратительным лицом вовсе не казались ему убедительными. Вновь выстрелил обрез, ему ответил револьвер Пола, потом прозвучали какие-то крики и звук быстро бегущих ног: все как на войне. Еще выстрел из крупнокалиберного револьвера, звон стекла, дикий крик, выстрел – и тишина. Абсолютная и всепоглощающая тишина.

Дверь рядом с сиденьем водителя вдруг резко открылась.

Брендан от неожиданности издал вопль ужаса.

– Лежи и не шевелись, – присаживаясь на переднее сиденье, приказал ему Пол Армс. – Эти двое убиты, но внутри могут быть еще идиоты, способные на любую пакость.

– Где Уинтон? – спросил Брендан.

Пол не ответил, а схватил рацию и принялся вызывать полицию:

– Центральная! Ранен офицер, ранен офицер!

Он сообщил свои координаты и запросил поддержки.

Лежа в исковерканной патрульной машине, Брендан прикрыл глаза и с душераздирающей ясностью представил себе фотографии, которые Уинтон Толк всегда носил в бумажнике, – фотографии его жены Райнелы и троих его детей.

– Эти проклятые сволочи, чтоб им ни дна ни покрышки, – дрожащим от ярости голосом выругался Пол Армс.

Брендан наконец догадался, что он перезаряжает револьвер.

– Уинтона подстрелили? – спросил он.

– Готов поспорить, что именно так, – буркнул Пол.

– Ему, наверное, нужна помощь.

– Она уже в пути.

– Но он скорее всего нуждается в помощи именно сейчас, – сказал Брендан.

– Нельзя туда входить. Там могут быть сообщники тех двоих. Нужно дождаться прибытия подкрепления.

– Ему надо срочно сделать перевязку, наложить жгут. Иначе он не доживет до приезда бригады «Скорой помощи».

– А тебе не кажется, что я и сам это понимаю? – с горечью огрызнулся Пол, выбираясь с револьвером наготове из автомобиля, чтобы занять удобную для наблюдения за домом позицию.

Чем больше Брендан думал о лежащем на полу кафетерия Уинтоне Толке, тем сильнее он злился. Будь он до сих пор верующим, Бог превратил бы его злость в тихую молитву. Но, поскольку он больше не верил, его злость перерастала в ярость. Сердце стучало сильнее, чем во время обстрела машины, когда он лежал, скрючившись, на полу в салоне. Судьба поступила с Уинтоном несправедливо, нечестно, не по правилам, и сама мысль об этом разъедала, словно кислота, сердце Брендана.

Он вылез из патрульной машины и направился ко входу в кафетерий, не обращая внимания на идущий снег и окрики Пола Армса, умолявшего его остановиться: в голове у Брендана была в этот момент лишь одна мысль – Уинтон Толк нуждается в срочной помощи, он может погибнуть.

Поперек тротуара, раскинув руки, лежал на спине убитый грабитель в клетчатой охотничьей куртке. Пуля из револьвера Армса угодила ему в грудь, вторая пуля – в горло. От трупа дурно пахло испражнениями. Рядом в снегу валялся револьвер, возможно, тот самый, из которого стреляли в Уинтона Толка.

– Кронин! – орал Пол Армс. – Немедленно возвращайся, идиот!

Проходя мимо разбитой витрины, Брендан с удивлением отметил, что в кафетерии не горит электричество. Видимо, бандиты разбили лампы или вырубили рубильник. Серый дневной свет с улицы освещал лишь пол и прилавок возле окна, никого не было видно, что, однако, не означало отсутствие опасности.

– Кронин! – Голос Пола был полон отчаяния.

Брендан вошел внутрь темного помещения и едва не споткнулся о труп бандита в черном бушлате. Рядом валялись осколки стекла, разлетевшегося от выстрелов, тысячи блестящих осколков.

Брендан перешагнул через мертвеца и вошел в зал. На этот раз на нем не было его стоячего воротничка священника, который, возможно, и защитил бы его. Но, с другой стороны, подумал Кронин, эти дегенераты со спокойной душой убьют и священника – не дрогнула же у них рука стрелять в полицейского. В своем нынешнем гражданском костюме с галстуком и в обычном пальто Брендан ничем не отличался от любого случайного прохожего и вполне мог быть убит затаившимся подонком, но ему сейчас было все равно: он был очень зол, зол на Бога за то, что того нет, или же за то, что тот, если Он и есть, не спасает невинных людей.

В дальнем углу зала находился прилавок, за которым стояло различное оборудование. По эту сторону прилавка в беспорядке громоздились столики и с десяток стульев, на полу валялись салфетки, бутылочки с кетчупом и горчицей, а также несколько смятых мелких купюр. В луже крови распластался Уинтон Толк.

Даже не остановившись, чтобы осмотреться, Брендан подошел прямо к нему и опустился перед ним на колени. На груди офицера зияли две пулевые раны, с первого же взгляда на которые Брендан понял, что перевязка тут вряд ли поможет. Кровь лилась изо рта Уинтона, заливая грудь и весь пол вокруг. Неподвижный, с закрытыми глазами, он был либо без сознания, либо уже мертв.

– Уинтон? – позвал Брендан.

Полицейский не отреагировал, его веки даже не дрогнули.

Ощущая ту же ярость, которая охватила его во время мессы и вынудила швырнуть потир в стену, Брендан Кронин приложил свои ладони к шее Уинтона Толка, надеясь уловить пульс. Но никаких признаков жизни он не обнаружил, и перед его мысленным взором, будто наяву, возникли фотографии Райнелы и детей Толка, и он буквально вскипел от ненависти к этому безучастному миру.

– Он не может умереть! – в сердцах воскликнул Брендан. – Этого не должно быть.

Внезапно ему почудилось, что его ладони уловили слабый пульс. Он ощупал еще раз горло Толка, ища подтверждение тому, что тот жив, и нашел его: на сей раз пульс прощупывался, слабый, но довольно ровный.

– Он мертв?

Брендан поднял голову и увидел выходящего из-за прилавка хозяина кафетерия – латиноамериканца в белом переднике. Следом за ним появилась женщина, тоже в белом фартуке.

Снаружи доносился нарастающий рев сирен.

Пульсация под ладонями Брендана обретала все большую наполненность и четкость, и это было довольно странно. Уинтон потерял слишком много крови и до прибытия бригады медиков со всем необходимым оборудованием неминуемо должен был бы умереть. Но, вопреки логике, налицо были признаки улучшения его состояния.

Сирены надрывались уже где-то совсем рядом, на расстоянии одного-двух домов от кафетерия.

В разбитые окна мело снегом. Хозяин и хозяйка подошли поближе.

Онемев от пережитого потрясения, Брендан водил руками по шее и груди Уинтона, трясясь от злости на коварную злодейку-судьбу. Вид струящейся из ран крови окончательно вывел его из равновесия, и он заплакал, в бессильной ярости, от ощущения собственной слабости и бесполезности.

Уинтон Толк проглотил ком в горле и кашлянул, потом открыл глаза. В горле у него свистело и хрипело, он дышал с трудом, но уже не стонал.

Изумленный, Брендан вновь ощупал у него на шее пульс: тот был слабым, но определенно ритмичным.

– Уинтон! – что было сил закричал Брендан, перекрывая вой сирен, от которого дрожали перепонки. – Уинтон! Ты меня слышишь?

Полицейский не узнавал Брендана, он, похоже, даже не осознавал, где они и что с ним. Он кашлянул и подавился кровью и слизью.

Брендан быстро приподнял его голову и повернул ее несколько набок, чтобы мокрота и кровь свободно стекали изо рта. Дыхание раненого тотчас же улучшилось, хотя и оставалось хриплым и судорожным. Уинтон все еще находился в критическом состоянии, остро нуждаясь в срочной квалифицированной помощи, но все же он был жив.

Уинтон выжил.

Это было невероятно. Вопреки огромной потере крови, он все еще держался, в нем теплилась жизнь.

Снаружи одна за другой в последний раз взвыли и смолкли три сирены. Брендан стал громко звать Пола Армса, взволнованный надеждой на то, что Уинтона смогут спасти, и опасаясь, что врачи замешкаются на какие-то секунды и будет поздно.

– Бегите же! Приведите их сюда скорее! – крикнул он хозяину кафетерия. – Скажите, что здесь все спокойно, пусть пошевеливаются, черт бы их побрал!

Мужчина в белом фартуке не без колебаний направился к двери.

Уинтон Толк наконец отплевался и задышал легко и свободно. Брендан аккуратно положил его голову на пол. Полицейский продолжал ритмично, хотя и неглубоко, дышать.

Снаружи послышались крики и топот ног, захлопали двери.

Руки Брендана были мокрыми от крови Толка, и он непроизвольно обтер их о свое пальто. И только тогда он заметил на ладонях красные кольца – они проявились во всей своей яркости впервые за минувшие две недели. По одному пылающему кругу на каждой ладони, четкому и чуть припухшему.

После первого их появления Брендан несколько дней прикладывал к ладоням кортизоновые примочки, прописанные доктором Хитоном из больницы Святого Иосифа, но, поскольку круги вскоре исчезли и больше не появлялись, он прекратил лечение, а спустя некоторое время и вовсе забыл об этих странных отметинах. Теперь же, глядя на красные кольца на своих припухших ладонях, он словно бы сквозь вату слышал голоса суетящихся вокруг людей:

– Боже, сколько крови!

– Невероятно, что он жив… Две пули в груди.

– Да отойдите наконец, черт бы вас побрал!

– Плазму, срочно!

– Какая у него группа крови? Нет! Скорее несите в машину!

Брендан наконец осмотрелся: вокруг Уинтона Толка склонились несколько врачей «Скорой помощи». Они уже положили его на носилки и теперь намеревались отнести в машину. Какой-то полицейский, чертыхаясь, тащил за ноги в сторону убитого налетчика, освобождая врачам проход. Следом за носилками семенил Пол Армс.

Лужа крови, в которой лежал раненый, превратилась в озеро.

Брендан вновь взглянул на свои ладони. Кольца исчезли.

Техасец в желтых блестящих штанах из полиэфирной ткани вряд ли пытался бы затащить Жоржу Монтанелла в постель, знай он, что она как раз настроена кого-нибудь кастрировать.

Хотя был полдень 24 декабря, Жоржа не чувствовала предрождественского подъема. Обычно спокойная и легкая в общении, сегодня она была крайне раздражительна и с трудом сдерживалась, разнося по казино напитки играющим в рулетку и карты. Причин тому было несколько.

Во-первых, ей опостылела такая работа. Подавать коктейли утомительно и в нормальном баре, но делать это в казино размером с футбольное поле равнозначно самоубийству: к концу смены ноги опухали в щиколотках и ныли. Неудобным было и время работы. Как можно нормально воспитывать семилетнюю дочь, если работаешь в разные смены – то по вечерам, то по ночам?

Жоржу также бесил и ее дурацкий костюм: красный лоскут с высоким вырезом на бедрах и в промежности, глубоким – на бюсте, короче говоря – нечто, непохожее даже на самый смелый купальник. Эластичный корсет стягивал талию и выпячивал грудь, а если природа и без того не обделила женщину тонкой талией и внушительным бюстом, как это и было у Жоржи, такой наряд гарантировал ей вызывающе эротический облик.

А кроме того, ей досаждали постоянными ухаживаниями боссы: каждый из них так и норовил при случае ущипнуть или отпустить сальную шутку, будучи уверенным в том, что уж если официантка решилась ради заработка натянуть на себя подобный костюм, то лечь с кем угодно в постель для нее вообще пара пустяков.

Она также не сомневалась, что фривольному обращению с ней немало способствовало уже само ее имя: Жоржа. Это было слишком круто. Мамочка, несомненно, здорово перебрала, когда трудилась над написанием ее имени – Джорджия. На слух оно воспринималось еще нормально, потому как откуда же людям знать, что это ее мамочку сподобило его так сократить, но ведь приходилось прицеплять к наряду карточку со своим именем – Жоржа, и по крайней мере с добрый десяток посетителей ежедневно высказывались по этому поводу. Имя было слишком фривольным в таком написании, что не могло не навести на мысль о легкомысленности его обладательницы. Она даже подумывала над тем, не изменить ли ей свое имя законным путем, но боялась обидеть мать. Однако, если бы парни в казино и дальше продолжали привязываться к ней на каждом шагу, она в конце концов поменяла бы свое имя на «Мать Тереза», лишь бы охладить этих неуемных жеребцов.

Но увиливать от назойливых коллег – это еще полбеды. Гораздо хуже ей приходилось, когда в заведение наведывались толстосумы из Детройта, или Лос-Анджелеса, или Далласа, сорившие деньгами и швырявшие на зеленое сукно тугие пачки долларов. При виде Жоржи они расплывались в улыбках и, поманив пальцем крупье, уговаривали его устроить им именно эту красотку, хотя среди официанток и было несколько вполне покладистых. Однако в ответ на уговоры крупье Жоржа всегда отвечала одно:

– Пусть катятся к черту. Я официантка, а не шлюха.

Но ее обычный холодный ответ на этот раз не возымел должного воздействия, и не прошло и часа после очередного недвусмысленного намека, как к ней снова подошел с тем же предложением один из крупье. Оказывается, этот маньяк с похотливыми глазками и бородавчатым лицом – нефтепромышленник из Хьюстона, щеголяющий в фосфоресцирующих желтых штанах, голубой рубахе и красном галстуке, воспылал к Жорже пылкими чувствами и усиленно наводил о ней справки. Боссы злились на нее за ее несговорчивость, а Райни Тарнелл, крупье из дневной смены, без обиняков заявил ей: «Не будь такой недотрогой с ценным клиентом, крошка!» Можно подумать, что лечь под незнакомца из Хьюстона и расставить ноги – сущий пустяк вроде невинной небрежности в выборе наряда, например белых туфель перед Днем Памяти или после Дня Труда.

Хотя Жорже и надоело таскаться по казино с подносом, она не могла позволить себе бросить такую работу: разведенная мать, воспитывающая дочь в одиночку и без всякой надежды на социальное пособие на детей, она к тому же выплачивала за Алана долги, боясь лишиться кредита, так что хорошо знала цену доллару. Оклад у нее был невелик, зато чаевые, случалось, перепадали щедрые, особенно если клиенту крупно везло в игре.

В канун Рождества посетителей в казино было мало, равно как и чаевых. Раньше 26 декабря нового наплыва не предвиделось, и крупье изнывали от скуки, зевая под негромкое позвякивание и побрякивание игральных автоматов.

«Нечего и удивляться, что у меня паршивое настроение, – подумалось Жорже. – Ноги стерты, спина болит, нет отбоя от наглых типов, решивших, что меня так же легко заполучить, как коктейль, который я подаю, Райни Тарнелл вконец охамел, и никакой тебе за все мучения достойной компенсации».

Закончив наконец работу в четыре часа, Жоржа быстренько отметилась в диспетчерской внизу, переоделась и стрелой вылетела через черный ход на служебную автостоянку.

Погода никак не повлияла на ее настроение: зимний день в Лас-Вегасе мог быть и холодным, с пронизывающим до костей ветром, и достаточно теплым, чтобы надеть шорты и сарафаны. В этом году сочельник выдался погожим.

Ее запыленный и помятый «Шеветт» завелся только с третьей попытки, что уже было неплохо. Но, вслушиваясь в хрип стартера и кашель мотора, она вдруг вспомнила о новеньком «Бьюике», который забрал Алан, расставшись с ней пятнадцать месяцев назад, и вновь разозлилась.

Алан Райкофф. Он портил ей настроение больше, чем работа и другие мелкие неприятности. После развода Жоржа взяла свою девичью фамилию Монтанелла, но вытравить из памяти все обиды, которые этот тип нанес ей и Марси, было сложнее.

Выруливая со стоянки на улицу за отелем, Жоржа попыталась выбросить Алана из головы, но ей это не удалось: этот подонок намертво вцепился в ее подсознание. Укатить со своей подружкой, пустоголовой блондинкой с немыслимым именем Пеппер, на неделю в Акапулько и даже не позаботиться о подарке для Марси на Рождество! А что прикажете отвечать семилетней девочке, когда она спросит, почему папочка ничего не купил ей к празднику и не пришел навестить ее?

Хотя Алан и оставил ей кучу неоплаченных счетов, Жоржа сознательно отказалась от алиментов, потому что не хотела больше зависеть от него. Он вообще заявил, что Марси не его ребенок и он снимает с себя всякую ответственность за ее воспитание. Да чтоб он сдох! Жоржа выскочила за него замуж, когда ей было всего девятнадцать, а ему уже двадцать четыре, и ни разу не изменила ему. Алан знал, что она его не обманывает, но сохранить свой привычный джазовый стиль жизни – тратить все до цента на тряпки, автомобили и девок – для него было важнее, чем сберечь репутацию жены и счастье дочери. Только щадя Марси, Жоржа не стала настаивать в суде на алиментах, черт с ними, лишь бы девочка не слышала грязных обвинений папаши в адрес матери. С ним было покончено, можно было вычеркнуть его из памяти.

Но, проезжая перекресток Мэриленд-Парк-вей и Дезерт-Инн-роуд, Жоржа подумала, как она была молода, когда связалась с Аланом, и как наивна. Конечно же, у нее не было такого жизненного опыта, чтобы раскусить его – такого, как ей тогда казалось, умудренного жизнью, такого обаятельного. Более года они жили прекрасно, но постепенно она поняла, что это за тип – мелочный, пустой, ленивый эгоист и похотливый бабник.

Позапрошлым летом, когда их отношения уже были натянутыми, она предприняла отчаянную попытку спасти семью, уговорив Алана вместе провести трехнедельный отпуск. Она все продумала тогда до мелочей и надеялась, что эти беззаботные деньки исправят сложившееся положение. Ведь они так редко бывали дома вместе, Алан работал крупье в другом отеле, часто в другую смену, так что семейное путешествие на машине наверняка должно было пойти им на пользу.

К несчастью, ее план не сработал. После отпуска, едва они вернулись в Лас-Вегас, Алан начал бегать за каждой юбкой с удвоенной энергией. Он словно бы помешался на своих амурных делах. Жорже даже казалось, что именно это путешествие каким-то образом подтолкнуло его к последней черте, потому что теперь интенсивность его измен обрела уже маниакальный характер, доводя ее до отчаяния. Спустя три месяца, в октябре того же года, он бросил их с Марси.

Единственное приятное воспоминание о той поездке осталось у Жоржи от знакомства с молодой женщиной-хирургом по имени Джинджер Вайс: она тоже путешествовала на автомобиле из Стэнфорда в Бостон, проводя таким образом свой первый, как она с улыбкой призналась, отпуск. И, хотя они провели вместе всего час и после этого не встречались, Джинджер Вайс невольно изменила всю дальнейшую жизнь Жоржи. Несмотря на свою молодость, эта миловидная стройная и очень обаятельная женщина была исполнена уверенности в себе, и Жоржа, под влиянием Джинджер, по-новому взглянула на самое себя. Раньше она и не мечтала ни о чем другом, как о работе официантки в казино, но, когда Алан покинул семью, она вспомнила ту женщину-хирурга и решила попытаться добиться чего-то большего.

В течение одиннадцати месяцев Жоржа ходила на курсы менеджеров, пожертвовав всем своим и без того скудным досугом. Погасив наконец все долги Алана, она рассчитывала открыть свое собственное дело вроде ателье. Она все тщательно взвесила и продумала и была уверена, что у нее все получится и она тоже добьется успеха.

Ей было стыдно, что она так никогда и не отблагодарит доктора Джинджер Вайс, и вовсе не за то, что́ та сделала для нее, а просто за то, что она жила на свете. Как бы то ни было, в свои двадцать семь лет Жоржа смотрела в будущее с большим оптимизмом, чем когда-либо прежде.

Она свернула с Дезерт-Инн-роуд на Пони-драйв, улочку с доходными домами за бульваром Мол, и остановилась напротив дома Кары Персаньян. Парадная дверь открылась прежде, чем Жоржа дошла до нее, и с радостным возгласом «Мама! Мамочка!» ей на шею бросилась ее дочь. И Жоржа наконец забыла и о работе, и о техасце, и о ссоре с крупье, и об удручающем состоянии машины. Она присела на корточки и заключила Марси в свои объятия: в трудную минуту лишь одна она поднимала ей настроение.

– Мамочка, – спросила девочка, – у тебя был удачный день?

– Да, моя милая. А от тебя пахнет арахисовым маслом.

– Это печенье! Тетя Кара испекла печенье! У меня тоже сегодня был замечательный день. Мамочка, а ты знаешь, почему слоны… ну, в общем, почему слоны пришли из далекой Африки к нам в Америку? – Марси хихикнула. – Потому что у нас здесь много оркестров, а слоны любят танцевать! Хи-хи! Глупо, правда?

Жоржа обожала свою дочь. У нее были такие же, как у матери, темно-каштановые, почти черные, волосы и такой же смуглый цвет лица. А вот глаза у нее были не карие, как у Жоржи, а голубые – это от отца. Сейчас она вытаращила их на мать и спросила:

– А ты не забыла, какой сегодня день?

– Нет, милая, я помню, что сегодня сочельник.

– Да, когда стемнеет. Тетя Кара даст нам с собой домой печенья. Знаешь, Санта-Клаус уже в пути, и он уже спускается в дома по дымоходам, конечно, пока только в других частях света, где уже стемнело. Тетя Кара сказала, что, раз я себя плохо вела весь год, я получу от него в подарок бусы из угля, но я знаю, что это она меня дразнит. Правда, мама, она меня разыгрывает?

– Ну конечно же, она просто шутит, – подтвердила Жоржа.

– А вот и нет! – послышался голос Кары Персаньян. Она вышла из дома на дорожку в домашнем платье и фартуке, настоящая бабушка из детской сказки. – Бусы из угольев и… может быть, серьги из угольков в придачу.

Марси снова захихикала.

Кара не была ей родной теткой, она просто сидела с ней после занятий в школе. Марси начала называть ее «тетей Карой» уже через две недели после знакомства, чем весьма угодила своей няне. Сейчас в руках у Кары была куртка девочки, большая книжка-раскраска с картинками на рождественские темы и тарелочка печенья. Жоржа передала картинки и куртку дочери, приняла угощение, изобразив на лице благодарность и восхищение, после чего Кара сказала:

– Жоржа, могу я с тобой переговорить с глазу на глаз?

– Конечно, – сказала та и, усадив девочку с печеньем в автомобиль, с вопрошающим видом обернулась к Каре: – Так что же еще она натворила?

– Право же, ничего страшного. Она сущий ангел, ваша крошка. Ни на что дурное она просто не способна. Но вот сегодня… Понимаете, она говорила о том, что больше всего на свете ей хотелось бы получить в подарок набор игрушечных врачебных инструментов…

– Впервые она выклянчивает у меня игрушку, – сказала Жоржа. – Не могу даже представить себе, почему ей вдруг так захотелось получить именно этот набор.

– Она говорит о нем каждый день. Вы купите его?

– Да, – мельком взглянув на машину и удостоверившись, что дочь ее не слышит, пообещала с улыбкой Жоржа. – Этот комплект непременно окажется в мешке Санта-Клауса.

– Вот и чудесно. Иначе бы она расстроилась. Но послушайте, какая история приключилась сегодня! Я даже заподозрила, уж не заболела ли она. Скажите, раньше она не болела чем-то серьезным?

– Серьезным? Нет. Она исключительно здоровый ребенок.

– И не лежала в больнице?

– Нет. А в чем, собственно, дело?

Кара нахмурилась:

– Видите ли, сегодня, когда Марси вновь заговорила об этом наборе маленького доктора, она сказала мне, что хочет стать врачом, когда вырастет большой, чтобы лечить самое себя, если она заболеет, самой. Она сказала, что не хочет, чтобы доктора снова прикасались к ней, потому что однажды они сделали ей очень больно. Я спросила, что́ она этим хочет сказать, но она промолчала и затихла, так что я решила, что ей просто не хочется отвечать. Но потом, все тем же угрюмым тоном, она сказала, что какие-то врачи однажды привязали ее к больничной кровати, так что она не могла с нее встать, и потом воткнули в нее много разных иголок, и слепили ярким светом в лицо, и делали разные ужасные вещи с ней. Она сказала, что ей действительно было очень больно и поэтому она больше никогда никому не позволит себя лечить.

– Вы не шутите? Ну, это неправда, – сказала Жоржа. – Ума не приложу, почему она такое выдумала. Это очень странно.

– Но это еще не самое странное. Когда она мне все это рассказала, я забеспокоилась и задумалась, отчего вы сами мне ничего подобного не рассказывали. Я хочу сказать, что если Марси и в самом деле серьезно болела, мне лучше было бы знать об этом – на случай рецидива. Я начала было выпытывать у нее подробности, ну, сами знаете, как расспрашивают маленьких детей, но девочка вдруг разрыдалась! Мы как раз готовили на кухне печенье, а она заплакала и затряслась, бедненькая, как осиновый лист. Я попыталась утешить ее, но она вырвалась и убежала. Нашла я ее в гостиной, за большим зеленым креслом, она там притаилась, как мышка, на корточках, словно пряталась от кого-то.

– Боже мой! – всплеснула руками Жоржа.

– Минут пять я ее успокаивала и еще минут десять выманивала из убежища. Она взяла с меня слово, что, если эти противные врачи когда-нибудь снова придут за ней, я позволю ей спрятаться за креслом и не выдам. Знаете, Жоржа, она ведь говорила все это вполне серьезно.