Текст книги "Правовая структуризация и систематика"

Можно лишь предположить, что М.С. Строгович стремился продемонстрировать, что научный подход к системе права должен разрабатываться через призму правовой нормы как исходного звена (или, что в большей мере соответствует обобщенным сведениям о его позиции, именно посредством юридически оформленного правила поведения), а не через формы выражения (т. е. не через формально-юридические источники) права. Это побуждает нас обратить внимание и на вопрос о сочетании последних.

Так, касательно «субординации» формально-юридических источников права необходимо отметить, что с общетеоретических позиций таковая не имеет места быть в том смысле, что соотношение выражающих правовые нормы юридических форм в целом не должно трактоваться с позиций соподчинения. Иерархию видов формально-юридических правовых источников можно выявить только «в преломлении» к какой-либо конкретной правовой системе (максимум – правовой семье).

К примеру, можно заметить, что прецедентное и обычное право позволяют обществу не «дожидаться» отображающегося в форме закона (нормативного правового акта) выражения воли уполномоченного субъекта на юридическую регламентацию той или иной социальной ситуации (что необходимо при наличии реального правового пробела) и упорядочивать ее и вне статутного, но, тем не менее, именно в рамках правового пласта (по меньшей мере, до окончания по соответствующему вопросу нормотворческого процесса, хотя – по своей потенции – и в течение гораздо более длительного срока). В отношении романо-германской (континентальной) правовой семьи, к коей причисляется и правовая система России, принято указывать на превалирование именно нормативного правового акта. Это отличает составляющие континентальную семью правосистемы от иных типов конкретно-исторических совокупностей нормативного правового материала, юридической практики и преобладающей правовой ментальности; например, от англосаксонского (англо-американского), базирующегося на прецедентном (хотя во многом также на обычном и статутном) праве, или от мусульманского (исламского), «отталкивающегося» очень часто именно от юридико-значимой религиозной нормы.

Таким образом, сравнение различных правовых систем с целью выявления «худших» и «лучших» из них представляется «неуместным», ибо во всех корреспондирующих общностях право на протяжении неопределенно долгого периода, так или иначе, осуществляет свое основное предназначение — регуляцию социального поведения; оказывает упорядочивающее воздействие на общение субъектов. Это свидетельствует в пользу того, что превалирование любого из видов юридических источников права в принципе способно отвечать как социальным, так и публично-властным потребностям. В свою очередь, примативное (приоритетное, доминирующее) действие какого-либо конкретного их вида зависит от таких факторов, как время, место, обстановка, способ (и (или) иные компоненты «объективной стороны» правового действия).

Вместе с тем одним из наиболее актуальных и одновременно сложных и недостаточно исследованных аспектов правовой науки и практики является вопрос о юридической силе нормативных правовых актов. Рассуждая о нем, исследователи, как правило, оперируют двумя составляющими: компетенцией принявшего акт органа и иерархической принадлежностью соответствующего профильного документа.

Но, связывая юридическую силу нормативного правового акта с компетенцией принявшего таковой единоличного или коллегиального органа, мы обращаем внимание лишь на внешнюю сторону явления, но не на его внутреннюю часть. Иерархическая позиция нормативного правового акта определяется (можно сказать задается), действительно, полномочиями и предметом ведения принявшего его субъекта. Но отсюда невозможно уяснить, исходя из каких критериев принятие определенных нормативных правовых актов относится к компетенции тех или иных организационно и хозяйственно обособленных частей государственного аппарата (наделенных публично-властными полномочиями и предназначенных для осуществления функций суверенной организации публичной политической власти).

Иными словами – в предлагаемом контексте возникает вопрос о принципе распределения нормотворческих функций между органами государства; проявляется потребность в исследовании того, исходя из какой позиции между теми или иными лицами делится компетенция по принятию (изданию) определенных видов документов, содержащих правовые нормы.

Говоря, что для нормативного правового акта «юридическая сила зависит от места правотворческого органа в аппарате государства, от его компетенции, а все это определяется значением решаемых данным государственным органом задач»[74]74
  Лазарев В.В., Липень С.В. Теория государства и права: Учеб. для вузов. – М., 2000. – С. 271.


[Закрыть], мы приходим к вопросу о принципе разделения социально значимых вопросов (функций) между публично-властными лицами. Нам необходимо уяснить, почему, например, издание федеральных законов составляет компетенцию национального парламента, а «союзных» постановлений – общегосударственного органа уже исполнительной власти; установить то, по каким параметрам производится распределение такой нормотворческой «подведомственности».

Применительно к государству со сложным территориальным устройством необходимо установить и то, почему юридическая регламентация одного социального взаимодействия составляет предмет федеративного (федерального, союзного), другого – субъектного (регионального), а третьего – совместного ведения. При выделении муниципиев из системы органов государственной власти (както имеет место в современной России) возникает вопрос и относительно содержательного наполнения «их» нормативных правовых актов.

Определение юридической силы нормативного правового акта через его иерархическую принадлежность, в свою очередь, напоминает некий «порочный круг», так как при этом не наблюдается причинно-следственной связи: причина (юридическая сила) рассматривается как следствие (иерархическая позиция) и, соответственно, наоборот. Рассуждения на этот счет строятся по следующей схеме: «упорядоченная совокупность нормативных правовых актов составляет их иерархическую систему. По месту в ней конкретного акта определяется его юридическая сила».

Вместе с тем, несмотря на возможность различных классификаций, превалирующей является градация писаных нормативных актов именно по их юридической силе, т. е. опять-таки по иерархическому рангу. В отношении, например, статутных формально-юридических правовых источников чаще всего встречаются подобные указания: «как правило, закон регулирует наиболее важные общественные отношения»[75]75
  Теория государства и права / Под общ. ред. проф. О.В. Мартышина. – М., 2007. – С. 289, 290.


[Закрыть]. Следовательно, можно констатировать, что иерархический способ мало результативен, ибо подменяет раскрытие явления простым описанием его формально-фактического отображения.

Здесь необходимо обратить внимание и на практическую ценность решения вопроса о юридической силе различных форм выражения права, в том числе и нормативного правового акта – самого распространенного в отечественном правовом порядке юридического источника. Прикладное значение вопроса можно продемонстрировать (в частности) в аспекте проблематики предметного и субъектного действия хотя бы конституционных юридических норм. Так, несмотря на то, что основной закон государства непосредственно не обозначает юридическое лицо в качестве того субъекта, на который распространяются положения его гл. 2, Конституционный Суд РФ толковательным путем выявил наличие искомого профильного действия (при том что с формальных позиций распространение указанного элемента базисного статута относимо лишь к «человеку и гражданину»)[76]76
  Постановление Конституционного Суда РФ от 22 июня 2009 г. № 10-П «По делу о проверке конституционности пункта 4 части второй статьи 250, статьи 321.1 Налогового кодекса Российской Федерации и абзаца второго пункта 3 статьи 41 Бюджетного кодекса Российской Федерации в связи с жалобами Российского химико-технологического университета им. Д.И. Менделеева и Московского авиационного института (государственного технического университета)» // Российская газета. – 2009. – № 126; Определение Конституционного Суда РФ от 18 января 2005 г. № 8–0 «По жалобе Ивановского областного объединения организаций профсоюзов на нарушение конституционных прав и свобод


[Закрыть].

Неоднозначно в юридической науке и практике решается и вопрос о регламентирующей значимости актов самих органов конституционного (или уставного) контроля. Показательным здесь является и то, что анализ законодательства субъектов Российской Федерации позволяет заметить, что отечественные регионы не затрагивают в соответствующих статутных документах ряда спорных вопросов об иерархии юридических источников, в том числе и о правовой природе актов «своих» основозаконных юстиционных органов (и, соответственно, не дефиницируют таковые).

Среди законов российских субъектов республиканского уровня единственным исключением является статут Кабардино-Балкарской Республики о правовых актах, «расположивший» постановления соответствующего Конституционного Суда вслед за основным нормативным правовым актом региона. При этом особенностью (причем, по нашему мнению, чрезмерной) данного документа является то, что не только постановления корреспондирующего юстиционного органа, но и сама Конституция, при буквальном толковании ст. 6, к числу статутов Республики не относятся, в состав законодательства не включаются[77]77
  Закон Кабардино-Балкарской Республики от 3 августа 2002 г. № 52-РЗ «О правовых актах в Кабардино-Балкарской Республике» (ред. от 21 мая 2009 г.) // Кабардино-Балкарская правда. – 2002. – № 155, 156.


[Закрыть].

Далее необходимо отметить, что в юридической литературе хотя и редко, но все же встречаются некоторые сущностные указания на определенные показатели юридической силы, например, на свойство правового акта соответствующего типа (вида) реально функционировать (действовать), проявляющееся в возможности (способности) такового порождать (влечь за собой) специальные, профильные последствия. Также отмечается, что свойство юридической силы носит сопоставительный характер и отображает уровень соподчиненности нормативных правовых актов.

Например, В.М. Сырых, описывая законы, отмечает, что таковые «обладают высшей юридической силой, что означает их прямое и независимое от других нормативно-правовых актов действие»[78]78
  Сырых В.М. Теория государства и права: Учеб. – М., 2005. – С. 204.


[Закрыть]. В.В. Лазарев и С.В. Липень обращают специальное внимание на свойство нормативного правового акта реально действовать, т. е. на его способность вызывать юридические последствия[79]79
  Лазарев В.В., Липень С.В. Теория государства и права: Учеб. для вузов. – М., 2000. – С. 271.


[Закрыть]. Интересный подход к решению данного вопроса наблюдается у А.Б. Венгерова, предлагавшего в качестве основания классификации нормативных правовых актов рассматривать их содержание и отмечавшего, что «проблема соответствия «вида общественных отношений» и «вида нормативно-правового акта» действительно существует»[80]80
  Венгеров А.Б. Теория государства и права: Учеб. – М., 2000. – С. 342–345.


[Закрыть]. При этом, разграничивая законы и подзаконные акты, он отмечал, что критериями подобной градации являются три показателя: содержание акта, принявший данный документ орган, а также процедура (порядок) корреспондирующего принятия. Отсюда можно предположить, что ученый считал показателями определения юридической силы именно совокупность трех названных факторов.

Исходя из того, что основной целью нормативного правового акта (как и любого иного формально-юридического источника права), является воздействие на поведение адресатов социальных норм интересующей нас разновидности, следует признать, что его юридическая сила должна зависеть от значимости регламентируемых общественных отношений (актов социального поведения). И именно исходя из данного показателя, должно осуществлять распределение нормотворческих полномочий между компетентными органами публичной власти.

Естественно, степень (уровень) важности (значимости) общественных отношений – оценочный показатель. Он не содержит в себе арифметически четких составляющих, не является вещественной, осязаемой категорией и нуждается в весьма тщательном анализе.

По справедливому замечанию М.Н. Марченко, «в научной юридической литературе по поводу особенностей предмета правового регулирования закона как одного из его отличительных признаков обычно указывается на то, что он регулирует «наиболее важные общественные отношения» или что он принимается высшим законодательным органом «по важнейшим вопросам государственной и общественной жизни». Основная проблема, однако, заключается в том, что понимается под этими «наиболее важными» или «важнейшими» вопросами государственной и общественной жизни и общественными отношениями. Какой смысл вкладывается в них, и по какому критерию проводится грань между «важными», «важнейшими» и обычными вопросами и общественными отношениями… Юридически грамотное решение данных и им подобных вопросов имеет принципиальное значение не только для теории правотворчества и правоохранительной деятельности, но и для практики правоприменения. От того, насколько четко и профессионально решаются данные вопросы, напрямую зависит качество правовой системы».

М.Н. Марченко также анализирует различные позиции по поводу исчерпывающего и базового способов закрепления предмета правового регулирования за определенными категориями нормативных правовых актов, в результате чего приходит к следующему выводу: «Формирование предмета регулирования законами невозможно осуществить только путем составления перечня вопросов и отношений, которые могут быть опосредованы исключительно данными нормативно-правовыми актами. При решении этого вопроса необходим, как представляется, более гибкий и дифференцированный подход. Суть его заключается в том, чтобы на теоретическом уровне использовать определенные принципы – критерии выделения сфер жизни и отношений, которые должны быть урегулированы только с помощью законов.»[81]81
  Марченко М.Н. Источники права: Учеб. пособие. – М., 2007. – С. 126, 128–131.


[Закрыть].

Учитывая сказанное, следует отметить, что если бы каждое из используемых в юриспруденции понятий поддавалось механическому, «технико-математическому» просчету, то отраслевая правовая наука сводилась бы всего лишь к изучению фактического правового материала, а общая теория права, по большей мере, – только к изложению основных положений такового (а скорее всего, вообще отпала бы всякая действительная необходимость в ней). Причина относительной неопределенности категории «степень важности общественных отношений» заключается в самой сущностной природе корреспондирующего социального взаимодействия. В то же время отсутствие четкости может служить основанием для критико-скептической оценки лишь «мертвых», практически не действующих символьных обозначений юриспруденции, но неприменимо в отношении ее «живых», реально функционирующих конструкционных проявлений.

Право в целом (как явление и феномен) носит достаточно абстрактный характер и познается через конкретные проявления, в том числе посредством источников своего юридического выражения. По сути, структурные компоненты позитивного права могут быть представлены триадой «интерес – воля – цель». В основе же самого права (права как такового), по всей видимости, находятся некие константные идеи. Это следует из постоянства и объективности существования самого явления – ведь регуляция социального взаимодействия имеет столь же долгую историю, сколь и сам человеческий род. Обозначенные идеи аккумулируются в принципах явления. Последние, представляя собой некие основополагающие начала, воплощаются (полностью или частично) в конкретных юридических формах. Одной из таковых и является нормативный правовой акт. Но, исходя из должного (а не сущего), не любой, а лишь тот, что «воспринял» правовые основоположения, т. е. адекватно отображает нормы поведения юридических субъектов, функционирует естественно-эффективно и социально-органично.

По мнению автора настоящей работы, основой определения степени важности общественных отношений должны выступать принципы права. Отсюда следует, что юридическая сила любой правовой нормы (в том числе и выраженной посредством нормативного правого акта) определяется ее собственно-правовой силой (силой права), производна от таковой. Соответственно, важнейшей нормотворческой функцией должно быть познание, изучение и выявление основополагающих правовых начал, а не простое «рабочее» создание модельных юридических установлений, ориентирующееся сугубо на уже имеющуюся, часто даже ненадлежащую практику.

Применительно к выделяемым уровням нормативных правовых актов (допустим, общегосударственного действия) это означает, что основной закон должен отражать в себе сами правовые принципы, иные статуты – раскрывать таковые, а положения подзаконных нормативных правовых актов – содержать опосредованное законами, реализационное, т. е. третьестепенное раскрытие базисных правовых идей.

Весьма важным в контексте указанного является то, что «при подготовке кодифицированных актов должно быть установлено, в какой мере существующие объективные предпосылки, природа нормативного материала открывают возможности для формулирования нормативных обобщений, общих принципов и т. д. Если подобные возможности отсутствуют, то подготавливаемый акт является простой компиляцией – актом инкорпорированного типа, издание которого не влияет на формирование правовых общностей»[82]82
  Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 60.


[Закрыть]. Данное утверждение представляется весьма существенным. Оно очень четко демонстрирует то, что «увлечение» созданием «кодексов» в отечественной законотворческой деятельности оправданно далеко не всегда. В особенности это заметно на уровне региональной статутной регламентации, так как степень «нормативных обобщений» в корреспондирующих актах, по сути, сводится лишь к дублированию (и (или) перефразированию) «общих положений», отраженных в актах общегосударственного типа[83]83
  См., напр.: Кодекс Республики Башкортостан о недрах от 28 октября 1992 г. № ВС-13/26 (ред. от 15 июля 2009 г.) // Законы Республики Башкортостан. – 1993. – Вып. IV; Земельный кодекс Кабардино-Балкарской Республики от 30 июля 2004 г. № 22-РЗ (ред. от 28 ноября 2008 г.) // Кабардино-Балкарская правда. – 2004. – № 198, 199.


[Закрыть].

При этом совершенно недопустимой мыслится встречающаяся сегодня нормотворческая практика, при которой форма правового акта избирается не в зависимости от предмета его правового регулирования, а по причинам регламентной, технической простоты «проведения акта в жизнь».

Например, встречаются такие казусы, при которых чиновники объясняют выбор именно законодательной формы акта тем, что: нормы права, представленные документом самого высокого иерархического уровня, подвергаются меньшим изменениям в процессе согласования (что обосновано постоянной текущей загруженностью самих согласующих сторон); наличие профильного закона с восприятивных позиций «повышает статус» соответствующего органа публичной власти; принятие нового статута, поддержанного волеизъявлением (вызванного вовсе необязательно негативными причинами) какого-либо «высокого» должностного лица, в процедурном порядке может фактически оказаться более «простым», нежели внесение изменений в комплекс (совокупность) уже действующих нормативных правовых актов подзаконного уровня, требующих их приведения в соответствие друг другу.

Также целесообразно отметить, что в настоящее время в отечественной юриспруденции преобладает позиция, в соответствии с которой нормативный правовой акт характеризуется в качестве «ведущей» или «главенствующей» формы выражения права многих правовых систем. Его исследованию посвящено значительное число трудов, как в области общей теории права, так и в сфере отдельных направлений юриспруденции. Вместе с тем подобающий уровень социальной адекватности и специально-юридического качества нормативного правового акта далеко не всегда подтверждается жизненной практикой.

Дело в том, что даже надлежащее предписание закона, по объективным причинам, рассчитано на неопределенное число самых разнообразных случаев, но не может учесть каждый из них; т. е. оно всегда абстрагировано от «казуса», от реальной жизненной ситуации. Именно поэтому в процессе реализации правовых предписаний столь значимы правовое сознание и, что весьма важно, сознание правоприменителя, которое, в случае с фактическим действием, например, правового обычая не имеет столь существенного значения (как раз таки по причине естественности, изначальной связанности данного формально-юридического источника с «народным духом»).

Поэтому представляется, что нормативный правовой акт должен выступать лишь концептуальным ориентиром решения казуса, он становится действенным регулятором общественных отношений только при условии отображения в нем «народного характера», при условии его соответствия существующему общественному пониманию справедливости, правды, правовому менталитету. При этом очевидно, что «дух народа» не может быть выражен посредством одного лишь государства (а именно от него, так или иначе, исходит нормативный правовой акт), пусть даже самого демократического. Таковой выражается в различных правовых формах. Отсюда вытекает, что нормативный правовой акт может быть «живым» регулятором общественных отношений лишь при условии «неразрывного всестороннего взаимодействия» с формально-юридическими источниками иных видов.

Вместе с тем иногда встречаются указания и на то, что «далеко не всякое увеличение количества нормативных актов ухудшает правовое регулирование. К такому официальному эффекту приводит издание многочисленных, не всегда согласованных, а то и противоречивых актов, каждый из которых посвящен тому или иному частному вопросу. Комплексные же нормативные акты, отражающие реальные потребности регулируемых отношений и вследствие этого позволяющие внести в содержание правового регулирования новые позитивные моменты (например, путем нормативных обобщений), обогащают правовое регулирование, нередко подготавливают существенные преобразования в структуре права, повышают его эффективность.»[84]84
  Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 215.


[Закрыть].

Соглашаясь с указанием на совокупную отрицательность юридического действия несогласованных и (или) противоречивых нормативных правовых актов, отметим, что относительно завершающей части процитированного нами высказывания возникает весьма существенный вопрос. Не ясно, каким образом издание (принятие) комплексного юридического документа способно оказывать преобразующее воздействие на строевой, структурный ряд права. Также нуждается в пояснении и то, в чем конкретно заключается обогащение права комплексным актом и каким образом последний повышает эффективность интересующего нас явления. Указанные неясности предопределяют и иные последующие вопросы.

Так, опять-таки, по мнению С.С. Алексеева, «…устойчивая связь между отраслями, при которой ядро правовой системы образуют профилирующие отрасли во главе с государственным правом, в непосредственном единстве с ними функционируют процессуальные и специальные основные, а на их основе комплексные отрасли, – такая связь характеризует существование права как единого, целостного организма, обеспечивающего слаженное, всестороннее, юридически согласованное воздействие на общественные отношения»[85]85
  Там же.


[Закрыть].

Касательно данного постулирования отсутствует ясность того, в чем именно заключается и проявляется обозначенная связь между отраслями правовых норм (особенно с учетом, что их «слаженное, всестороннее, юридически согласованное воздействие» на социальное общение имеет место далеко не всегда). Причем вряд ли можно обоснованно утверждать, что отсутствие обозначенной «слаженности» означает и небытие структурных элементов правового строения. Более того, как мыслится, несогласованность отраслевых положений не влечет за собой вывода и относительно отсутствия существования компонентного набора в самом законодательном материале. Оно свидетельствует в первую (а теоретически возможно, и единственную) очередь лишь о ненадлежащем качестве содержания нормативной юридической ткани.

Учитывая сказанное, нельзя согласиться с часто категорически формулируемым в отношении отраслевой конструкции («плотно» увязываемой с законодательным материалом) выводом о том, что «конечно, надо видеть, что система права как композиция, закон связи элементов имеет объективный характер… Однако развитие правовой системы, формирование новых отраслей права без кодифицированных актов невозможно.»[86]86
  Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 223.


[Закрыть].

Далее отметим, что традиционно многовариантно в отечественной правосистеме трактуется и вопрос о судебных прецедентах. Таковые предлагали рассматривать (не рассматривать) в качестве формы выражения права; считать отображающие их акты прецедентами толкования и (или) правовыми позициями; воспринимать как вовсе не обладающие юридической силой или наделенные такой, что «перекрывает» действие федеральных конституционных и (или) федеральных законов. Вместе с тем одному из аспектов источниковой природы судебных прецедентов до сих пор не было уделено достаточного внимания. Речь идет о системной роли данных (как, впрочем, и иных) юридических источников права, об их значимости для гносеологии системы права.

С учетом этого стоит также сказать, что вопрос о принадлежности судебных прецедентов к области писаного либо неписаного права в мировой юридической доктрине решается неоднозначно. В рамках отечественного общегосударственного правового порядка, склонного наделять понятие «закон» широким смыслом, таковые чаще всего относятся к числу писаных форм выражения права. В некоторых же иностранных (например, в британской) правовых системах судебные прецеденты традиционно причисляются к неписаной сфере, что обусловлено строгим пониманием статутного права (в соответствии с которым к таковому относятся лишь акты, исходящие от законодательного органа; причем без четкой привязки к способу их материального оформления и именования).

Интересно также, что уже с 1938 г., несмотря на признание юридико-источниковой многовариантности права, вопрос о системе интересующего нас феномена традиционно решался в советской (а затем и российской) науке не с позиций сочетания реально и потенциально действующих форм внешнего выражения, оформления, закрепления и существования правовых норм, а с платформ абстрактно-оценочного отраслевого деления позитивного правового материала. Представляется, что заданный в рамках 1 – го Совещания научных работников государства и права подход к трактовке системы права обуславливался, помимо иного, негативным отношением ряда ученых к самой категории «правовая форма» (одним из проявлений которой являются и юридические источники), так как она активно «задействовалась» в правобытии капиталистических обществ, а значит, – не должна была иметь доминантного значения для права принципиально иного, социалистического типа.

Например, М.А. Аржанов, указывая на правовую форму как на достаточно стабильный и повторяющийся критерий, сближающий различные правовые системы, с идейных позиций не признавал систематизирующую значимость метода правового регулирования именно потому, что таковой относится к форме («внешней» части), а не содержанию («внутреннему» сектору) права. Можно сказать, что ученый недооценил тот факт, что сутевое наполнение права (как и любого иного явления) не может быть распознано и дифференцировано без обращения к его форме.

Для примера укажем здесь, что и тайное хищение чужого имущества, и заем можно трактовать как имущественные отношения. Сущность же корреспондирующего таковым социального взаимодействия, безусловно, различна. Это определяется даже на интуитивном уровне. Но наука и практика оперируют не внутренними ощущениями, а их рационализированным, внешним отображением, выражающимся в данном случае в понятии «правовая форма». Таким образом, именно юридическая оформленностъ дает нам возможность квалифицировать одно деяние как преступление, а другое – как сделку (причем независимо от того, в каком из конкретных видов юридических источников содержатся «корреспондирующие им» юридические предписания).

Выдвинутая нами гипотеза относительно того, что возражения против правовой формы как показателя системного ряда права были обусловлены не только тем, что наличие нескольких оснований приведет к систематизационной непоследовательности, но и «буржуазно-догматическим характером» данного критерия, подтверждается следующим высказыванием М.А. Аржанова: «Источником формального или, точнее, формалистического принципа систематизации права является, по нашему мнению, формалистическое понимание сущности права. Сторонники формального принципа, сами того, возможно, и не осознавая, исходят, видимо, из положения, что раз право есть форма общественных отношений… при правовой систематизации, следует исходить из особенностей формы. Юридическое, в соответствии с этой концепцией, означает формальное. Юридический критерий должен быть формальным критерием, лежащим в плоскости не содержания, а формы права. Принцип формально-логической группировки норм широко отстаивается в буржуазной юридической литературе… Однако все это не лежит в плоскости систематики права.»[87]87
  Аржанов М.А. О принципах построения системы советского социалистического права // Советское государство и право. – 1939. – № 3. – С. 32, 33.


[Закрыть].

Также любопытно, что ведущим представителем коллегиального доктринального обсуждения вопросов системы права 1938–1940 гг. А.Я. Вышинским упоминался не только отраслевой, но и формоотображающий срез системы права. Это подтверждается тем, что вопрос об источниках отечественного социалистического права указывался «автором советского определения права» вторым в плане проработки задач, решение которых необходимо для установления системы права: «Разработка вопроса о системе советского социалистического права должна быть построена по следующему плану: основы советского социалистического права; источники советского социалистического права; основные отрасли советского социалистического права»[88]88
  Вышинский А.Я. Съезд ВКП(б) и задачи науки социалистического права // Советское государство и право. – 1939. – № 3. – С. 39.


[Закрыть]. Кроме того, ученый называл правовые обычаи элементом права, в то время как любая система представляет собой совокупность как раз таки именно этих внутренне упорядоченных частей.

Отметим в свою очередь, что юридические источники права могут рассматриваться не только как компоненты системы права сами по себе. Они также способствуют определению как семей отраслей правовых норм, так и их отдельных составляющих (выступая одним из показателей существования таковых).

Примечательно, что вопросы о формах выражения правовых норм, строения права и нормативного правового материала трактовались с позиций их взаимосвязанности в процессе не только «первой», но и последующих дискуссий о системе права (а также в разделяющие такие коллегиальные обсуждения временные периоды). Но, правда, при этом, как правило, отмечалась только лишь увязка отраслевой конструкции с нормативными правовыми (и особенно именно законодательными) актами. Например, указывалось, что «соотношение (единство и различие) структуры права и системы законодательства с общефилософских позиций может быть охарактеризовано как связь внутренней и внешней формы.»[89]89
  Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 58.


[Закрыть].

Несмотря на то, что с данным утверждением нельзя согласиться в плане истинности основания сравнения (ибо различия между правом и массивом статутных актов предопределяют и разницу в их внутренней организации, строении), идея о том, что законодательство представляет собой внешнюю форму права, верно – в полной мере – в качестве должного, и частично – в качестве сущего. Это предопределено тем, что «внешняя форма» образует диалектическую пару (соотносится) с «содержанием», а «внутренняя форма», т. е. «структура», – с «составом»[90]90
  Зелькина О.С. «Категория «структура» в системе категорий диалектики» // «Современные проблемы материалистической диалектики». – М., 1971. – С. 166.


[Закрыть]. Законодательство есть способ формального отражения права. К примеру, «уголовный закон… будучи формой выражения и закрепления уголовно-правовых охранительных предписаний…. в то же время… выступает в качестве средства, при помощи которого в правовую систему вводятся запреты.»[91]91
  Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 251.


[Закрыть].

Представляется достоверным и утверждение о том, что «основания классификации права являются главными и для дифференциации законодательства. Но здесь они проявляются в весьма специфических, конкретизированных формах. Поэтому для выяснения системообразующих связей законодательства необходим не поиск иных критериев, а тщательный анализ самих нормативных актов в целях определения их правоотраслевой принадлежности, объективных связей между ними и т. д. Применение критериев дифференциации права особенно сложно, когда нормативные акты, регулирующие тот или иной вид отношений, входят в состав комплексных отраслей законодательства, а предписания, касающиеся регулирования данных отношений, находятся в актах разной отраслевой принадлежности.»[92]92
  Ноздрачев А.Ф. Система советского права и перспектива ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 53.


[Закрыть].