Текст книги "Я вас лублу!"

И тут, Сеня, меня профессиональная гордость взяла. Ну, думаю, акула! Ты этот свой барельеф можешь сейчас веничком на совок замести и в ведро ссыпать. Только туда ему и дорога. А вслух отвечаю, очень корректно: в том смысле, что если я был хорош как реставратор Пушкинскому музею, то уж вам как-нибудь подойду.

В общем, злость, Сеня, лучший двигатель дела. Два дня я над этими останками сидел. Собрал кусочки, склеил, на металлический каркас с изнанки посадил (работа адова), ну и кисточкой поработал, глазик, там, синий, длинный, египетский, ну как положено. Парочку иероглифов засобачил… В общем, лет через двести египтологи с ума сойдут, расшифровывая…

Видел бы ты, какое впечатление на геверэт Минц произвел мой новенький барельеф. Она просто оцепенела. Стоит, ахает, головой качает. И Рони, который меня ей сосватал, тоже доволен. Вроде это и его заслуга. Говорит с такой гордостью: «Казел, ваше блягародия!»

Вот тогда я впервые увидел Дани. Ну, в общем, как-то сразу все понял. Не только потому, что он на вид странный, лохматый, толстый и неприкаянный. С вечно расстегнутой ширинкой. А потому, что все они там к нему так относятся, словно он идиот, и чего с него взять. То есть, конечно, на голову он больной, но дело же не в этом…

В общем, он вцепился в меня, как клещ, и заявил, что хочет брать уроки живописи. И мамашке, как я понимаю, просто некуда было деваться. К тому же она после барельефа разохотилась и собралась нагрузить меня еще кое-какой реставрационной работой. Кстати, и заплатила неплохо. Я за эти деньги, знаешь, сколько дней должен старикам задницы мыть! Договорились, что три раза в неделю по три часа я буду с Дани заниматься живописью, рисунком и – как я понял – чем придется, вернее, всем, что взбредет в его маниакально-депрессивную башку.

Поначалу я просто не знал, как к нему подступиться. Представь себе – тридцатилетний мужик, измученный ожирением и тяжелым диабетом… И абсолютно не знающий, куда себя деть. Хотя все оказалось не так-то просто. Выяснилось, что мой идиот владеет пятью языками. Классическую музыку знает не только, скажем, досконально, а подробно объясняет, чем отличается исполнение Седьмой симфонии Брукнера филадельфийским оркестром под управлением фон Карояна от исполнения израильским филармоническим под управлением Зубина Меты.

Сейчас ему охота писать картины маслом и акварелью.

Ладно, думаю, маслом так маслом. Для начала повел его в Тель-Авивский музей. Завожу в зал импрессионистов. Он бродит со скучающим видом.

– Нравится? – спрашиваю.

Он как-то странно взглянул на меня и говорит:

– Да, нравится…

А висят по стенам, Сеня, – Ренуар, Писарро, Моне… И Дани, значит, среди этих картин с совершенно депрессивной физиономией. Одежда, как всегда, в полном беспорядке. Я разозлился.

– Подожди, – говорю, – для занятий с тобой мне действительно надо знать, нравятся ли тебе эти картины. И застегни ширинку.

А он опять как-то странно на меня взглянул и говорит:

– Ну, нравятся, конечно… Ведь это наш зал.

Я пригляделся, а там табличка на стене – «картины из коллекции Сарры Минц». Это я, значит, привел его в музей смотреть на его собственные картины…

Потом я действительно принялся учить его азам рисунка и живописи. Только он быстро уставал, терял внимание, погружался в себя. Окружающих просто не видел. Никого – ни прислугу свою, ни девицу, которая приставлена спать с ним на его вилле (уж не знаю – что он там с ней делал), ни докторов…

Бывало, прикноплю ему лист к мольберту, он набросает рисунок, положит несколько мазков – и все, кисть в сторону. Ну а я заканчивал. И ему очень нравилось. Геверэт Минц тоже нравилось. Она вначале довольно часто приезжала контролировать ситуацию. Потом, видно, успокоилась.

Уже минут через двадцать после начала урока Дани говорил:

– Мне скучно, Михаэль. Расскажи что-нибудь…

Ну и я ему рассказывал. Про то, как мы на Байкал в стройотряды ездили, про поезда, про тайгу. Всех друзей вспомнил – кто алкоголиком стал, кто известным художником. Рассказал, как меня пригласили участвовать в реставрации «Данаи»… В общем, всю свою жизнь. Потом стал пересказывать замечательные произведения русской литературы. Только, конечно, сюжеты – вроде все это со мной происходило. И вот что интересно: про Катину смерть рассказал, как про чужую, а «Дом с мезонином», помню, пересказал очень трогательно, даже сам увлекся, в роль вошел, дрожь в голосе… Так и закончил: «Мисюсь, где ты?»

И тут – гляжу – мой Дани заплакал. Я даже испугался. Взялся, называется, человека от депрессии спасать, ничего не скажешь… А он плачет – толстый, несчастный миллионер, сотрясается от рыданий… «О, Михаэль, – говорит, – бедный, бедный Михаэль… Какая трагедия, какая печаль!..»

А то часто прерывал меня на полуслове, говорил, – поехали! И мы садились в мой скособоченный пятнадцатилетний «фиат» и ехали на берег моря. Он любил собирать ракушки. Сосредоточенно долго бродил, увязая в песке, сопя, пот градом катился. Дышит тяжело, рот раскроет, ни дать ни взять – рыба, выброшенная на берег. «Большеглазый император, семейство морских карасей»… Потом мы ехали куда-нибудь обедать. Я, Сеня, все самые дорогие рестораны в Тель-Авиве и окрестностях узнал благодаря моему Дани.

Однажды он приказал ехать в Иерусалим. Там, говорит, покажу тебе арабскую харчевню – узнаешь, что такое настоящий «меурав». Нет, Дани, отвечаю, Иерусалим высоко, моя колымага в гору не влезет.

– Ах да, я и забыл, ты же бедный… Ты бедный, да, Михаэль? Я дам тебе денег, у меня есть… Сколько тебе дать? Два миллиона хватит? Только маме не говори.

Заверил я его, что буду нем как рыба.

Я-то знал, что никаких денег у бедняги нет, фактически они лишили Дани права распоряжаться капиталом, его семейка. Содержали его дом, прислугу, давали деньги на карманные расходы… – тебе бы, Сеня, на месяц хватило того, что у него в правом кармане жилета лежало. Да только все это была чепуха по сравнению с тем, на что он имел право. Но я забегаю, погоди… В общем, стал я непонятно кем: не педагог, не сиделка, а шут знает кто. Впрочем, было в прежние времена такое слово – компаньонка. Именно в женском роде. Так вот, я чувствовал себя компаньонкой, и поначалу это меня бесило. Потом думаю – не все ли тебе равно, Мишка, за что тебе платят твои три гроша. Живи и радуйся.

А со временем я стал к Дани не то чтобы привыкать – к нему невозможно было привыкнуть, – стал понимать его, чувствовать перепады его настроений. И он ко мне страшно привязался. Бывало, стоит мне вырваться на волю, как уже через десять минут верещит выданный мне радиотелефон, и я слышу голос Дани:

– Михаэль, где ты? Я соскучился. Поговори со мной.

А я, значит, в машине – телефон плечом к уху прижал, руль кручу и рассказываю чего-то, рассказываю… Бог знает какую херню несу… Иринка мне говорит:

– Ты, пап, совсем дома не бываешь.

– Доча, – говорю, – я Шехерезадой, бля, заделался.

А она мне в ответ:

– Ну, гляди только, как бы наутро тебе чего-нибудь не отрубили.

Словом, Сеня, не сразу это получилось, но постепенно я стал чуть ли не членом семьи. Нечто вроде Гришки Распутина при царском дворе времен упадка. Говорю тебе – он без меня жить не мог. Таскал даже на семейные сборища.

Кроме главной, мамаши, геверэт Сарры Минц, есть у них еще дядя, бездетный старый хрен, владелец чуть ли не половины отелей на Мертвом море, нескольких гигантских автостоянок и еще кой-какой мелочишки, вроде двух-трех ресторанов на набережных Тель-Авива. Это мне Дани рассказал, меланхолично-равнодушно. Все хозяйство, как я понял, должно со временем остаться Дани и его младшей сеструхе, Илане, и вот тут я умолкаю. Более омерзительной девицы в жизни не встречал. Внешне она похожа на мать, такая же невзрачная. Но богаче невесты в стране, я думаю, нет. Хахаль ее – уже как бы официальный жених – генеральный директор одного из трех крупнейших банков. Я тебе к чему все это перечисляю? Чтоб ты за них, Сеня, не волновался.

Так я, рассказываю, про семейные сборища.

Поначалу они сильно сопротивлялись – оно понятно, на черта им в гуще их бомонда моя потертая эмигрантская харя? Кто я для них такой? Все равно что таиландка, которая Дани жратву готовит. Никакой разницы, если вдуматься. Правда, геверэт Минц – она любит, чтобы все было красиво, – представляла меня гостям как художника, реставратора, педагога нашего Дани и спасителя «нашего барельефа», после чего все гости отправлялись в холл смотреть барельеф…

Но потом я им, видно, надоел. А может, стали опасаться, что я оказываю на Дани какое-то особенное влияние. И ему, надо полагать, намекали. Сначала слегка, потом уже покрепче. Особенно сестра. Она меня как-то сразу невзлюбила. Есть у нее одна особенность – умеет смотреть сквозь тебя так, что ты и сам начинаешь сомневаться в своем существовании. А я, Сеня, страшно не люблю сомневаться в этом. Я, понимаешь, убежден, что существую. Говорю, выражали ему по-разному протест. Но Дани же мой упрям как осел. Он доверчивый, но если уж вобьет себе в голову, что кто-то его притесняет, – упрется и с места не сдвинется. В первый раз, когда на банкете в честь Пурима сестричка отвела его в сторону и с кислой физиономией стала что-то объяснять, он как взревет: «Нет, он здесь будет! Будет! Можешь лопнуть от злости, а он здесь всегда будет. Где я – там и он».

В тот раз мамаша их разняла. Геверэт Минц всегда на страже, чтоб братик с сестричкой не выцарапали друг другу зенки… Любит изображать «аидише маме в кругу любящей семьи».

Нет, она тетка неплохая, во всяком случае, я так думал, пока не понял, что она заодно со своей доченькой и с ее женихом. Понимаешь, довольно скоро – по обрывкам разговоров, по каким-то летучим взглядам, по жестам сообразил, что они хотят Дани моего запереть в психушку, – конечно, в дорогую, роскошную психушку, но так, чтоб затем на основании медицинских исследований отстранить от денег до конца жизни… Время от времени они собирались всей кодлой – и мать, и дядька, и сеструха с хахалем, – уговаривали его подписать какую-то бумагу и согласиться кому-то «показаться». В общем, Сеня, ни черта я в этом не понимаю, но обложили они его, как зайца в поле… Мне кажется, эти их настойчивые домогательства и вгоняли его в депрессию. Впрочем, и их можно понять: все-таки башка у него, при его пяти языках и симфониях Малера, была достаточно отъехавшей.

Словом, Сеня, шут их знает, этих богатеев. Чужая это жизнь. Но только я страшно Дани жалел. Смешно, да? Немолодой нищий художник при сумасшедшем молодом миллионере… Дуэнья небритая, да и трезвая не всегда.

Короче, в тот раз – это был званый обед по случаю дня рождения геверэт Минц – сестрица решила затеять со мной беседу на тему предстоящих выборов в правительство. Пыталась объяснить, за кого надо «русским» голосовать. Я ей сказал, что разберусь с Божьей помощью сам. Вот только научусь буквы складывать, ручку унитаза дергать и от телевизора не шарахаться… Она позеленела от этих слов, вернее, от моего тона, а еще вернее – от выражения моего лица, за которое, Сеня, я, когда в бешенстве, не ответчик… и сказала, что она всегда считала – «русским» нельзя сразу давать право голоса, а нужно ждать лет десять, когда они научатся жить в цивилизованной стране и приучатся цивилизованно выражать свою волю. Я от этого слова, Сеня, от слова «воля» – просто чуть не задохнулся. И сказал ей:

– Кстати, о воле: ты здесь потому, что тебя родили здесь. А я здесь потому, что я – этого – захотел!

И тогда она посмотрела на меня своим сквозящим мимо взглядом и отошла к жениху.

И все они, кроме Дани, сделали вид, что меня нету. Будто я издал непристойный звук. И вот, знаешь, терраса передо мною, уставленная столиками с разной неслабой выпивкой и охренительной закусью, а дальше – лужайка зеленая, а дальше – аллея пальм и олив, и такой покой в воздухе, такая сладость, словно весь мир – это и есть такие вот террасы, лужайки и аллеи, как будто ничего больше не существует в природе – ни Моти моего, бывшего террориста, ни вечного беглеца от нацистов – Марко Поло, с его синим номером, ни безногого капитана с немецкой овчаркой Зигфрид, понимающей идиш, ни меня – ни меня, Сеня! Никого, кроме этих богатеев, готовых даже родного человека упечь в желтый дом, если он ихнюю компанию портит…

И сидел я так, наливаясь дорогим вином и злобой, и смотрел, как вокруг ходят оживленные эластичные люди, смотрят мимо и в упор меня не видят. Мне Дани что-то говорит-говорит, а я и не слышу, опускаюсь куда-то на дно темного аквариума в плотную толщу свинцовой воды… И вроде как я – рыба, немая рыба, плавником едва шевелящая, которая в стекло носом тычется и на людей таращится… Большеглазый, блин, император, семейство морских карасей…

Вот тогда-то я вспомнил Николашу-Нидворашу…

Ну, думаю, сиди не сиди, а начинать надо.

И когда это все зазвенело, и загремело, и раскатилось по террасе, и бабы заверещали, а официанты забегали – я встал и пошел вниз, через лужайку, по аллее пальм и олив – прямиком к воротам, за которыми стояла неподалеку моя колымага. И все время, пока я шел, за мной бежал Дани – тряся брюхом, задыхаясь и подвывая:

– Михаэль! Стой, Михаэль, не бросай меня!

Я сел в машину, он ввалился рядом. Я сказал:

– Все, Дани. Кончено. Урок изобразительного искусства окончен навсегда. Больше изображать не буду. Вылезай.

– Нет!.. – сказал он. – Я еду с тобой.

– Сумасшедший, несчастный карась, – заорал я, – ты что, не понимаешь, что я раскокал твоей мамаше всю парадную посуду саксонского небось или еще какого-нибудь долбаного фарфора? Она сейчас заявит в полицию, меня посадят.

– Я найму тебе адвоката, – сказал он. – Только забери меня к себе! Я буду аккуратным. Я буду следить за ширинкой. Только не бросай меня здесь!

Мы ехали по городу – я вез его к нему на виллу, а он хватал меня за руку и умолял не бросать его…

И когда я пересекал Ибн-Гвироль, в районе улицы Каплан возле одной из закусочных я вдруг увидел старого Марка, да, моего беглеца, Марко Поло! Он стоял – в мятой домашней куртке, в тапочках на босу ногу. И я сразу понял, что он опять сбежал из дому.

Я свернул на соседнюю улочку, велел Дани, чтоб сидел в машине как пришитый, и помчался назад. Слава богу, Марко Поло все еще стоял там, рассматривая безумными глазами шницеля и куски курицы в витрине.

«Марк, – говорю, – привет, ты что – не узнаешь меня, Марк? Я же – Михаэль». А он, Сеня, смотрит так вежливо, беспомощно, тапки стоптаны, и кто его знает, какой день он в бегах. «Пойдем, Марк, – говорю, – ты же хочешь есть, а? Кушать хочешь?» – «О, – говорит он, – с большим удовольствием составлю вам компанию. Заодно и познакомимся».

Говорю тебе: можно с ума сойти, какой он вежливый, утонченный господин. Я почему еще хотел затащить его в эту закусочную – накормить, конечно, но главное – оттуда я мог позвонить его племяннице, я помнил ее телефон – страшно легкий номер: шестерка, двойка, а потом пять пятерок. Зашли мы внутрь, я заказал ему стейк, салат и велел булочек принести побольше, для себя. На две порции наличных не хватало, а на кредитную карточку мне давно уже банк не отпускает.

Знаешь, старикан мой и вправду, видать, ошалел с голодухи. Официантка принесла булочки, так он, не дожидаясь остального, кинулся их маслом намазывать и уминать за обе щеки. Но перед тем все-таки сказал ей: «К маслу острый нож не подают, милочка…»

Такой эстет, что ты!

Отошел я позвонить, а когда вернулся – те уже за соседним столиком сидели. Я их и не заметил, вернее, внимания не обратил. Мало кто там сидит! Люди обедают… Конечно, всего этого могло просто не случиться, если б мы с Марком не говорили на иврите. А на каком языке я с ним еще мог разговаривать? Ну и те не подумали… Не могли они знать… Да я все понимаю, Сеня…

В общем, один другому говорит громко и довольно добродушно: смотри, говорит, вон, у окна, – божий одуванчик, номер на руке. В концлагере небось дерьмо жрал, а здесь сидит, ножиком и вилкой умеет, как будто так и надо…

А другой ему говорит – я бы их, местных, опять всех в зону согнал, проволокой бы оградил, влез бы в сапоги, с плеткой бы похаживал и одним глазом посматривал…

Тот, второй, заржал и спрашивает – почему одним?

А этот в ответ – да нет сил на них двумя глазами смотреть.

Тогда я, Сень, поднялся и говорю ему:

– Ну, насчет глаза я тебе подсоблю…

Вот витрину, Сеня, ты ж понимаешь, я совсем не имел в виду. Я ж не сумасшедший. Что я – дебошир какой-то, что ли? Просто ты в нее врезался, когда полез разнимать, наткнулся на столик и равновесие потерял. Черт знает, из какого стекла они эти витрины заказывают. Им бы все экономить… Я почему к тебе сюда пришел и все это рассказываю? Ты мне сразу понравился, еще там, когда прямо с улицы вломился – драку разнимать. А этот, думаю, мудила, откуда взялся – прет, не разобравшись…

Но я сейчас не об этом. Я – про Марка. Он ведь так и не поел по-человечески. Знаешь, когда полиция прибыла и «амбуланс» тебя уже увез, в ту самую минуту как раз племянница Марка в кафе вбежала. Так испугалась, бедная! Думала, может, это Марк набедокурил… А он за столиком сидит, как сидел, бледный, растерянный, весь битым стеклом осыпанный. Ничего не понимает. Переливается на солнышке, как рыба. Как большеглазый император семейства морских карасей…

Я когда встречаюсь со своим адвокатом – а эта дама из лучших тель-авивских адвокатов, и самое смешное, что ее услуги оплачивает геверэт Минц, – так вот, когда я с ней встречаюсь в ее сногсшибательном офисе, я, Сеня, глаз не могу от нее оторвать… Сидит, ногу на ногу перекинув, босоножка чуть ли не у моего носа покачивается – легчайшая, серебристая, ремешок так любовно оплетает высокий подъем ее загорелой ступни, а пальчики – как вылепленные, один к одному… Голос у нее тугой, нежно-картавый, и вся эта женщина, Сеня, сделана из листового железа…

А если я скажу тебе – сколько лет после Катиной смерти у меня не было женщины, ты просто не поверишь…

Но вот, знаешь, в чем я уверен, Сеня, – что все-таки душа бессмертна… В том смысле, что на фиг было затеваться со всем этим мирозданием, если такая изящно сработанная вещица, как человеческая душа, – одноразового пользования? Это ж нерентабельно, а?

Поэтому я верю, что когда-нибудь все устроится, к чертовой матери. И со мной, и с остальными… Все верю и верю, вопреки здравому смыслу, тому, что видят мои собственные глаза… Верю и верю, что бы со мной ни делали… Как там Рони говорит, страховой агент: «Козел, ваше благородие!»

Итак, продолжаем!..

…Я вот часто думаю – почему голый человек на подиуме в студии выглядит солидно, вроде как при деле, а стоит в таком виде в коридор к электрощитку выскочить – когда предохранители вышибает, – и ты уже не модель, а просто голая женщина, бывшая инженер-электрик… Вообще, голый человек – существо пустяковое.

А предохранители у нас в студии, где я натурщицей подрабатываю, часто вышибает. Художники – народ простой, славный, но руки у них кисточкой заканчиваются. Чуть что – Рая. Тем более что в прошлой жизни я – инженер-электрик.

Как свет погаснет – я шасть с подиума в коридор, ощупью до щитка, секунда – и порядок. Тогда Ави Коэн – это руководитель студии, милый такой, лысый человек – руку мне подает, помогает на подиум взойти и говорит:

– Аз анахну мамшихи́м – итак, мы продолжаем…

Пятнадцать рублей в час – в смысле шекелей – это ж не валяется. По три часа дважды в неделю – посчитайте-ка. Да мы с Сержантом до его ухода в армию на это питались – за мою голую задницу… Израильтянкам, конечно, платят больше – по двадцать пять. Но Ави Коэн обещал мне с Песаха накинуть рублик, в смысле – шекель…

Разве я не понимаю: эти ребята-художники, что наши, что ихние, – все нищие. Особенно зимой, когда турист не едет, а значит, и картин никто не покупает. Они, конечно, подрабатывают где придется.

Ходит к нам рисовать Сашка Конякин, из Воронежа. Он к Израилю через бывшую жену отношение имеет, милый такой парень. Так вот, он в Меа-Шеарим муку на мацу мелет на маленьком частном заводике, за шесть рублей в час, в смысле – шекелей. Недавно руку поранил, как раз правую – кровища, говорит, хлестала… Три занятия пропустил. Но ничего, явился веселый. Пусть теперь, говорит, доказывают, что не добавляют в мацу кровь христианских младенцев…

Русские здесь живучие, как евреи в России.

А есть еще у нас Фабрициус ван Браузер, очень милый, огромный такой мужик, блондин. Голландский еврей. Причем то, что он – голландский, он знал, а то, что – еврей, узнал, когда шесть лет назад мама у него умирать стала. Тогда она ему торжественно сообщила, что происходит из семьи маранов, ну тех, кто пятьсот лет назад крестился, но тайком упорно продолжал быть евреем, хоть инквизиция за это по головке и не гладила. Тут ему, значит, мамочка и объясняет – кто он. И поскольку они вдвоем жили – как мы с Сержантом, – берет с него клятву после ее смерти отсидеть по закону «шиву»[3]3
  «Шива» – семь дней оплакивания близких после похорон.


[Закрыть] и сразу ехать в Израиль. Вот что на человека в один миг может обрушиться! Теперь вообразите невинного голландца перед лицом этих диких еврейских обстоятельств…

Он отсидел «шиву» и приехал, и ничего – живет. Ему нравится. Иврит только не осилил, все по-английски. Сам здоровенный такой голландец, говорит: «Май фазер – гой…»

Он здесь работает охранником у Стены Плача.

Вот и Ави Коэн, довольно известный тут авангардист – вечно в драном свитере. К нему на днях заявился домой чиновник из налогового управления. Прикинулся покупателем, ну, эти их штучки… То-се… когда о цене сговорились – тот вместо чековой книжки достает служебное удостоверение… Так наш Ави не растерялся. Он галантно взял типа под руку и подвел к холодильнику. А там на пустынных полках лежит на блюдечке скукоженный кусочек сыра. Тип из налогового управления постоял, поглядел на этот скучный кусочек и молча ушел… Как говорит в таких случаях Ави Коэн: «Аз анахну мамшихи́м!» Что касается меня – я всегда выглядела обеспеченным человеком. И сейчас выгляжу обеспеченным человеком, даже когда на подиуме работаю. У меня жизненная установка – никогда ни у кого не одалживаться. И вот за меня как-то в супермаркете мужик – явно марокканец – доплатил тридцать копеек. В смысле – агорот. Стопроцентный марокканец, никаких сомнений.

Я набрала полную корзину – ну там и шампунь хороший, и чашка мне приглянулась в синий горох, кетчуп, который Сержант любит (он как раз из армии на субботу пришел), – то-се… Уже у кассы спохватилась, что чековую книжку дома оставила. А наличных не хватает. На кассе девушка такая милая сидела, говорит – что делать, избавляйся от не столь важного. Я думаю: ладно, чашку – к черту, хлебцы диетические – к черту, а шампунь и кетчуп – нет. Она говорит: ну, за тобой тридцать агорот.

И тут этот мужик – по виду явно марокканец, он за мной стоял – вынимает из кошелька мелочь и говорит: «Сколько там геверэт должна?»

Я аж взвилась. Да ты что, говорю, мотэк, спасибо, конечно, но не беспокойся, я человек обеспеченный. А он в ответ: «Брось, ай, о чем говорить!..» – и мелочь на кассу небрежно так… Классический, стопроцентный, как их в местных русских газетах рисуют: цепи золотые на шее, на запястьях…

Я вот думаю: что им двигало? Унизить захотел? Или просто торопился, а я на кассе застряла. А может, он просто неплохой мужик, а я на воду дую… После того… молочка… Да нет, в принципе мне от того происшествия ни холодно ни жарко… Даже смешно, что меня заело – подписка о невыезде! Как будто я вот сейчас бы за границу подалась. Чего я там не видала – во‐первых. Во-вторых, у нас с Сержантом есть на что другое тратить… А вот заело! Лежу ночами, и грызет меня, грызет… Да что ж это такое, думаю, – куда ж это я приехала?! Хотя надо объективно рассуждать: они там, в полиции, из чего исходят? Из фактов. Ведь факты какие? Убирала я у этой бабки? Убирала. Пропали у нее, как она в заявлении пишет, бриллианты? Черт ее знает, вроде пропали…

Я на допросе говорю полицейскому: ну посмотри на меня – я ж выгляжу даже обеспеченным человеком, на кой мне ее бриллианты?

И он доброжелательно так – слушай, ты отдай, что взяла, и можешь идти куда хочешь. Я говорю: у меня высшее образование, я инженер-электрик. У меня на заводе знаешь сколько таких, как ты, мужиков в подчинении ходило?

А он говорит: мне твою биографию изучать некогда. Отдай, что взяла у геверэт, и можешь быть свободна. А если будешь упираться, мы тебе предложим через детектор лжи пройти. Я даже расхохоталась. Тащи сюда свой детектор. Нашел чем испугать российского еврея. Но только этот божий одуванчик долбаный пусть тоже процедурку пройдет. Он так и записал в деле: согласна, мол, пройти проверку на «мехонат эмет».

Ла-адненько…

И тут выясняется, что моя старушка отказывается от проверки на детекторе. В связи с высоким давлением. Тогда я стала вспоминать наши с ней душевные беседы. Бывало, я тряпкой враскорячку шурую под диванами и шкафами, а она ходит за мной и все сокрушается, как мы, русские евреи, отошли от великих традиций своего народа. Ходит за мной по пятам, дает указания – где еще подтереть – и все уговаривает к традициям вернуться.

Ну, конечно, с традициями оно хреново. У нас с Сержантом вообще конфуз с этим делом вышел. Когда мы только приехали, соседи Сержанту талес подарили. Постучали утром, вошли и торжественно на плечи накинули. Сержант очень растрогался. Смотри, мам, говорит, какое красивое полотенечко нам подарили. Так что насчет традиций – это справедливо. Уже после допроса я вдруг вспомнила, как перед происшествием она все пыталась передо мной бриллиантами похвастаться. Смотри, говорит, какие ценности у меня!.. Но я в тот день опаздывала в студию, мне совершенно не до брильянтов было, тем более чужих.

И когда я это вспомнила… Ну, в общем, мне все стало ясно. Захотелось только спросить у нее – как насчет великих традиций нашего народа? Только спросить.

И пошла я к ней… У нее небольшая такая вилла в Гар-Нофе. Позвонила в калитку, как обычно. Вышел на крыльцо внучок ее, парнишка лет шестнадцати, славный такой, с серьгой в ухе. Убирайся, кричит, русская вора! Ага, именно так – «хусская воха». Ну, на это мне, положим, плевать, я к этим словесам бесчувственна… Я человек в основе своей не лирический. Собаку он еще с привязи спустил, что совсем глупо: собак я не боюсь, слава богу, не местная, да и собачка меня знает. Подбежала к калитке, радуется, хвостом машет. Я, признаться, камушек-то подобрала. Хороший такой, увесистый камушек… Потом одумалась. Ну расколочу я им окно. Самой же потом стекло оплачивать. И пошла… Главное – я Сержанту ничего не рассказываю. Я и там никогда на него своих неприятностей не вешала. У меня Сержант с детства очень задумчивый мальчик. Я из-за этой его задумчивости и замуж не вышла, чтоб ему лишнего повода к мыслям не давать. А сейчас мне этого замужа и даром не надо. Навидалась. Тот самый стакан воды вам, возможно, и подадут, но вопрос – какой ценой и доживешь ли ты вообще до этого стакана…

Мне-то грех жаловаться – Сержант из армии одни грамоты домой таскает. Недавно даже приемником его наградили. Я интересуюсь:

– Ну, тебя еще как-нибудь материальненько поощрили?

Он говорит:

– Поощрили.

– Чем?

– Генерал рядом с собой обедать посадил.

– Ты не чавкал? – спрашиваю.

– Нет, – говорит, – генерал чавкал…

Тут на днях предложили ему пройти тест на какие-то курсы офицерские. Написал он. Вызывает его армейский психолог. Знаешь, говорит, судя по результатам этого теста, с твоим мироощущением не только на курсы офицеров – тебе в армии оставаться нельзя… Иди, через два месяца новый тест писать будешь. Сержант говорит ему: думаешь, за это время мир даст мне шанс изменить о нем мнение?.. Тот расхохотался и говорит: в офицеры я бы тебя не взял. Но в приятели взял бы. Сержант ведь у меня младший. В смысле – младший сержант. Скоро должен выслужиться до старшего. Но он не заинтересован. Говорит – не хотелось бы. Почему? – спрашиваю. Да лычки, говорит, отпарывать, потом новые пришивать…

…Да, так вот, живу я в невыезде – ну а мне и не надо. Только к почтовому ящику каждое утро бегаю, чтоб повестку из полиции не прозевать.

И тут у нас в студии такое дело. Фабрициус наш, ван Браувер, договорился с одной галереей в Амстердаме о выставке нашей братии. Теперь – картины надо везти, а некому. Сашка Конякин муку на мацу мелет – Песах на носу, время самое горячее. А Фабрициус на посту у Стены Плача дамам косынки раздает и тоже отлучиться не может.

Ну и говорят они мне: а не поехать ли тебе, Рая, – картины отвезти. Мы на дорогу сбросимся, командируем тебя.

И вот надо же – сколько я себя уговаривала, что мне все равно, что никуда и не собираюсь, а чуть забрезжило, чувствую – умираю, хочу в Амстердам. Чувствую: с детства именно в Амстердам хотела.

Говорю я им: так и так, всегда готова подставить вам, мужики, свое дружеское накладное плечо, но в настоящий момент состою на учете в полиции по делу о краже драгоценностей. Ну, рассказала, в общем, о бабуле.

Художники мои буквально ошалели. Набросились на меня, ругают – чего молчала. А у меня, отвечаю, жизненная установка – никогда ни у кого не одалживаться… Ави Коэн даже сморщился от этой истории, как от кислого. Выезд-шмыезд, говорит на иврите, конечно, какая чепуха! Пошел он со мной в полицию, долго сидел у начальника, и не знаю – то ли поручительство какое подписал, то ли еще что, но разрешили мне на три дня отлучку. Вышли мы с Ави на улицу Яффо, купили по шаурме[4]4
  Шаурма – жареная индюшатина.


[Закрыть]. Солнышко светит, народ толчется, благодать такая. И он мне говорит, мол, ничего, Рая, видишь – ба Исраэль все по-домашнему, и, главное, знай, что ба Исраэль всегда найдется место, где за тебя заплатят… Знаешь, говорит, может, у этой старухи мания? А может, у нее внучок по шкатулкам шурует, а она на тебя подумала? Знаешь, говорю, а не пошла бы она вместе со своим внучком, своими шкатулками и своими маниями… Ави доел шаурму и говорит: «Аз анахну мамшихи́м»…

…Я про Амстердам – можно рассказывать не буду? Чего там рассказывать, эх… Я три дня по нему ходила и все время про Фабрициуса ван Браувера думала – это ж надо, куда человека судьба заносит. И представляла, как сейчас наш летучий голландец у Стены Плача дамам косынки раздает. Что плохо – английский куда-то сгинул. Хочу сказать буквально две-три достойных человека фразы, тыр-пыр… очень в эти моменты обостряется иврит. И главное, возникает в тебе какое-то подсознательное раздражение против собеседника: стоит, понимаешь, мудило, ушами хлопает и ни бельмеса по-древнееврейски.

Командировочные свои я отработала. И деньги ребятам привезла – три картины галерейщица сразу купила и еще пять взяла на комиссию. Остальные четыре надо назад везти. Заказала такси до аэропорта. Приехал голландец – благоухающий духами, элегантный. Экскъюзми, говорю, у меня большие картины, должно быть, в багажник не влезут. О, говорит, пустяки, донт варри, мисс! Взял картины, отнес в багажник, тот не закрылся, так он откуда-то какой-то крючочек достал, зацепил, скрепил, сели, поехали. Все быстро, точно, гады иностранные…