Текст книги "О чем тоскует могильщик?"

– Не печальтесь так, молодой человек. Ваша матушка запрещала мне и телеграмму давать, против ее воли послал, когда уж недолго оставалось. Очень она не хотела, чтобы вы страдали, видя ее неизбежное угасание, муки перед кончиной. Не вините себя, она так хотела, видеть вас подле своего смертного одра было бы ей невыносимо.

Степан помотал головой и зашагал дальше, его не успокоили и не убедили слова доктора, он остался при своем мнении, как, впрочем, было почти всегда, надо было быть несомненным авторитетом, чтобы юноша проникся.

– Постойте, Степан Сергеич, я, зная о вашем приезде, договорился о предоставлении вам места хирурга в нашей больнице, Савелий Матвеевич помер, а другого нам не присылают. Имеете ли желание поработать здесь? Очень надеемся, сказать по правде, – засуетился доктор.

– Давайте после, Иван Григорьевич, мне бы сейчас в мертвецкую, – отрешенно ответил Степан.

– Да-да, само собой, просто говорю, чтоб знали. Увидимся еще. Соболезную. – Он сочувственно дотронулся до его плеча.

Мертвецкая стояла отдельным зданием, так что надо было выйти из основного корпуса и пройти через двор, садом; погода изменилась, налетели грозовые тучи, вторя настроению молодого человека.

Помедлив пару секунд, Степан отворил дверь и вошел в сени, а потом и в маленькую приемную, где сидел за столом и курил цигарку, читая газету, знакомый ему по отцовской практике Вениамин Григорьев, ранее бывший фельдшером, но спившийся и отправленный сторожить мертвецов.

– О, Степан, рад тебя видеть! Хотя… – весело вскочил он со стула, но вовремя осекся: – Прости, соболезную, конечно, Глафира Тимофеевна была чудом. Сам скорблю. Просто тебя увидел, не смог радости сдержать, ведь понимаешь, друг. – Он кинулся обниматься.

Вениамин был старше Степана лет на десять, а может, и больше, чуть полноват, невысок, кудряв и приятен лицом, полгода он проходил практику у его отца, но быстро сбежал от такой неблагодарной и трудной работы. После виделись они редко, по случаю, но Степан слышал, что перевели его в патологоанатомы после казуса с женой некой важной персоны. По какой-то причине Вениамин считал, что они со Степаном друзья.

– Да, Веня, я тоже был бы рад, но извини, сейчас не до этого. Можно? – Горин указал на дверь. – Я один. – Приятель было двинулся за ним, но юноша хотел побыть наедине с покойной.

– Да, само собой. Я здесь побуду. Она там, с левого краю, ну, найдешь.

Степан плотно прикрыл за собой дверь и замер. Большая часть столов была пуста, лишь на трех лежали прикрытые простынями тела. Отца он видел уже в украшенном гробу, а здесь, в мертвецкой, ему сделалось не по себе, хотя он обычно часами практиковался в таких местах. По комплекции и ступням он понимал, который из трупов принадлежит его маме, но сдвинуться с места, чтобы приблизиться, не мог.

Сколько раз он видел безжизненные, окаменевшие под дыханием смерти, лица, но они всегда были лишь телами, бездушными, безразличными ему. Что же теперь? Каково ее лицо? Она страдала, конечно же, исхудала.

«Что ты стоишь?!» – приказал он сам себе, уверенно подошел к нужному столу и резко отбросил простыню.

– Мама, – прошептал он и, наверное, впервые в своей жизни по-настоящему заплакал.

Почему он не плакал, когда хоронил отца? Наверное, его смерть казалась ему естественной, как смерть солдата на войне. А это нежное лицо за что? Вся несправедливость мира сосредоточилась сейчас перед его глазами, и он поклялся, как и отец, быть верным солдатом, без устали сражаться со смертью. Эта клятва была сильнее той, что они давали в университете.

Постояв минут десять, пока слезы не просохнут, он поцеловал мать в лоб, прошептав ей на ухо просьбу о прощении за то, что он был увлечен собой и невнимателен к ней. Погладил шелковистые кудрявые волосы, накрыл простыней и вернулся в приемную.

Кроме Вени, в комнате его ожидала сестра милосердия, высокая, средних лет миловидная женщина с большими карими глазами и смуглой кожей. Она нервно теребила передник и, увидев Горина, сразу бросилась к нему.

– Старший врач, Михаил Антонович, послал спросить, – затараторила она. – Там пациента привезли, паренька молодого совсем с черепной травмой, посмотреть просили, ежели сможете, у нас без Савелий Матвеича и некому, а говорят, по вашей части.

– Пойдемте, – кивнул Степан головой, не отказывать же, это было бы вовсе неприемлемо.

Веня что-то еще хотел сказать, но он отмахнулся под видом безотлагательности дела и быстрым шагом двинулся вперед сестры в приемный покой.

Он понимал, что это больше маневр со стороны старшего врача, неужто сам не мог ничего сделать, в это Горин и не поверил бы, но спорить не стал.

В приемном покое, помимо сестер, толкались двое полицейских, коим и быть здесь не положено было. Увидев вошедшего Степана, один из них сразу стал давать пояснения, будто именно его и ожидал.

– Имела место драка между гимназистами, чем засадили, не признаются.

Мельком взглянув на говорившего, молодой человек подошел вплотную к лежащему на кушетке пареньку в гимназической форме. Он был достаточно крепкого телосложения, совершенно без сознания, дыхание неровное, хрипящее, зрачки одной величины и не реагировали. На затылке зияла сильно кровоточащая рана с зубчатыми краями. Внезапно с пациентом случилась судорога, глаза закатились, дыхание прервалось, и он начал синеть.

– Помер? – охнула сестра.

– Нет, – уверенно ответил Степан, и верно, судорога отпустила, и больной задышал вновь все тем же хрипящим дыханием.

– Его в операционную, а мне стерильный халат и мыться. Перелом черепа, не смертельно, поправим.

Мозговая оболочка не была повреждена, а ущемленные обломки кости он удалил, дыхание сразу выровнялось, сильное венозное кровотечение было тампонировано стерильной марлей, и наложена повязка.

– Дней через десять будет как новенький, – обещал Горин приехавшим в больницу родителям мальчика, деликатно отмахиваясь от благодарностей.

– Ну, что, Степан Сергеич, с почином! – Михаил Антонович хитро улыбался в густые усы, обнимая молодого человека по-дружески за плечи, будто не только что познакомились. – Не откажете же? Что вам академии? Тут люди живые, а мы о вас наслышаны. Все учеба да учеба, надо бы и послужить, коль есть потребность, хоть на время. Ваш батюшка бы одобрил. Нам до зарезу операторы смелые, дерзкие, знакомые с новизной нужны. Савелий Матвеич все по старинке работал, а я вам любую практику, что захотите, и инструментарий выпишу, какой пожелаете. И думать нечего, любезный Степан Сергеич, заманчивое же предложение. Согласитесь?

– С похоронами подскажете? Я не знаю как, – грустно вздохнул молодой человек.

– Это само собой. Соболезную. Знавал вашу матушку, чудесная была.

– Останусь, но только до следующего учебного года, курс-то окончить надобно, замену все-таки ищите.

– Вот и славно, там, глядишь, приживетесь, так и после курса вернетесь.

Горин лишь улыбнулся, а про себя подумал, что уж дудки, один раз дал себя уговорить в память о маме, она любила Тверь, узнать захотелось, за что же. А насчет обещанного инструментария, Михаил Антонович еще не раз пожалеет, что упомянул.

Поздним вечером, возвратившись в квартиру матери, Степан сговорился с хозяйкой, что раз уплачено до конца года, то он останется здесь жить, а после, с января, по девяти рублей в месяц будет платить. Она такому постояльцу-доктору была шибко рада.

Прикрыв за собой дверь, молодой человек прислонился к косяку и стоял так несколько минут, разглядывая обстановку освещенной слабым светом луны комнаты, которая даже в темноте казалась уютной, убранной изящной рукой его матушки. Легкая грусть лежала на сердце. Но не меланхолик же он. Горин повернул ручку выключателя, и комната озарилась неярким, рассеянным от абажура светом.

Оторвавшись от двери, он ходил по комнате, трогая мебель и вещи, принадлежащие Глафире Тимофеевне. Кружевная скатерть на столе, духи на комоде и семейные фотокарточки, платья за ширмой, патефон с французскими пластинками, мягкая белоснежная перина, герань на подоконнике.

Степан кинул взгляд в окно и вздрогнул от неожиданности, встретившись глазами с девушкой, глядящей на него из окна дома, стоящего напротив, совсем близко, через улочку, так, что и черты лица можно разглядеть. Сердце молодого человека дрогнуло от странного предчувствия, но барышня тут же скрылась из виду за занавесью, а он сразу забыл.

На первом этаже дома напротив болтались вывески булочной и мясной лавки, и Горину это понравилось. Мысли его вновь вернулись к жизни, к насущным задачам, и он загорелся желанием дочитать ту главу о раковых опухолях головного мозга, что не успел перед отъездом из Петербурга.

Глава 5
Юношеская дерзость. Окончание

В это февральское утро, едва выглянув из парадной, хотелось бежать обратно по лестнице в тепло и уют. Вот и гимназистка Шурочка из дома напротив застыла в нерешительности. Холодный дождь хлестал косыми струями да ложился на неровную обледенелую дорогу, а ветер сбивал с ног, нарушая и без того шаткое равновесие.

Горин подхватил девушку за локоть, когда она заскользила по мокрому льду.

– Благодарствую, Степан Сергеич, – смущенно покраснев, тихо произнесла она, не удержавшись от счастливой улыбки.

– Так уж денек выдался, – добродушно ответил он.

Они пошли рядом, чуть легче, но, оправдывая себя обстоятельствами, он поддерживал ее за руку.

– Вы куклу кому-то подарите или себе оставите? – хитро спросила Шурочка.

– Кому ж мне дарить? Себе.

– Это я с вас делала, – еще гуще покраснела она.

– Очень похоже, вы – умница, я ж потому и взял. Лестно.

– Маменька просила еще таких наделать, но я не стану. Пусть одна будет.

– Ну, это вы зря. Раз талант, что ж не показать? А потом, Арина Никитична о доходе беспокоится. Стало быть, надо наделать.

– Раз вы так рассуждаете, то и я подумаю, может, уступлю. Правда, боюсь, еще раз так не получится.

Они дошли до развилки. Дальше каждый должен был идти в свою сторону.

– Вы, Шурочка, аккуратней на дороге. Я бы проводил вас до гимназии, но в больницу опаздываю.

– Это было бы лишним, дойду, и вам с Богом дойти, – улыбнулась она, подняв воротник заячьей шубки.

Они раскланялись и разошлись каждый на свою дорогу.

Еле доковыляв и порядком устав бороться со стихией, Горин вошел в прихожую, где, стряхивая пальто, разглагольствовал перед сестрицей Амалией Эдуардовной, дородной, очень доброй пожилой женщиной, доктор Иван Григорьевич.

– И вот не стыда у них, ни совести, у этих домовладельцев. Вот вы скажите, Степан Сергеевич, ну не хотят они снег с тротуаров счищать, так, по крайней мере, могли бы песком посыпать, как делается в благоустроенных городах. В Петербурге ведь посыпают?

– Посыпают, – коротко согласился Горин.

– А кто вывозит снег, так сваливают прямо у Тьмацкого моста так, что и перил не видно, и в Покровскую церковь не пройдешь. А на крышах что? Снегу валом. Заледенел и падает на мостовую, причиняя увечья прохожим. Чего, спрашивается, не счищают? Только плату брать горазды. Вам уж привалит, глядите, сегодня работенки.

– Ой, и не говорите, Иван Григорьевич, и не говорите, – сокрушалась в такт ему Амалия Эдуардовна. – Давай, милой, пальто, у печки просушу, – это она уже к Степану обращалась, опекала его, жалела, как сиротку.

День и вправду обещался быть богатым на переломы костей и сотрясения головного мозга, хотя в это время года и так их было в изобилии. Пока пил горячий чай со смородиной, чтобы не простудиться, заботливо приготовленный рукой сестрицы, Горин все думал о Шурочке, что промокла она, замерзла, а пальто просушить и чаем напоить ее некому. Симпатичная девчушка, у Глафиры Тимофеевны училась языкам, куклы делать, как и ее мама мастерица. Купил у них куклу-доктора на ярмарке на Масленицу.

– Степан Сергеич, там привезли зашибленного ледяной глыбой, как Иван Григорьевич и наобещал. – Сестра отвлекла его от размышлений.

– Идемте же. – Горин озабоченно свел брови и направился в приемный покой.

Уже и очередь успела вырасти. В приемной шумно толпились пациенты.

В кабинете на кушетке лежал пожилой хлипкого телосложения мужчина, одетый в дорогой костюм.

– Адвокат, фамилию не помню, – почему-то шепотом на ухо сказала ему сестра милосердия.

– Что думаете, Степан Сергеевич? Возьметесь? – Чуть поодаль, у окна стоял старший врач.

– Вдавленная рана. Нужна трепанация, но стадия уже критическая, сопор, пульс частый, зрачки расширены, храпящее дыхание. Надо торопиться. Здоровья, видно, слабого. Есть подозрение, что наркоза не выдержит.

– Тогда лучше не стоит браться, – спокойно произнес Михаил Антонович, будто речь шла не о человеческой жизни.

– Но я же не отказываюсь, надо попытаться.

– Вы же сами сказали, что предсказание неблагоприятное, а работы сейчас, как видите, много.

– Пока человек жив, считаю своим долгом оперировать. Вы разве не согласны?

– Извольте, – пожал он плечами. – Никто и не препятствует. Только время жаль тратить на всяких таких личностей. – Старший врач отвернулся к окну, а Горин удивленно вскинул брови, видимо, что-то личное.

Несмотря на негативный прогноз, операция по трепанации прошла успешно, давление на мозг было устранено. Больной был помещен в палату, далее оставалось наблюдать и выжидать.

– Похвалил бы я вас, да лукавить не буду, – с досадой в голосе говорил Степану Михаил Антонович. – Трудно нам, докторам, ведь вот не должны мы делить людей по симпатиям, всех пользовать одинаково, а на душе все же кошки скребутся, ведь зараза заразой, гнойник на теле общества этот адвокатишка.

Горин ничего не ответил, не ему было судить, молод еще, а спасла его от неприятного разговора очередная сестра милосердия, пригласив в приемный покой осматривать следующую жертву стихии.

Переломами рук и ног он не занимался, даже сотрясения брали на себя другие, ему же за сегодняшний день достался один перелом копчика да три черепных раны, открытых, несложных.

Дождь уже с обеда прекратился, к вечеру поток пациентов стал редеть. Степан перекусывал пирогом с капустой от Амалии Эдуардовны да пил горячий чай, когда в ординаторскую, ежась от холода, влетел Вениамин.

– Ой, брат, хорошо тут у тебя, тепло.

– А у тебя что же?

– Остервенел сегодня от мертвяков.

– Чаем с пирогом угощайся.

– Это с превеликим удовольствием. Удачно забежал. Да бумаги относил. – Веня присел рядом и с наслаждением подул на пар из горячей чашки. – Балует тебя сестра Амалия?

– Ну да.

– А, я чего хотел сказать, новость радостная у меня. Брат из Швейцарии едет. Ты знал моего брата?

– Нет, не доводилось. На отдыхе был?

– Не, по партийным нуждам ездил, он у меня политикой занимается. Так вот, приезжает. Будет ужин у нас с музыкой, танцами, новостями заграничными.

– Так пост же.

– Ты ж неверующий. А я и подавно.

– Не то чтобы не верующий, уважающий. Маменька научила посты соблюдать. Глубоко не вникал. Но от веселья воздержусь, в память о матушке.

– Да как же? Познакомить хотел, он у меня знаешь какая личность важная.

– Что ж он, на неделю приезжает?

– Нет, насовсем.

– Ну, так свидимся еще, познакомишь. Не обижайся, Веня, но танцы – это не про меня.

В дверь влетела сестра Татьяна, с которой и началась вся эта история, вид у нее был взволнованный, аж выговорить с первого раза не смогла, пока отдышалась.

– Чего случилось-то? На, водички хлебни, милая, запыхалась, – сочувственно протянул ей стакан Степан.

– Ой, какая там водичка. От Лисовских коляска пришла, спешно надо ехать. Михаил Антонович велел вам. Сказал, вы не ошибетесь с диагнозом. Быстрее надо. – Она схватила его за руку и потянула за собой.

– Да уж вы это, отпустите, Татьяна Олеговна. – Он аккуратно высвободился. – Мне саквояж надо собрать. Что известно?

– Ничего не поняла, не знаю, лучше вы быстрее идите, а там уж разберетесь.

– Что ж такого страшного в этих Лисовских? – бросил он, собираясь.

– Важные персоны, – ответил за нее Вениамин. – Кто Игнатию Лукичу не угодит – вон из города, и это в лучшем случае.

– Я готов, идемте. – Горин лишь усмехнулся. Какая бы ни была важная персона, а без доктора не может обойтись.

Кучер нервничал, ругался, что долго, да и лошадь била копытом и мотала головой, будто тоже торопилась. Ехать было недалеко – до Миллионной улицы, где обитал весь цвет местного знатного общества. Горели фонари, после утренней прогулки от дома до больницы Горину было даже дико от такого тихого вечера. Небо очистилось, а завтрашний день обещался быть солнечным. Он улыбался, прыгая в коляске на неровной дороге, на душе было спокойно. Как говорил его любимый профессор в академии, доктору нервничать ни к чему, даже вредно и опасно. Знания – его сила, внимательность к пациенту и доскональное обследование – его надежный гарант от ошибки, а эмоции – путь ложный. Твердая рука и холодный ум, никакой горячки. И все пред доктором равны: и пьяница из трактира, и предводитель дворянства.

Въехали в открытые узорчатые ворота и остановились у освещенного фонарями входа с широкой лестницей. Степан окинул взглядом огромный дом с горящими окнами. Встречать его из двери вылетел дородный мужчина лет пятидесяти и остановился как вкопанный в недоумении.

– Это что же такое! Почему Михаил Антонович такого молодого доктора послал? Да вы, молодой человек, точно врач? – громогласно возмущался он.

– Горин Степан Сергеевич, в больнице в должности хирурга служу, – представился уверенным тоном молодой человек. – Опыта достаточно, не беспокойтесь. Лучше расскажите, что у вас за происшествие.

Мужчина на мгновение всмотрелся в его лицо, но остался при своих сомнениях.

– Ах ты, Боже мой. Лисовский, Игнатий Лукич, – нехотя представился он. – Ладно уж, раз приехали. Идемте. Дочери плохо, не знаю что. Анна Матвеевна лучше расскажет.

Они вошли в просторный, богато и со вкусом обустроенный дом, Степан старался не вертеть головой, поэтому мало что рассмотрел, пока они дошли до покоев девушки. Оттуда доносилось всхлипывание нескольких женских голосов.

– Анна Матвеевна, вот доктор. – Лисовский впихнул Степана вперед себя в комнату.

– Ой, доктор, помогите, – кинулась к нему женщина средних лет с сильно заплаканным лицом, таким, что и черты лица трудно было различить. – Вера, дочка, бредит, а жару нет, рвота. Отравилась, наверное? Только чем же, непонятно, все свое, свежее, и все ели то же. Доктор, что же с ней?

Горин решительно подошел к кровати, на которой лежала в верхнем платье молодая красивая девушка, ее кудрявые, пышные волосы разметались по подушке, она с трудом хрипло дышала, пытаясь шептать что-то невнятное. Молодой человек наклонился ближе и прислушался, пощупал пульс, проверил зрачки и мышечную реакцию, осмотрел голову. Затем повернулся к окружившим его домочадцам с видом, что ему диагноз определенно ясен.

– Падала или ударялась головой? – спросил он сразу у всех.

– Рано утром только, выбежала мне папку подать, забыл, уж отъехал к воротам, – чуть смущенно ответил Игнатий Лукич. – А погода-то какая стояла, поскользнулась, но она встала, ни на что не жаловалась, улыбалась, и было все хорошо. Разве ж дело в этом?

– Да, это утром было, и она не говорила, что ушиблась, – подтвердила Анна Матвеевна. – Отравилась Верочка, ведь рвало ее.

– В диагнозе нет сомнений – это экстрадуральная гематома. Нужно немедленно везти барышню в больницу на операцию, – твердо произнес Горин.

– Ой, – схватилась за грудь Анна Матвеевна и села на кровать. – Что он говорит, Игнатий Лукич?! – уставилась она диким взглядом на мужа. – Как операция?! Что это за диагноз такой?! Я в обморок упаду. – Она закатила глаза.

– Сударыня, – наклонился к ней Степан. – В обморок не надо, не время сейчас, надо спасать барышню. Вот вам нюхательной соли и успокойтесь. – Он протянул ей пузырек. – Все будет хорошо, ежели поторопимся.

– Да он шарлатан! – заорал Игнатий Лукич. – Не может такого быть! Чего это ты там за слова странные говоришь? Нету у Верочки такого диагноза! И операция ей не нужна! Пошел вон! – Он решительно указал на дверь.

– Нет уж, многоуважаемый Игнатий Лукич, я не позволю вам так безрассудно поступать. Попрошу выслушать, а я со своей стороны постараюсь на понятном вам языке пояснить, – твердо и громко возразил ему молодой доктор. – Вера Игнатьевна поскользнулась утром, упала, ударилась головой, но внешних повреждений и неприятных ощущений никаких. При этом последующие симптомы свидетельствуют о том, что внутри черепной коробки лопнул от удара сосуд, но для того, чтобы кровоизлияние оказало достаточное давление на мозг, должно было пройти время, чтобы заполнить пространство между костью и твердой мозговой оболочкой. Теперь смотрите. Зрачки на свет не реагируют и расширены, дыхание, сами видите, затрудненное, но самое главное, паралич правой стороны. Простите, но это только гематома внутри черепа, и ничто иное. Рвота тоже является первым признаком сдавления мозга. Внешних повреждений нет, а значит, для крови нет выхода, и она давит на мозг, ежели ничего не делать, то к утру она умрет.

– Ах! – Анна Матвеевна все-таки потеряла сознание.

Степан достал из саквояжа пузырек и поднес к ее лицу, женщина тут же очнулась.

– Игнатий Лукич, везите ее в больницу, только пусть Михаил Антонович сам смотрит. Я этого не вынесу. Что же будет?

– Сударыня, доверьтесь медицине, и все будет хорошо. Ваша дочь после операции быстро и абсолютно поправится. Уверяю вас, никаких последствий. – Горин пытался говорить как можно более внушительно. – Прошу вас, успокойтесь.

– Это какое-то безумие! Неужто из-за такого пустяшного случая могла случиться такая трагедия?! Не верю! Не могу понять! – метался по комнате отец девушки.

Вдруг женщины, окружавшие кровать, служанки или гувернантки, Бог их знает кто, завизжали от ужаса. С Верой случилась судорога.

– Тихо, сударыни, тихо, все нормально. Это тоже симптом, но пока не смертельный. Прошу вас, Игнатий Лукич, медлить нельзя. Поверьте, я понимаю ваше смятение, поедемте, уверяю вас, Михаил Антонович подтвердит мои слова.

– Поезжай, Игнатий, поезжай, – рыдала Анна Матвеевна.

– Что ж делать, поедем, – недовольно выдавил он из себя. – Как везти-то?

– Голову нужно зафиксировать и можно в теплое одеяло или шубу завернуть, да в коляску, тут недалеко. Только придерживать от тряски, чтобы хуже не сделалось. Я шину наложу. Одеял побольше, лучше шерстяных, тепло укутать.

Степан принялся готовить девушку к поездке под звуки непрекращающихся стенаний и суеты.

Вот чего он никак не мог ожидать, так это последующего разговора со старшим врачом.

– В уме ли вы, Степан Сергеевич, предлагать трепанацию дочери Лисовского?! – Они уединились в ординаторской, и Михаил Антонович был крайне возбужден.

– А что же я должен был ему предложить? – Горин смотрел на него в недоумении широко раскрытыми глазами.

– Да. – Он обессиленно выдохнул и обреченно опустил плечи. – Ну, да. Тут я сам сплоховал. Нашел кого послать. Вы, конечно же, не виноваты, я скажу ему, что вышла ошибка.

– Это как это? – возмутился Степан, не веря своим ушам. – Нет никакой ошибки! Все ясно как белый день, сами видите! О чем это вы, Михаил Антонович?

– Господин Горин, вы что же, не понимаете? – жарко зашептал он ему прямо в лицо. – Это Лисовский! Он уничтожит нас с вами, ежели его дочь умрет на операционном столе или после операции.

– Ну, во-первых, с чего ей умереть?

– Во-первых, – грубо прервал Степана Михаил Антонович, – много с чего. Начнем с непереносимости хлороформа, закончим инфекцией мозга.

– Сегодня только утром делали трепанацию адвокату.

– Нашли-с кого ставить в пример, таким ничего не делается, подонкам, а вот нежным, хрупким, невинным девицам – еще как.

– Нет, я решительно против и настаиваю на операции, и немедленной, мы и так слишком много времени потеряли! Вам меня не остановить! Как хотите, но я готов сказать ее отцу, что вы не даете мне делать операцию, и от этого она к утру помрет, а она помрет, вы это очень хорошо знаете. – Степана было не остановить. – Вы же шанс у нее последний отнять хотите! Не совестно?

– Ой… – Старший врач схватился за голову. – Подите прочь! Делайте что должны!

– Я не подведу вас, поверьте!

– Ах, эта юношеская дерзость и самонадеянность, – вздохнул, обессиленно опустившись на стул, Михаил Антонович, Степана уже не было в комнате, он убежал со всех ног. – Что ж, мне остается только молиться.

Самое сложное в такой операции точно определить место трепанации. По параличу было ясно, с какой стороны искать, обрили половину головы, Горин уже представлял себе, как будет возмущена девушка, когда об этом узнает.

– Может, уж всю обрить? – предложила сестра. – Так совсем некрасиво.

– Брейте, – скомандовал он. – В самом деле, чего мудрить.

Повезло, на обритой голове удалось обнаружить место удара по едва заметному синяку.

«Тут и будем сверлить», – решил молодой доктор.

Все было готово. Пациентка на столе, маска, хлороформ, инструменты. Только утром он делал подобную операцию, но внезапно что-то дрогнуло внутри, лишь на миг. Нет, он не боялся Лисовского, никого не боялся, ему лишь безумно хотелось, чтобы все непременно вышло удачно. Что-то личное присовокупилось против его воли, он еще не понимал что, но эта девушка не была для него просто пациентом, и дело было не в споре со старшим врачом, и не в том, что он может упасть лицом в грязь, а в ней, в ее личности. Горин что-то почувствовал, но что, он не понял и впервые в жизни произнес молитву Богу с просьбой о помощи.

Шурочка все смотрела на окна напротив, но они были темны, хотя было уже за полночь, а ей все не спалось. Вот уже несколько месяцев она ложилась, когда он читал свои умные книги по медицине за столом под абажуром и пил чай, а сегодня он так и не пришел, и сердце щемило от тревожного предчувствия.

Многим той ночью не спалось. Игнатий Лукич мерил шагами приемную, а сестры боялись попадаться ему на глаза. Михаил Антонович усиленно молился в своем кабинете, больше беспокоясь за свою судьбу, ведь покидать насиженное место ему не хотелось. Вениамину было просто любопытно, чем дело закончится, а Степан лично накладывал последние швы и повязку, не доверяя никому, строго следя за асептикой и антисептикой, ведь умирали в таких случаях только от инфекции, занесенной во время операции.