Текст книги "О чем тоскует могильщик?"

Глава 7
Политика играет судьбами людей

Уютный провинциальный городок Тверь, с множеством древних храмов, богатый реками: Волгой, Тверцей и Тьманкой, заботливой рукой обустроило местное дворянство в первую голову для себя, а во вторую для жителей губернии, не скупилось. Обширные дворянские владения утопали в окружении уютных тенистых садов. Многоэтажными зданиями красовались резиденция губернатора, военная гауптвахта, дворянский дом, дума, городское училище, классическая гимназия, казенные учреждения. Ближе к окраинам располагались доходные дома для рабочих и служащих. А дальше за городом протянулась вереница разноцветных мещанских домиков, окруженных огородами и садами.

Городской сад выходил на Волжскую набережную – лучшее место для прогулки, широкий водный простор да белые стены Отроча монастыря на противоположном берегу. Летом – буйство зелени и красок да снующие неугомонные пароходики.

Дороги, конечно, плохи, согласно извечной русской традиции, на автомобиле в холодное время года и выезжать не стоит, зато извозчики хороши.

Город жил приятной обывателю жизнью. Торжественные празднества на Рождество и Новый год, с богослужениями, благотворительными вечерами, пышными гуляньями на елках, маскарадами, танцами, катками и катаньем на санях. Щедрая и шумная ярмарка на Масленицу. Активно работало общество трезвости и борьбы за нравственность, закрывая сомнительные питейные заведения, организовывая читальни и бойкотируя новый танец танго.

На Рождество открылся современный кинотеатр на Морозовской фабрике с недорогими входными билетами. Но из всех местных развлечений Степан предпочитал лишь цирк, и то в те дни, когда там проходил интернациональный чемпионат по французской и иной национальной борьбе. Очень его эта тема интересовала с практической стороны. Мечталось и ему овладеть таковым искусством поражения противника, он и книжку с картинками себе выписал, а по приезде в Петербург непременно собирался в борцовский клуб записаться.

Доктора в больнице приняли Горина с деликатной холодностью из-за его, как им казалось, высокомерия, какового и не было, просто он не умел еще жить обычной жизнью обывателя, да и не желал к ней стремиться. Он покорно и сочувственно выслушивал бесконечные жалобы сослуживцев на всякую ерунду, которая была почему-то им так важна. А беспокоили их очереди в общественную баню, недостаток трамвайных будок, неразборчивый почерк служащих почтово-телеграфных контор, не устраивала работа прачечных и обилие бездомных собак на улицах. Все эти мелочи не трогали еще молодой и пытливый ум Степана, который рвался в Петербург, еще раз, на личном опыте, убедившись, что провинциальная жизнь не для него.

Он все считал, сколько же оставалось ему до нового учебного года, а уехать он решительно собирался, пусть даже и Михаил Антонович не найдет ему замену. Надо отдать должное старшему врачу, по просьбе Степана он выписал почти все, что тот потребовал для работы, кроме рентгеновского аппарата. На него он высоко поднял брови и сказал: «Уж простите, любезный Степан Сергеевич, но тут вы палку слегка, мягко сказать, перегнули». Понятно, что дорого, нет ассигнований, но вещь-то нужная, несомненно.

Уехать теперь Горину хотелось еще с большей силой, и виной тому была его пациентка Вера Игнатьевна Лисовская. Месяц они виделись каждый день, более одного раза после того, как сознание полностью к ней вернулось, он старался в ее палату не заходить, но и этого было слишком.

Поначалу после операции еще некоторое время сохранялись паралич и неясное сознание, но состояние быстро менялось к лучшему. Главное, что рана была асептична, хорошо заживала, и не было лихорадки. После он долго сидел у ее постели, поясняя, что с ней произошло и что будет дальше, успокаивая ее возбужденное сознание, – придя в себя, пациентка стала проявлять сильное беспокойство. Его внушения благоприятно повлияли на барышню, она приняла свое новое положение со смирением и даже некоторым интересом.

В последние дни марта весна дерзко вступала в свои права. Реки сбросили тяжелые ледяные шубы, весело журчали ручьи, играя бликами от яркого солнца, щебетали птицы, приветствуя уход суровой зимы. Прохожие сильно пачкались в грязи, ворчали, но в глубине души радовались, как дети, завидуя им, пускающим самодельные пароходики по быстро бегущим вдоль дороги речушкам.

Теплый луч ласково гладил девушку по щеке, а яркий дневной свет отражался магическим синим сиянием из ее широко раскрытых глаз. Она всегда так на него смотрела, не отводя взгляда, а будто поглощая всю его сущность.

– Я оповестил Игнатия Лукича, что завтра он может присылать за вами коляску. Домой поедете. Находиться в стационаре вам более не требуется. Можете вести прежний образ жизни лишь с некоторыми ограничениями. Я бы настаивал вам пару месяцев воздержаться от бега, прыжков, скачки на лошадях и подобного рода нагрузок.

– А замуж выходить мне можно? – хитро хихикнула девушка и обрадовалась его смущению.

Степан ответил не сразу, он понимал, что Вера кокетничает с ним, но с медицинской точки зрения вопрос был задан верно, ведь, осознает она или нет (вряд ли осознает), что замужество, конечно, связано с нагрузками, а вдруг беременность наступит. Но она могла подумать, что он что-то иное имеет в виду.

– Вам решать, надо все взвесить, но я бы рекомендовал отложить до сентября. Однако как сами пожелаете, – опустив глаза, ответил он.

– У меня, доктор, проблема, – грустно сказала она.

– Что такое? – Степан поднял на нее глаза.

– Это же тоже по вашей части. Что медицина об этом говорит? Как понять, что любишь? Я думала, что любовь одно, а теперь вижу, что другое. Как распознать настоящую? Что вы скажете, как доктор? Что я должна чувствовать, чтобы знать, что люблю? Может, вот здесь, – она приложила руку к груди, – давит, дыхания не хватает, хочется вдохнуть полной грудью, и не можешь, и пульс бьется, как сейчас. Посчитайте, прошу. – Вера протянула ему руку.

Горин прикоснулся к ее запястью и действительно почувствовал, как сильно бьется ее сердце, да и его готово было выпрыгнуть наружу. Вдруг она резко переменила положение рук и теперь уже сама чувствовала его пульс.

– И я умею нащупать, видите, и у вас сильно стучит, – чуть задыхаясь, произнесла она, Степан выдернул руку и отклонился на спинку стула.

– Мы окончили, Вера Игнатьевна, на сегодня. Завтра еще увидимся. – Он решительно встал с намерением выйти из палаты.

Впервые девушка смотрела не на него, а в пол, а лицо ее стало злым и грустным одновременно.

– Всего хорошего. – Он откланялся и оставил ее.

Пока быстрыми шагами удалялся по коридору, гневался. Зачем она играет с ним?! Ведь знает, что он не вправе претендовать на такую девушку, как она. Были бы они на равных, его бы не остановила, конечно, ее помолвка, но он – бедный доктор с нищенским, по меркам людей ее круга, жалованием, он беспородный щенок, без собственного угла. Да что она хочет, в конце концов?! К чему играет с ним?!

И не мог он предположить, что вовсе не играла она, а страдала не меньше его, влюбившись без памяти. И сердце рвалось на части от мысли, что завтра уедет и не увидит его больше. Лишь дверь закрылась за доктором, она, накрывшись одеялом с головой, горько зарыдала в подушку.

А назавтра выдалась пасмурная погода и сильный ветер, сбивавший с ног, как и в тот день. Игнатий Лукич лично приехал за дочерью и, пока она оканчивала сборы с помощью сиделки, благодарил доктора Горина, чем очень тяготил последнего. Подошел Михаил Антонович, и Степан с радостью уступил ему свое место.

Вчера он дежурил в ночную смену, но задержался, чтобы проводить важную пациентку. Ночью, проходя по коридору, он нашел ее стоящей у окна и глядящей в темноту сада.

– Что же вы режим не соблюдаете, Вера Игнатьевна? – Он стоял в шаге от нее, но она не оборачивалась, чтобы он не увидел, что в глазах ее блестят слезы, а лица их, хоть и не отчетливо, отражались в темном окне, и они могли и так смотреть друг на друга.

– Не беспокойтесь, идите по своим делам, я уже ухожу, еще лишь минуту постою. – Она ждала его, хотела поговорить, но потеряла самообладание и ответила грубо.

– Что-то вас беспокоит? Бессонница? Может голова тревожит?

– Нет, все хорошо. Это уже не по вашей части. – Девушка так и не повернулась.

– Спокойной ночи, Вера Игнатьевна. – Степан двинулся дальше по коридору.

И вот она выпорхнула из больничных дверей, укутанная в тончайшую шубу, позади сиделка несла большой саквояж с ее вещами. Игнатий Лукич помог дочери скорее скрыться от ветра в коляске.

– Вы намерены навещать нас, доктор? Нужно ли смотреть, как идет Верочка на поправку? – обратился он к Горину.

– Особой надобности нет, она вполне здорова, а что ей противопоказано, она знает, я говорил с Верой Игнатьевной вчера. Но один визит нанесу, если не возражаете. – Знал бы он, как запрыгало сердце в груди девушки и лицо под капором расплылось в улыбке при этих его словах. – На следующей неделе, в четверг, в полдень. Удобно ли будет?

– Будем рады. – Мужчина запрыгнул в коляску, и они тронулись с места.

Уйти со смены домой в тот день у Степана не получилось. Только коляска скрылась из виду, как подлетела подвода с вопящей женщиной неясного возраста, укутанной во множество платков. Она привезла сына из деревни, он свалился с колокольни, и, позабыв свои сердечные переживания, Горин бросился спасать мальчика. Множественные переломы костей и черепно-мозговая травма – лучшие лекарства от наивных мечтаний.

Спал этой ночью он крепким сном, придя в конце концов к такому выводу, что молодым барышням свойственны чувственные порывы, спровоцированные новыми впечатлениями. Но они пройдут, и то, что он не позволил себе сыграть на слабости девушки и ввязаться в сомнительную интригу, было верным решением, и ее шуба внесла свою лепту в отрезвление его сознания.

Неделя прошла спокойно и пролетела незаметно, насыщенная работой, раз только, в субботу, они с Вениамином смотрели очередной тур состязаний по французской борьбе, а после Степан не отказался пропустить с приятелем по рюмочке, он – по одной, а Веня – все десять. Нет, конечно, он не взял за правило ходить по трактирам, у него была цель – поговорить о волнующем его вопросе.

А дело было в том, что намедни была забастовка рабочих, но о ней Горин узнал лишь из уст Шурочки, продолжая игнорировать политику. Она прибежала к нему на квартиру посреди ночи, в страхе за своего отца пренебрегая приличиями.

К слову сказать, у Шуры была маленькая, из трех человек, но дружная и милая семья. Отец работал на Морозовской фабрике, а мама шила платья и вместе с дочерью мастерила тряпичных кукол. Они снимали трехкомнатную довольно просторную квартиру, и окна ее смотрели на комнату Степана.

В ту ночь он проснулся от настойчивого стука в дверь. Еле продрав глаза, медленно отходя от крепкого сна, он отворил и обомлел, увидев на пороге заплаканное лицо гимназистки Шурочки.

– Христа ради простите, Степан Сергеевич, что разбудила, но папенька, кажется, помирает. Прошу вас, ежели можете, взгляните, – умоляла она, утирая нос платком.

– Да-да, я только оденусь. – Он замялся, не зная, где попросить ее подождать.

– Я тут постою, – с пониманием сказала девушка.

– Я быстро. – Он прикрыл дверь и начал спешно собираться, и через пару минуту был готов с саквояжем в руке.

– Что с ним случилось? – дорогой спросил Горин.

– Ой, не знаем. Горит весь, красные пятна на руках, боль в животе, рвота.

– А что было до этого?

– Ничего, на работе был, пришел, от еды отказался, говорил, что спать хочет, потом лег, полежал да рвать его начало, и все жар поднимался, – говорила она уже на лестнице своего дома.

После обследования больного Степан пришел к однозначному диагнозу, что это было отравление, но не пропавшей пищей, а небольшим количеством яда, типа крысиного, не смертельная доза, но достаточная, чтобы и здорового мужика свалить. Он сделал ему промывание желудка, клизму, впрыскивание, а женщинам велел по расписанию давать порошки из угля, которые он оставил, и много питья, да обкладывать мокрыми простынями, чтобы жар снять.

– Не бойтесь, не помрет ваш кормилец, – успокаивал он их. – Только уж и спать сегодня вам не придется, надо поухаживать.

Арина Никитична благодарила и пыталась плату за визит сунуть, но Степан был тверд и отказался.

И теперь он желал у Вени выведать, а не тянется ли ниточка к его брату Павлу Григорьеву, что не желающих бастовать рабочих травить призывал. В планах у Степана было споить приятеля, к чему и старания прилагать не надобно, и потихоньку порасспросить.

За обсуждением боя, в котором не победил тот боец, за коего они болели, да рассказом Вени о мимолетном пошлом приключении с некой доступной красоткой, работавшей в цирке, приятель Степана опрокинул достаточно стопочек, почти не закусывая, и Горин решил, что пора и почву прощупать.

– Веня, скажи, как брат твой поживает? Успешны ли его дела?

Вениамин, бесспорно, был пьян, но глаза вытаращил, будто трезвый.

– Ты чего? – испуганно зашептав, он схватил и сжал ладонь Степана.

– Да, ничего, просто разговор поддержать спросил. – Горин высвободил руку и откинулся на спинку стула.

– Я скажу тебе так, брат, не лезь ты в это дело. Я виноват! – В отчаянии он стал бить себя по голове. – Прости, друг, жил ты спокойно, а я все испортил. Я виноват!

– Да брось, сам же говорил, что все вокруг политикой интересуются, я один изгой, – махнул Степан рукой.

– Нет, тебе непросто это принять. Я знаю. Ты думаешь, что я жалкий пьянчуга. Э, нет, брат! Ум у меня трезвый, даже когда глаз косой. Ты что-то хочешь выведать у меня, я же вижу. Я ж тебя как облупленного знаю, темнишь, брат.

– Соседа, рабочего с фабрики, намедни от отравления спасал посреди ночи.

– Дело ясное! Послушай меня и поверь, как кровному брату. – Веня огляделся, наклонился ближе и жарко зашептал: – Раз для дела надо, то надо. Ты думаешь, к чему вся эта затея? А ты на мир посмотри. Вокруг глянь, дальше своего учебника по хирургии. Как люди живут, посмотри, усечешь с первого взгляда разницу. Есть рабочий, что целый день горбится за грош, а есть дворяне, что с жиру бесятся по балам и раутам всяким со скуки. С чего такая разница? Не то время, чтобы рабами люди были, надо ровнять, мы все – одно и то же, к чему же эта привилегия рождения. Вот ты, я же видел, не слепой. Глаза горели как! Что опешил? О тебе я, о тебе. Так вот, что теперь не горят? Прочухал, что не про тебя барышня? А ты что? Плох, что ли? Чем ты хуже пошлого кавалериста-офицерика? Да лично я за тебя сотню таких дать готов. И она тоже. Но где она? А где ты? – Степан насупился и стиснул зубы. – И так во всем! Куда ни глянь!

– Так чего же вы добиваетесь?

– Равенства! Чтобы за тебя говорило не то, в какой семье ты родился, а что ты за человек.

– Не согласен. Она хотела быть моей, я мог увести ее у, как ты сказал, пошлого офицерика, и ее отец не стал бы мне преградой.

– Тогда чего не сделал?

– Она больна, что ж я буду этим пользоваться. Не так должно быть.

– Но теперь-то тебе в ее круг вход заказан. Дальше что?

– Давай не об этом, не переводи на личности, – обозлился Горин. – Лучше скажи, что, нельзя миром это решить? Есть ведь Дума. Зачем террор, насилие? Зачем так-то?

– Ха-ха, – зло засмеялся Вениамин. – Дума – анекдот один. Не хочет царь делать ничего для народа, не хотят дворяне уступать, облегчить жизнь простолюдинам, сгладить разницу между слоями общества, чтоб не было такого разбега, что у одних закрома от миллионов золотом лопаются, а у других на хлеб не хватает. Крепко держатся за привилегии. Признали бы они наверху, что пора, мол, что надо что-то решать, законы выпустили, но нет же, кричат: «Аз есмь!», все – им, а народу – милостыню. Да и саму Думу народ силой из царя выбивал, ты малой был, да и сейчас еще зелен совсем, не помнишь, наверное, как земля кровью умылась. Дал бы сам, добровольно, любовь бы снискал народную, уважение. Кровью народ Думу получил, кровью получит и все остальное. Да и на Думу надежа оказалась напрасной, – махнул он рукой. – Судьба у нас такая, Степан, кровавая. Не лезь в эту дробилку, брат, прошу тебя. И я не лезу. Туда нам нельзя, раздавят в два счета. Только такие, как Павел, могут воротить. У них энергия, сила и средства. Сметут! – Вениамин смачно опрокинул стопку, будто точку поставил.

Для пьяного речи приятеля показались Степану слишком разумными, если бы сам не видел, сколько рюмок было опрокинуто в эту ненасытную глотку, не поверил бы. Но задумался, все оказалось слишком сложным, чтобы так с разбегу судить. И прав Вениамин, зелен он еще, видишь, предысторию плохо знает, да и в реальности не ориентируется.

Горин всегда думал, что политика не для него, что каждый своим делом заниматься должен, вот и в университете, и в академии студенты по политическим кружкам бегали, а он считал, что его долг профессию свою штудировать, не распыляясь направо и налево. И вот она, эта политика, сама его за горло взяла, не принимая пренебрежения, словно капризная красавица, не получившая ожидаемый комплемент, мстит обидчику.

Было третье апреля, когда молодой доктор во второй раз навещал дом Лисовских. Как и в прошлый раз, стараясь не глазеть по сторонам, хотя очень любопытны были его пытливому уму живописные полотна, коими изобиловали коридоры огромного дома, он шел не без трепета в груди в знакомую ему комнату.

– Любезный Степан Сергеевич, – трещала дорогой хозяйка уютного дома, – что-то неважно Верочка себя чувствует, в больнице была веселее. Кушает плохо и неразговорчива. Ой, мне кажется, похудела она.

– Не волнуйтесь так, Анна Матвеевна, сейчас во всем разберемся, – улыбнулся он ей в ответ.

Вера стояла лицом к окну в скромном, но удивительно прекрасном платье, белом с мелкими васильками, подпоясанном синими лентами. На ее голове был хитро повязан платок в тон пояса.

– Верочка, доктор с визитом, – объявила ей матушка.

Девушка резко обернулась, сразу встретившись глазами с Гориным, отчего легкий румянец покрыл бледную кожу ее щек, а у него упало сердце. Он мог себя неделю убеждать, что это все не про него и не для него, что нет возможностей и путей, что и ей лучше изменить предпочтение. Но что все это? Все разумные рассуждения разбивались, как хрусталь о камень, под этим взглядом.

– Добрый день, Вера Игнатьевна.

– Добрый день, – тихо ответила она, потупив взгляд.

– Можно?

– Да, конечно. – Анна Матвеевна разрешила ему поставить саквояж на стул.

– Присядьте, пожалуйста, Вера Игнатьевна, так удобнее будет.

Она опустилась в кресло.

– Матушка, прошу вас, оставьте нас. Я желаю с доктором говорить наедине, – твердым голосом попросила барышня.

– Милая моя, да как же так? Никак не могу оставить тебя одну с мужчиной, пусть даже и доктором. Не подумайте чего, Степан Сергеевич, я к вам со всем уважением, но уж и приличия опустить нельзя.

– Матушка, – настойчиво, сердясь, продолжала стоять на своем пациентка, – у меня деликатный медицинский вопрос, я желаю наедине беседовать.

– Ой, я так и знала. – Женщина, схватившись за сердце рукой, присела на край кровати. – Тебе хуже! Что с тобой, доченька?! Неужели и матери боишься сказать. Ты говори как есть. Я вынесу. – Она уже почти плакала.

– Да, нет, маменька, вы неверно поняли, – запаниковала Вера, сведя брови и не зная, как уж и выпутаться.

– Сударыни, успокойтесь. Я полагаю, что вопрос не так уж и серьезен, чтобы начинать с таких переживаний. Вот вам нюхательная соль, Анна Матвеевна. – Он протянул ей пузырек. – Подышите над ней, враз полегчает, а я, дозвольте, осмотрю для начала вашу рану, Вера Игнатьевна. Попрошу вас снять платок.

Девушка улыбнулась и подчинилась его просьбе, слегка смутившись совсем еще коротких волос.

– Здесь все прекрасно, – резюмировал доктор. – Давайте проверим рефлексы. – Он постучал по рукам и ногам молоточком и попросил ее выполнить привычные ей по больничным обследованиям движения. – Отлично. Присядьте. Проверим реакцию зрачков. Прекрасно. Что расскажете о самочувствии, Вера Игнатьевна? Ваша матушка сетует, что у вас аппетит не такой, как прежде.

– Да, доктор, вы разве забыли? – Вера впилась в его глаза своим горящим синим взглядом, из которого словно молнии сыпали. – О проблеме, что я вам говорила. Насчет пульса и дыхания. Вы не проверили.

– Как раз собирался. – Степан покосился на ожидавшую чего-то ужасного Анну Матвеевну и взял пациентку за запястье.

– Вот, чувствуете? Что с этим скажете делать? – задыхаясь, прошептала она, вложив в интонацию как можно больше смысла.

– Ох, что там, доктор, – завопила мать девушки, а та бросила на нее гневный взгляд.

– Вот же, матушка, вы мешаете! Разве не видите?! Я же просила дать нам спокойно поговорить! Вы со своими охами!

На матери не было лица.

– Послушайте, любезнейшая Анна Матвеевна, ваша дочь полностью здорова, долгое пребывание в больнице сказалось на ее нервной системе. – Горин говорил матери, но слова предназначались Вере. Он переводил взгляд с одной на другую, дольше и выразительнее глядя на девушку, в надежде, что она понимает, что он хочет ей сказать. – Непривычная обстановка, сам, такой неожиданный, факт травмы, сложная операция, лишившая Веру Игнатьевну прически – все эти факторы взбудоражили ее воображение. Все, что требуется, это приятный отдых в привычном месте, где все знакомо и радует глаз.

– Деревня, – встрепенулась женщина. – Я как раз намеревалась вас спросить об этом. Мы с мая по сентябрь в деревне проживаем, по обычаю.

– Прекрасно! Лучше и не придумаешь. Самое полезное для нервов место. Речные и лесные прогулки хорошо освежают голову. Поезжайте, только погода установится, и увидите, как быстро все встанет на свои места.

Степан говорил, а сам и не заметил, что так и не разжал ладонь, чтобы выпустить ее запястье, более того, она держала его за руку в ответ. Вдруг осознав это, он деликатно высвободился так, чтобы Анна Матвеевна не заметила, и отошел на шаг от пациентки, которая продолжала сверлить его немного гневным взглядом.

– То есть вы полагаете, доктор, что все это пустяки, так, игра воображения, что я слишком впечатлительна? – бросила она с вызовом.

– Вера Игнатьевна, помилуйте, вы должны были понять! Неужто не очевидно? – взволнованно ответил он.

Хорошо было, что в этот момент мать девушки задумалась о чем-то, наверное, о том, как лучше организовать отдых для дочери.

– Вы не воспринимаете меня всерьез! Это оскорбительно!

– Что такое, доченька?! – встрепенулась Анна Матвеевна.

– Ничего, маменька, все хорошо, – ответила она спокойным, обреченным голосом и улыбнулась обоим. – Все хорошо. Я здорова, доктор, как всегда, прав. Мне нужен отдых. Это очевидно. Я обещаю более не нервничать. Благодарю вас, доктор. Это, как я понимаю, ваш последний визит? – Она встала, гордо подняла голову и посмотрела ему в глаза.

– В моих услугах у вас нет более потребности.

– Прекрасно! Тогда прощайте! – Девушка резко отвернулась к окну.

– Пойдемте, доктор, – зашептала Анна Матвеевна и потащила Горина, едва успевшего схватить саквояж, к выходу.

– Прощайте, Вера Игнатьевна! – Голос его предательски дрогнул.

Едва они отошли от комнаты, как мать девушки принялась заговорщически ему шептать.

– Вы не сердитесь на Верочку, любезный Степан Сергеевич, я полагаю, тут не без сердечных переживаний. Свадьбу пришлось отложить. Она уж так нервничала из-за этого разговора с женихом и его родителями, они приезжали в воскресенье на ужин. Должны же были вот, после Пасхи, обвенчаться. Она говорит, раньше осени, пока волосы хоть немного не отрастут, не пойду под венец. Борис расстроился, был у них длинный разговор. Но он тоже хорош! Понимать же должен, что барышня смущена, да и не окрепла еще. Ох, – вздохнула она, – вот Верочка и на нервах. Может, капель каких попить пропишете?

– Нет необходимости. Молодой организм сам с такими вещами справляться должен, не стоит раньше времени каплями баловаться. Ну, мне пора, Анна Матвеевна. Разрешите откланяться. – Ему не терпелось покинуть приносящий столько страданий дом.

– Да Бог с вами, родимый! – возмутилась уже в полный голос хозяйка дома. – Кто же так доктора без обеда отпускает?! Мы что, нелюди, что ли? В столовой уж все собрались, нас дожидаются. И Игнатий Лукич, и соседи пришли познакомиться. Вам же и надо клиентурой обзаводиться.

Горин на это никак не рассчитывал и стоял, опешив, лихорадочно думая, каким образом отказаться.

– А, ну конечно, – взмахнула руками Анна Матвеевна, – я и позабыла совсем, как вы молоды. Это вам комплимент. Понятно, что порядков еще не знаете, раз так удивленно смотрите. Давайте научу. – Она взяла его под руку и повела вниз по лестнице. – После визита доктор должен получить плату, вот, кстати, она и за прошлый раз. – Женщина протянула Степану волшебным образом откуда-то появившийся казначейский билет номиналом, показавшимся Горину неприлично большим, но его возражения не работали. – И отобедать или отужинать, это уж от времени дня зависит. Это традиция, и нарушать ее не представляется возможным, – на этих словах они вошли в столовую.

Просторная зала была озарена ярким полуденным солнечным светом, проникавшим сквозь огромные окна. Большой овальный обеденный стол был изысканно накрыт к обеду, но гости, коих было до десяти человек, восседали на диванах в ожидании, к большому смущению молодого доктора, именно его. Степан лихорадочно похвалил себя за то, что позаботился (из личных, конечно, побуждений) сегодня прилично одеться, а то бы провалиться ему сквозь землю.

– О, приветствую вас, Степан Сергеич! – К нему навстречу поднялся хозяин дома.

Игнатий Лукич представил его своим гостям, а гостей – ему, и пригласил всех за, как он выразился, «весьма скромный стол», постный по случаю последней недели поста, страстной седмицы.

Собравшаяся за столом публика была ровной. Степан изучал их с любопытством. Женщины – такие же хозяйственные и озабоченные, как мать Веры, чуть полноватые в телесах от сытой и спокойной жизни, с румяными милыми лицами. Они хорошо разбирались, судя по их разговорам, в кулинарии, воспитании детей, моде и еще массе нужных для устройства уютного быта деталях.

Мужчины же всем своим видом демонстрировали важность своего положения и непременно говорили о политике.

И те и другие любили поесть и обладали одной общей чертой – своим твердым и верным мнением по любому вопросу, никаких сомнений, они прожили жизнь, они умудренные опытом, они несли подчас, по мнению Степана, совершеннейшую чушь, а их речи были ничем иным, как пустословием. Сплетни лились рекой.

– Как вам нравится Ираида Ивановна? – щебетали женщины, с благожелательными улыбками на лицах перемывая кому-то неизвестному Горину кости.

– Душка, без сомнений.

– А мне претит это ее желание всем угодить и всем понравиться. Ведь понятно же, что это она за карьеру мужа радеет. Я ей не верю. После празднования годовщины ну всех объездила, всех приласкала, будто бы мы поверили, что она такая добрая душа и всех обожает без разбору. Лицемерное притворство, таково мое мнение. – Дама гордо вскинула подбородок.

– А то мы не хотим, чтобы перед нами лебезили? Пусть и для карьеры мужа, пусть неискренне, но нам-то приятно такое обращение. Или вы предпочитаете Софью Михайловну с ее взбалмошностью?

– Да, уж, эта на причуды горазда. Сама же созвала на обед все общество, а потом укрылась в отдельной комнате, вызывая к себе достойнейших, будто боялась чумой заразиться.

– А еще, слышали, Варвару Николаевну принять отказалась. Каково?

– Просто ужас! – в один голос возмущались дамы.

Степан тяготился беседой, улыбался, отвечал на вопросы и высказывался, о чем мог сказать достоверно и наверняка, но еда плохо проходила через его пищевод, и он, не переставая, смекал, когда прилично будет откланяться.

Веры не было на обеде, и он был этому несказанно рад. Ее утонченный образ Одетты не сочетался в его сознании с этим разгулом чревоугодия и тупости. А севрюжья икра и стерлядь никак не вписывались, по его мнению, в меню страстной седмицы. Он помнил, как мать и отец и постное масло в еду в это время не клали.

Интересными Горину показались диалоги о политике, куда же без нее. Эта тема в последнее время его преследовала.

– А вы в партии какой-нибудь состоите или сочувствуете, Степан Сергеевич? – спросил его один из гостей, имена всех он не запомнил.

– Нет, увольте, не определился еще, – улыбнулся он в ответ.

– Да, что вы сразу, Иван Антонович, о своем? – возмутился Игнатий Лукич. – Господин Горин не из таких, он больше по ученой части. Так ведь?

– Именно.

– Это вы смотрите на современную молодежь, так они, ежели в голове пусто, и клади туда что хочешь, и бомбы готовы кидать от скуки.

– А позвольте, уж простите за назойливость, спросить. Что у вас в голове, любезный Степан Сергеевич? – спросила одна из дам, прищурившись, наверное, от слабого зрения.

– Рентгеновский аппарат, – выпалил молодой человек первое, что пришло в голову.

– Рентгеновский аппарат? – Все изумленно начали переглядываться.

– Что это?

– С помощью него можно видеть кости, уплотнения и твердые предметы в теле человека. Переломы, опухоли, камни можно точнее диагностировать, а то и игла в тело войдет и блуждает, не знаешь, где выйдет. А пропустишь сквозь тело рентгеновские лучи, и все видно на фотокарточке.

– Ах, ужас какой! – Дамам эта тема не понравилась.

– Простите, не за столом, конечно.

– А что вас так беспокоит в этом аппарате? – уточнил Игнатий Лукич.

– Его отсутствие в нашей больнице. Михаил Антонович говорит, что нету пока на него ассигнований.

– Дело! Я поговорю с ним. Думаю, мы решим этот вопрос, ежели дело нужное.

– Безусловно, нужное, но я не к тому сказал, чтобы …

– Не извольте беспокоиться, Степан Сергеевич, мы народ понятливый. – Гости посмеялись, Горин слегка смутился.

Потом слово за слово снова свернули на политику.

– Я так скажу вам, господа, – говорил один из гостей, – что дело исключительно в национальном вопросе. Вот обидно мне, что русский не гордится тем, что он русский, даже будет избегать об этом говорить. Немец, господа, в споре всегда поддержит немца, а наш своего скорее потопит. Вот что опять за раскол в Думе? Нет единой национальной партии русских, нет ни единого вопроса, по которому все русские оказались бы единомышленниками только потому, что они русские. Тогда как, напротив, нерусские племена в Думе будут согласны и поддержат друг друга только потому, что они нерусские.

– Вы еще верите в Думу, уважаемый Митрофан Афанасьевич? Не смешно ли это? – засмеялся Иван Антонович.

– Да, вообразите себе, верю. Надеюсь, по крайней мере. Желал бы, чтобы работать на благо России она все же начала.