Текст книги "Наполеонов обоз. Книга 3. Ангельский рожок"

– …и мои сиськи остались при мне. Просто мы хотели делать книги.

– Это ты хотела. И мне велела хотеть. А я за тобой и тогда хвостиком бегал, и сейчас бы побежал, не оглядываясь на семью, на бизнес… Душа моя! Почему ты не вышла за меня, дурака, а?

Официанты давно убрали со столов, на кухне звенела посуда; прощально взмахнув белым крылом, отправлялись в стирку скатерти. Эти двое сидели, держась за руки, протянутые через стол, будто отплывая на плотах друг от друга, пытались удержать себя – прошлым; и говорили, говорили, то принимаясь петь, то хохоча, то отирая слёзы.

Любого другого посетителя здесь давно погнали бы вежливо в шею, но здешние ребята слишком хорошо знали, кто такой Сергей РобЕртович, за минувшие годы видали его разным: суховатым, сумрачно-деловитым и отстранённым, и в гневе видали, и сильно пьяным, но всегда – очень щедрым. Так что беседе старались не мешать.

Тюлевые занавески на окнах поминутно вспыхивали зимним узором – за окном шарили фары машин, взрывались трескотнёй мотоциклы, струилась по узкому тротуару запоздалая компания. А за ней странным эскортом, с тяжёлым цокотом прошествовали две лошади. Это было так неожиданно – в центре столицы, – что и Надежда, и Сергей РобЕртович примолкли и повернули головы к окну, за которым близко-близко и медленно, как в воде, мерно кивая гривами, проплыли соловый с буланым.

Глава 4
«Мой нежный член…»

Почему она за него не вышла…

Про себя усмехалась: хороший вопрос. Смешно не смешно, а в молодости Серёга смиренно принимал её насмешливую дружественность, хотя так и не смог понять и принять отказа – вначале шутливого, потом угрюмого, категоричного, отрывисто, сквозь зубы брошенного. «Но почему, почему?!» – повторял он шёпотом. Без комментариев, как любят писать борзописцы. Без комментариев, без объяснений, без единого ласкового слова. А сколько лет может надеяться мужик?

Второй раз в её жизни он возник, когда Лёшику исполнилось месяцев девять. В дверь позвонили, и Надежда, как обычно, когда не ждала кого-то знакомо-привычного, вроде няни, подкралась на цыпочках к двери и приложилась к глазку. Там, на лестничной клетке, торча вперед носом и подбородком, стоял кто-то длинный, тощий, аккуратно стриженный, весь в варёной джинсе. Она его не узнала. Выждав ещё два-три мгновения, он подался к двери, привалился к ней плечом и проговорил:

– Ты дома. Я видел, как ты коляску затаскивала.

И поскольку Надежда по-прежнему молчала, от страха покрывшись мгновенным жгучим холодом, он, запинаясь на каждом слове, продолжал:

– Я всё сделал, как ты велела. Я здесь, башли там. Адвокат попался супер-класс, но меня не выпускают. – Он помолчал, собираясь с мыслями или от волнения подбирая слова. – Я тебя искал, искал… Никто там, в газете, адреса не хотел сказать. Ну, я сунул штуку зелени дядьке седому, стол справа, у окна, и он молча начертал адрес на бумажке. Душа моя!

В это мгновение Надежда его и узнала: это ж был тот лабух с американским наследством, тромбон несчастный, дурацкий РобЕртович! Она загремела цепями-замками, рванула дверь и возмущённо крикнула:

– Сколько-сколько ты дал этому козлу Поворотникову?! Он всё вернёт как миленький!

Сергей РобЕртович переступил порог, будто прибыл на конечную станцию, откуда не собирается дальше двинуться ни на шаг, и тревожно проговорил:

– Женись на мне! У меня будет до хрена зелёных, и все они твои и твоей девчонки… или пацана. Только женись на мне, душа моя!

– В смысле, ты меня покупаешь? – уточнила Надежда презрительно. – Но за бόльшую сумму, чем Поворотникова.

Он топтался в прихожей, не смея снять куртки, уже совсем не понимая – что и как правильно говорить этой потрясающей девушке, от волос которой в свете потолочной лампы лучи отходили, как от святых на картинах старых мастеров.

– Проходи, миллионер, – сказала она. – Только не топай, ребёнок спит. И женщине говорят «выходи замуж», а не «женись».

В то время она уже носила гордое звание «представителя зарубежного издательства в Москве», не заработав пока на этом ни копейки. А вокруг по всей стране сыпалась и кусками отваливалась жизнь, еду добывали по карточкам, спекулянты зверели, шахтёры бастовали, по окраинам империя истекала кровью и уже загнивала в гангрене в преддверии неминуемых ампутаций.

Газетка «Люберецкая правда» хирела и чадила, как догорающая свеча. Учёба в универе тоже чадила, держась, как на ниточке, на отменной памяти Надежды, на умении по чужому небрежному конспекту, выданному ей на две ночи, воссоздать, проработать и представить на зачёте-экзамене целый пласт убедительных знаний. Последние доллары за родительский дом она держала в почтовом конверте за батареей, свою квартиру в Люберцах сдавала за ничтожную, каждый месяц усыхающую плату.

Но заработки мерцали! Заработки уже стояли стеной за её порогом, и явление рабочей силы, ещё одной пары мужских рук, она расценила как добрый знак. Усадив РобЕртовича на кухне, сварила ему кофе, подогрела жареной картошки с грибами и, усевшись напротив нового своего сотрудника, стала «вводить его в курс бизнеса», методично проговаривая всё по три раза, ибо незваный гость смотрел на неё глазами оглушённого кролика. Она говорила, поминутно возвращаясь и трижды объясняя детали: издательский план, бизнес-модель… бухгалтера, курьеры, типографии, поляки… Почему – поляки, откуда и при чём здесь поляки, он просто не спрашивал – какая разница? Говорила Надежда быстро и чётко – надо было уложиться часа в полтора, пока Лёшик не проснулся. Через каждые пять минут откидывалась на стуле и требовательно чеканила: «Задавай вопросы!»

(Единственное, о чём пока умолчала, боясь лабуха испугать, что книжный бизнес в сегодняшней России – дело опасное, всё равно что намывание золота на калифорнийских приисках лет сто назад.)

Напрасно она боялась его испугать! И вопросы лабух не задавал, просто сидел и смотрел ей в глаза – медовые, янтарные, горячие… золотые! Он просто не хотел отсюда уходить – никогда и никуда. И готов был на всё: на бизнес-модель, на типографию, на поляков, которых надо было то ли уважить, то ли убить – опять же, какая разница?! Он сделает всё, что она велит, просто чтобы каждый день видеть этот сияющий нимб над её головой.

* * *

А началось всё с невинной поездки в Вильнюс, в гости к другу и сокурснику Мартинасу (кто бы тогда мог прозреть в застенчивом носатом увальне будущего флагмана эротической женской прозы – Светлану Безыскусную!).

Марти пригласил Надежду и Ирку Кабанову в Вильнюс, на каникулы, дня на три. До появления в её жизни Лёшика оставались несколько недель, не зачёркнутых в ежедневнике. Она ещё не понимала, только догадывалась, как изменятся с появлением на свет этого шёлкового горячего тельца её жизнь, её душа и воля, распорядок дня, образ мыслей…

Праздничная новогодняя неделя оставалась последним шансом, сказал Марти, «прогуляться-проветриться». Ирку она прихватила на случай, чтобы пылкий и романтический Марти не строил лишних иллюзий, и ещё потому, что у той в Вильнюсе жила троюродная сестрица, готовая пустить девочек на три ночи в чулан – вполне, между прочим, уютный, хотя и безоконный, оклеенный афишами фильмов пятидесятых годов, пропахший сухофруктами и настоящим индийским чаем.

Так вот, по дороге домой единственным соседом в купе поезда Вильнюс – Москва оказался пожилой симпатичный господин с церемонными манерами и неуловимым акцентом. Станислав – можно без отчества. Он курил трубку с каким-то ароматным табаком. Запах был лёгкий, немного терпкий – волшебный, и всё-таки, перед тем как разжечь трубку, попутчик каждый раз деликатно осведомлялся – не будут ли юные особы возражать, если он…

– Да что вы, курите, курите! Такой аромат необычный!

Дяденька немедленно доложил, что это табак особенный, сорта «Кентукки», а запах такой – оттого, что листья томят в амбарах, в дыме тлеющих поленьев. В общем, беседа завязалась естественно, с лёту:

– Что это вы читаете?

– Божена Озерецкая, – отозвалась Надежда, – польская писательница.

– О! – почему-то удивлённо заметил попутчик, словно Надежда читала Вергилия в подлиннике.

– Вы читали? – обрадовалась она. – Её у нас не знают, так странно. А пишет превосходно, с таким, знаете, тонким польским юмором.

– О! – вновь коротко и одобрительно отозвался милый господин, склонив голову набок и глядя в окно, за которым свивалась в пряди и раскачивалась белая завеса налетевшего снега. И тотчас перевёл разговор на другие темы. Видимо, всё же не читал Озерецкой; так сказал, за компанию.

Засиделись за полночь. Уже Ирка давно спала на своей верхней полке, в купе горела только слабая голубая лампочка, из-за чего призрачный снег за окном казался могущественной стихией, заполонившей весь мир и лишь чудом не захлестнувшей крошечное пространство их обитания. Когда попутчик, вздохнув, заметил, что в его возрасте беседа, даже столь приятная, уже не заменяет сна, Надежда решилась на бестактный вопрос, который хотела задать ему последние часа полтора (с должными извинениями, конечно!):

– Мне показалось, или у вас всё-таки есть лёгкий акцент, который вот никак разгадать не могу?

С краткой заминкой Станислав ответил, что белорус он, учитель русского языка из Барановичей.

– Ну, нет, – спокойно возразила Надежда. – Я в детстве все летние месяцы жила у бабки в Белоруссии, меня не проведёшь. У вас и акцент не тот, и язык отнюдь не школьного учителя, и лицо ваше, и манеры, простите, не из Барановичей. Не говоря уже о вашей трубке.

– А что такое с моей трубкой? – комично вытаращив глаза, осведомился Станислав.

– Она тоже, скорее всего, не из Барановичей, как и табак. – Надежда улыбнулась, спросила – «позволите?», потянулась к трубке, взяла, повертела в руках. Кивнула с довольным видом: – Фирма «Росси», причём коллекционный экземпляр. Видите, выточена из цельного куска чёрного дерева, в стиле старинных голландских. Скорее всего, она из партии, изготовленной по спецзаказу для офицеров Военно-морского флота Российской империи. Год 1905-й. Война с Японией…

Онемев, Станислав молча смотрел на Надежду уже без улыбки. Медленно сказал:

– А ведь точно: трубка дедова, а он был флотским офицером. Я и не задумывался. Как это вы…

Надежда сказала просто:

– У купца Сенькова была такая же, друг ему подарил, моряк. Мой отец полжизни работал реставратором в музее, ну а я крутилась там у него, под руками.

Подняла на попутчика глаза, улыбнулась:

– Колитесь, кардинал!

Станислав откинулся на диване, расхохотался, так что видны стали тонкие золотые коронки на коренных зубах. Сказал:

– А знаете, Надежда, вы – совершенно необыкновенная молодая особа. И такая красивая! Счастлив будет тот, кого вы одарите своей благосклонностью… Будь по-вашему, «колюсь»: я – профессор-русист из Гданьского университета. Поскольку совсем не понимаю, что сейчас происходит в России, предпочитаю побыть учителем-белорусом из Барановичей.

И далее тема сна была напрочь забыта, и они проговорили до утра, перебивая друг друга: о польской «Солидарности», о митингах «Демроссии» и «Московской трибуны», о войнах в союзных республиках, о нищете и голодухе, о полном развале жизни, о повальном бегстве всех, кто может, из Союза, агонизирующего в корчах «перестройки».

К утру были лучшими друзьями, обменялись адресами, телефонами…

Поезд уже катил к вокзалу, вперебивку постукивая на подъездных путях, и величавый отвесный снег, источник утреннего знобкого света, тоже словно замедлял движение, отгораживая холодную чистоту природы от тёмной суеты вокзала, носильщиков, проводников; от пассажиров, снующих в сумрачной глубине перрона…

– А пани Божена Озерецкая – да, замечательная дама, – проговорил Станислав, заметив, что Надежда вкладывает книгу в наплечную сумку. – Неплохо с ней знаком.

– Вот бы у нас издать все её романы, – вздохнула Надежда. – Уверена, был бы огромный успех!

– Знаете что… – Он мгновение помедлил… – В том издательстве, где я подрабатываю переводами, не так давно висело объявление. Вроде они искали кого-то на представительство в Москве. Могу разведать подробности, хотя… – Он с некоторым сомнением оглядел свою очень молодую попутчицу. – Вы ведь понимаете, Надежда: любить книжки и издавать их – отнюдь не одно и то же. Порой издатели весьма далеки от волнений любви, если понимаете, о чём я. Вы хотя бы что-то знаете об издательском деле?

Она хотела отчеканить: «Всё!» – но эта ночь задушевной беседы с симпатичным ей человеком удержала от абсолютного вранья. Она запнулась и сказала:

– Через неделю всё буду знать!

Да уж, конечно: не через неделю, и не через месяц, и даже не через год она почувствовала себя настоящим профессионалом в книжном деле. Ибо с того момента, когда у неё в квартире зазвонил телефон и Станислав, торопясь (дорогой международный тариф!) и от скорости мешая русские слова с польскими, сообщил, что директор издательства согласился рассмотреть её кандидатуру на должность своего представителя в Москве, только надо приехать срочно, пока кто-нибудь шустрый не увёл счастье, а остановиться можно в его семье… – с того момента много воды утекло, и много чего стряслось прекрасного и ужасного, пока Надежда могла бы твёрдо заявить, что в книжном деле знает все ноты и может сыграть любую пьесу на любом инструменте этого сложнейшего и капризнейшего оркестра.

Она так и стояла над телефоном в своей кухоньке, задумавшись.

До рождения человечка оставалось четыре недели, последние деньги за дом она держала крепко-накрепко, но сильно потратилась на приданое для будущего малыша, на все эти импортные коляски да шубки-ботиночки. Может, зря? Дети как-то растут и в штанах попроще… Вот теперь надо ехать, предстать в приличном виде перед – кем там? – директором, редакционным советом? – а ты глянь-ка на себя: зима-лето-осень-весна, – всё в своём растянутом свитере ходишь, как сирота казанская.

«Включай «Якальну»!» – приказала себе и бросилась доставать дефицит через знакомых спекулянток. Её уже научили, что холостой-порожней за бугор одни только дуры ездиют.

Несколько дней провела в сущем дыму и кошмаре: куда-то мчалась, взмокшая, на окраину Москвы, где что-то ей «оставляли», а она тоже что-то передавала и оставляла, потом везла, тащила, оттягивая руки. К отъезду набила два чемодана и сумку, где в немыслимой патронташной плотности были уложены: банки индийского растворимого кофе, комплекты постельного белья, консервы с ветчиной и тушёнкой, с тунцом, лососем и сайрой, а также отвёртки, шурупы, дрель и плоскогубцы, павловопосадские платки, гжельские дурацкие свинки да лягушки и ещё кое-какое барахло, что присоветовала брать эксперт по международной торговле Земфирка – та ходила в Польшу наезженной челночной тропой, знала, что в тех краях ценится на чёрном рынке.

«А ехать туда надо через Израи́ль, – добавила тёртая Земфира и, отмахиваясь от вытаращенных глаз Надежды, пояснила: – Ну якобы, типа того. Таможня в Бресте эмигрантов не так шмонает, как нас, всё ж таки те на чужую голытьбу едут, всяко везут. Прицепись к евреям, попроси сумы на себя взять».

Надежда покумекала, полистала записную книжку в поисках нужных фамилий. И в результате таки «прицепилась к евреям».

Вообще, «включённая «Якальна» творила чудеса: Надежда умудрялась решать самые разные вопросы в течение пятнадцати минут. Как-то удачно обнаружилось, что в Израиль на ПМЖ отправляются знакомые ей сёстры Фромченко с четвёртого курса филологии (практичная торгашка «Якальна» задала вопрос: почему ж не закончить образование? И сама же себе ответила: больно там пригодится им русская филология! Небось сразу на курсы помощника стоматолога запишутся, и правильно сделают!).

Буквально через три дня она с девчонками брала штурмом поезд Москва – Варшава, а в Бресте стояла, с закушенной губой глядя, как таможня конвейерно расправляется с отъезжантами: как пограничники выбрасывают из тюков вещички, сверяясь с длинным списком «товаров, запрещённых к вывозу». «Это вот они очень правильно едут», – отметила про себя, и данное яркое впечатление навсегда уберегло её от любых имперских позывов, от патриотических осуждений и прочего прокисшего кваса.

Станислав, золотой человек, встретил её в Варшаве; подплывая к перрону, она видела его высокую фигуру в полушубке и франтоватой клетчатой кепке с опущенными ушами, каких до того не встречала. Эти славные длинные уши делали его похожим на преданного и учёного немолодого пса. Снова шёл снег, обильный и без-граничный, оседал на шапках и воротниках. Вдруг под сердце подкатило: другой снег, метельные пряди, жёлтый свет в дверном проёме, в котором… «Так что, мне нет места в твоём горе?» – и его неостановимые рыдания: «Надя… Надя…»

Станислав подхватил, удивлённо крякнув, оба её чугунных чемоданища, но промолчал. Надежда смущённо пояснила: «Там разное барахло… на продажу… Это стыдно?» – «Да нет, – он пожал плечами. – Тут многие торгуют. Сам я никогда не пробовал. Не умею».

Они погрузились на гданьский поезд и уже там, в чистом и тёплом вагоне, Станислав принялся просвещать Надежду на предмет деятельности издательства «Titan-Press», одного из самых крупных в стране.

– А что они издают?

– Всё! Вы бы удивились, узрев в ассортименте их книг европейскую классику рядом с пособиями по китайскому сексу.

– Китайский секс?.. – в замешательстве повторила Надежда. – Не слышала никогда. Он чем-то отличается от японского или… индийского?

– Понятия не имею, – улыбнулся Станислав. – Но, судя по тому, как весело продаётся, его последователей у нас становится всё больше.

Его душевное желание помочь – совершенно чужой, в сущности, девушке – она по-настоящему оценила, лишь когда очутилась в тесной квартире Станислава, заселённой его большой семьёй: жена и двое своих детей да племянницы-близняшки тринадцати лет. (Он пояснил вполголоса: «Мои сироты, дети погибшей сестры» – и Надежда не стала расспрашивать.)

Ужасно переживала, что не привезла настоящих подарков, да и где их сейчас найдёшь! – просто отгрузила часть своих торговых запасов, которые, впрочем, Станислав с супругой одобрили и на торговое поприще её благословили.

Ждать встречи на высоком издательском уровне пришлось дней пять, и все эти дни Надежда провела толкаясь, ругаясь, торгуясь и ударяя по рукам.

Гданьская барахолка – огромное поле под открытым небом, то крошащим сухие снежинки, то вываливающим щедрые вёдра голубого снега, – простёрлась на окраине города, куда ходили редкие автобусы. Надежда не роптала: когда пускаешься в торговый оборот, ты ступаешь на тропу преодоления самых разных трудностей – транспортных в том числе. И хотя сильно мёрзла в своей тощеватой куртёнке – а в те дни, как назло, ударили холода, – с утра и до вечера она выстаивала над товарами, приткнувшись в уголке под навесом у доброго дяденьки, – тот за небольшую мзду разрешил присоседиться, пояснив, что у него внучка «така же руда».

Здесь тянулись целые улицы, составленные из дощатых прилавков с навесами. Многие приезжали на своих машинах, торговали прямо из открытых багажников. Кое-кто расставлял раскладушки, на которые вываливали товар. Это был подлинный интернационал барыг: поляки, русские, украинцы, белорусы, литовцы…

Бродили меж покупателями и «блуждающие звёзды» – торгаши без места и роду-племени.

Заметный отовсюду, очень чёрный на фоне белейшего снега, с холщовой сумой на шее ковылял хромой негр на костыле – он торговал сигаретами. Какой-то мексиканец, а может, и киргиз, продавал настоящие сомбреро, надев их на голову все, одно на другое, – пёстрая башня плыла на голове диковинной юртой. Надежда своими глазами видела, что народ это дело покупает – может, на карнавал или на праздник какой?

Отдельным переулком стояли то ли вьетнамцы, то ли китайцы с перемётными сумами разного плёвого, но культурненько запаянного в целлофан шмотья.

В самом сердце рынка, на небольшой площади, не заставленной прилавками, на расстеленных газетах, на ковриках, кучками было разложено старьё – копайся на здоровье, выбирай, что приглянулось. В Польше в то время уже можно было купить почти всё, но стоили товары недёшево, а на рынке люди изрядно экономили.

Здесь продавалось всё, что душа пожелает, всё, что нужно и не нужно в хозяйстве и в жизни: продукты, текстиль, косметика, янтарь и гжель, самовары, – и великаны, и крошки сувенирные; продавались новые и пользованные краны-унитазы, кое-какая мебелишка, гвозди-шурупы, слесарные и столярные инструменты, а также всевозможные часы – от наручных, в том числе советских-армейских, до каминных, красоты изумительной, до напольных гренадеров. Отдельно и как-то бытово, как картошка, продавалась война: пистолеты, гранаты, патроны… За десять тысяч злотых один мужик предлагал почти новый автомат Калашникова с боеприпасами. А уж советскую военную форму, полное обмундирование, медали и ордена и вовсе можно было недорого сторговать.

«Якальна», включённая в Надежде на полтораста ватт, торговалась, не спуская цены, на «товары оптом» не соглашалась. Весьма скоро она уже понимала две-три фразы и бойко отвечала по-польски. Стоило ей услышать: «То може пани жартуе: таки шмэльц то и за дармо не варто брачь»[6]6
  Вы шутите, пани? Такое барахло и даром не стоит брать (польск.).


[Закрыть], она бойко отвечала: «Спрубуй пан зналэжчь таней!»[7]7
  Пусть пан попробует найти дешевле! (польск.)


[Закрыть]

Разговор между мужиками часто был сдобрен матерком, но не грубым, а так, для красочности. Словечко «курва» употреблялось почём зря и служило в предложении знаком препинания.

Она держалась молодцом, растирая уши и сильно топая ногами по снегу, в глубине души кайфовала: товар уходил, злотые копились. «Якальна» внучку бы одобрила. Она дула на замёрзшие руки и бодро прикидывала: не выйдет с издательством, сделаюсь «челноком».

Вечером, замёрзшая и голодная, брела в милую, но тесную квартирку Станислава на улице Столярской.

По пути разглядывала витрины умопомрачительных кондитерских и кафе: больше всего на свете ей хотелось выпить настоящий, не из банки, кофе с пушистой пористой пенкой и съесть одно из обольстительных пирожных, красочный хоровод которых в витрине кружил ей голову.

Город ей нравился: он был дружелюбным, иностранным, заманчивым – её первая заграница! Небо над частоколом узких разноцветных фасадов казалось высоким и стремительным, по нему с бешеной скоростью мчались пузатые, с низкой осадкой, бурые тучи-корабли. Она шла и разглядывала улицу – снизу вверх, в ширину и вдаль: там, в перспективе, часто громоздилась церковь с мощными колоннами и высоченным куполом, и казалось, что кто-то по ошибке занёс на сцену декорацию из другого спектакля, и теперь та громоздко и некстати выглядывает из-за кулис.

Почти на каждой улице в шеренге красивых старинных домов размещались пивные, кондитерские, пабы или варьете. Каменные ступени с узорными чугунными перилами сходили в полуподвал, и так хотелось заглянуть туда, спуститься по лестнице в уютный золотисто-коричневый сумрак, подсвеченный лампами в стиле «тиффани», вдохнуть восхитительные, до головокружения, запахи еды…

Но она держала себя в ежовых: ишь чего! Вкусненького ей захотелось!

И упрямо продолжала свой путь – до угла улицы, до дома с чугунной вензельной калиткой, где на каждом кирпичном столбе сидело по чёрной горбатой вороне, заворачивала за угол и выходила к каналу, а там покачивались высокие голые мачты. И казалось, что недавно тут проходил крестный ход, но хоругви сняли, а голый остов теперь качается на ветру… Над серой морщинистой водой летали хрипатые чайки и орали, как пьяные матросы, вполне различимыми ругательными словами.

Она стояла у воды, щурила глаза, слезящиеся от порывов ледяного ветра, и, стягивая на горле мягкий ворот старой зимней куртки, повторяла себе: «У меня будет большой красивый дом… И я поеду, куда захочу: в Италию, во Францию… в Тунис! Куплю себе двадцать пирожных и съем за один присест. И буду делать книжки, много хороших книг. Всё это будет в моей жизни. Будет, будет, будет!»

Наконец настал великий день, и Станислав повёз Надежду в издательство. К тому времени она распродала почти все свои запасы и даже принарядилась: купила тёмно-зелёное шерстяное платье и сапоги на деликатном каблучке, а нитку мелкого розового жемчуга надела ей на шею жена Станислава, Гражина.

Сам Станислав, рекомендатель и переводчик, тоже прекрасно выглядел: в сером костюме, в бордовом галстуке, с бордовым же платочком, углом торчащим из нагрудного кармана. Станислав смешно скашивал на него глаза и называл «свиным ухом».

«О Божене Озерецкой пока не заикайся», – посоветовал он, и, когда Надежда увидела, а главное, услышала директора, пана Ватробу, она этот совет оценила вполне.

Маленький и щуплый, лысый как колено, пан Ватроба был элегантен и высокомерен. Надежда сильно волновалась и потому запомнила только его до странности маленькие ноги в ботиночках, явно сделанных на заказ. Они сверкали, забавно отзываясь такой же сверкающей лысине, и можно было бы мысленно пошутить, что и ту, и другую поверхности пан Ватроба может чистить одной и той же тряпочкой с ваксой… Но шутить не хотелось.

Непонятно, почему эта встреча называлась собеседованием и для какого такого перевода прибыл с ней Станислав – Надежде не удалось вставить ни единого слова. Станислав сосредоточенно слушал и кивал, иногда легко касаясь локтем руки Надежды, незаметно этим её подбадривая… Говорил один пан Ватроба. Он говорил и говорил, притоптывая ножкой, почему-то всё больше раздражаясь, будто ему кто-то возражал. Видимо, попросить его умолкнуть минуты на полторы, дабы претендент на должность смог бы услышать – что, собственно, до него хотят донести, – было стратегически неправильным. Станислав кивал, Надежда вежливо мрачнела.

По обратному пути так же мрачно она слушала Станислава, его запоздалый и сильно смягчённый перевод.

Как он и рассказывал в первый день, махина «Titan-Press» выпускала в свет огромное количество печатной продукции. Титаническая мельница вертела адские жернова: европейскую классику, польских авторов, англоязычные детективы, кулинарные книги, порнуху, женские страдания, пособия по успешному ведению бизнеса, наконец, Камасутру – вечную и бессмертную кормилицу вечно вожделеющего человечества. Россию они считали страной отсталой и малокультурной, вообразить не могли, что там, как и в Польше, благодарные читатели заглатывают книги любых жанров, тем более после многолетнего книжного голода.

Задумывая экспансию на российский книжный рынок, они успели отдать в перевод множество книг (пяток из них, в холщовой сумке, выдала Надежде на ознакомление секретарша пана Ватробы Богумила). Беда лишь в том, что переводы эти делали отнюдь не профессора, вроде Станислава, а студенты, причём студенты нерадивые.

Весь вечер, лёжа на раскладной подростковой кровати за ширмой в кухне – в самом просторном, как ни странно, помещении квартиры, – Надежда читала выданные ей шедевры. По мере чтения изумлённо приподнималась, садилась на кровати и ржала, выкрикивая ту или другую выловленную фразу: «То твоё верное сердце говорит с любовью из твоего нутра! – декламировала она. – Эта здравая пани заслужила истинное почитание на поприще делового содержания своего чистенького и уютного борделя!» Минут через десять она уже рыдала от брезгливого восторга, вскакивая и опять падая навзничь, так что в одно из самых драматических сотрясений организма («Мой нежный член, достойный её пылкости, достиг её сердца!») кровать под ней таки сложилась.

Наконец предстала перед Станиславом и мрачно проговорила:

– Они идиоты, понимаете, Станислав? Высокомерные идиоты. Хорошо, что я ему не понравилась, и потому считаю себя свободной.

Однако ещё через два дня, когда последний шуруп и последнее полотенце были проданы на осточертелой барахолке и Надежда, отчаявшись получить вразумительный ответ от издательского унтер-пришибеева, уже складывала бельишко, брюки и всё тот же растянутый свитер в дорожную сумку, – из «Титана» позвонили. Секретарша Богумила сообщала, что пан Ватроба, переговорив с несколькими претендентами на представительство в Москве (враньё, ожесточённо подумала Надежда, где эти чёртовы претенденты?), остановился на кандидатуре вот той, молчаливой рыжей девушки и приглашает её на вторичное собеседование и обсуждение дел.

На сей раз, отставив церемонии и низкопоклонство перед Западом, они со Станиславом явились на встречу с директором в самом будничном виде. Надежда выслушала указания: за месяц она должна найти соучредителей нового совместного предприятия, провести маркетинговое исследование российского книжного рынка, зарегистрировать фирму… Там было ещё десятка три указаний, она решила пока не пугаться и действовать наощупь. На всё про всё ей выдали штуку зелёных – деньги по той погоде огромные. Первыми книгами на русском рынке должны были стать: некий английский детектив самого простенького разбора, какой-то женский роман (она не успела прочитать это великое произведение) и как раз та порнуха с нежным членом.

Надежда прекратила изучать мыски своих новеньких сапог, подняла голову и сказала:

– Я бы хотела издавать талантливых польских авторов. Марека Хласко. Станислава Лема. Божену Озерецкую…

Пан Ватроба затопал ногами. Это было неожиданно и очень пугало с непривычки. Странно, что такой дробный топот издают столь изящные ножки, мелькнуло у Надежды, – будто стадо косуль бежит по асфальту к водопою. «Никаких польских авторов, – орал он высоким голосом, срываясь на фальцет, – английские детективы! хорроры! женские романы! Всё, что тебе скажут!!!»

– Пойдёмте, – сказала она Станиславу и направилась к двери.

– Чьто ти хочьеш?! – крикнул издатель. – Чэго хцэш?!

Надежда вернулась, сказала:

– Пан Станислав, прошу вас переводить дословно, без купюр, не смягчая… Уважаемый пан, если то, что мне предложили почитать, – примеры основной продукции вашего издательства, то мне просто жаль ваших читателей. А тот, кто перевёл их на русский язык, должен быть немедленно расстрелян. Переводы ужасны, презренны, нелепы, это вздор и позор. Начинать издательство с выпуска дурных книг – значит провалить дело с самого начала. Возможно, у русских сейчас проблемы с продовольствием, но читать они не разучились и знают толк в литературе, это наш национальный промысел.

Станислав переводил, подавленно снижая голос на крутых виражах, но слов Надежды не смягчая.

Пан Ватроба был взбешён и великолепен. Он тряс руками и топотал ногами: кто это говорит?! От кого он это слышит?! Кто учит его издательскому делу – нищебродка из Москвы?!

Она вновь направилась к двери, и вновь, брызжа и топоча, ей кричали что-то в спину по-польски. И она возвращалась и повторяла, что, возможно, им стоит поискать представителя посговорчивей, чем она, но… «Озерецкая», – повторяла тихо. «Озерецька?!!» – вопил Ватроба в полуобмороке. Станислав, бледный и потрясённый, тоже всплескивал руками, пытаясь встрять в скандал и как-то умерить его, обращаясь то к издателю, то к девушке, которая – он уже точно это знал – конечно же, станет успешным представителем издательства в России.