Текст книги "О чем тоскует могильщик?"

Глава 8
И все-таки о любви

Легкий ветерок обдувал лицо Веры и играл лентами на ее шляпке, от реки веяло прохладой и сыростью. Блаженную тишину нарушали лишь всплески воды от рассекавших ее весел да редкие крики птиц. Лодка медленно и уверенно плыла по тихой заводи, мимо бурно растущего камыша и обильно разросшихся кувшинок с мелкими желтыми цветами на длинных ножках, причудливо растущих прямо из воды.

– Смотрите, какая красивая! – воскликнула девушка, указывая рукой на пасущуюся на пригорке лошадь кремового окраса в яблоках, с черными гривой и хвостом.

Борис повернул голову, не переставая грести.

– Да, неплоха, но обычная крестьянская, нечистокровная, только в обоз впрягать, – довольно равнодушно ответил он.

– И вы бы такую лошадь не стали седлать, Борис Андреевич? – лукаво улыбнулась Вера.

– К чему мне? У меня есть добрый конь.

– А не было бы?

– Она не подойдет для боя и не годится для скачки на дальнее расстояние с седоком. Эта лошадь – вьючная.

– Хороши кувшинки в воде. Не находите?

Девушка болтала о всяких пустяках от неловкого чувства смеси стыда и смущения. Последние месяцы после выписки из больницы Вера тяготилась обществом бравого кавалериста Бергова, нареченного ей в мужья. Прежде их отношения были теплыми и душевными, ведь она его искренне любила, тянулась к нему. А нынче все стало иным. Открыв для себя новые ощущения, которые она испытывала даже не в присутствии покорившего ее сердце мужчины, а только лишь от мысли о нем, девушка не желала их ни на что менять. Они были прекрасны и возбуждали в ее груди море удовольствия. Но что со всем этим делать, она никак не могла решить.

Она ходила под ручку с женихом, играла с ним в четыре руки на рояле, танцевала на вечерах, гуляла по окрестностям или, вот как сейчас, плавала по реке в лодке, но мысли Веры витали далеко. Ответы на вопросы стали машинальными, рассеянными, и была навсегда утеряна задушевная глубина бесед.

Борис же будто не замечал этих перемен и по-прежнему смотрел на красавицу-невесту с восхищением и вожделением, но благородно проявлял такт, сопереживая ее травме. Она же больной совершенно не была, абсолютно поправившись и отрастив немного волос за четыре месяца, но лукавила, пользуясь своим положением, чтобы увильнуть от правды, коей давно следовало бы посмотреть в глаза.

Честным поступком со стороны девушки было бы отказать жениху, коль любовь утеряна и мечтается об ином мужчине. Но где он, тот, о ком плакало сердце? Нужна ли она ему? А вдруг она вовсе ему не интересна. Видела Вера, как он флиртовал с очаровательной гимназисткой на празднике. И она была хороша, даже очень, своими зелеными глазами, милым наивным личиком, а самое главное, невероятного каштанового оттенка с бронзовым отливом косой шириною с ладонь.

Девушка опустила руку в прохладную воду, пытаясь дотянуться до большого зеленого листа кувшинки.

– Вера Игнатьевна. – Серьезность тона молодого человека насторожила ее.

– Да, Борис Андреевич? – Она посмотрела ему в глаза, чего делать в последнее время избегала.

– Через три дня я отправляюсь на сборы и вряд ли скоро вернусь. Большая вероятность войны, – печально сказал он, перестав грести.

– Это с кем это вы воевать собрались? – встревожилась Вера.

– С Германией. И не я собрался, и даже сам государь не желал бы, но противоположная сторона принуждает его к этому своими действиями.

– Уже точно известно?

– Нет. Пока только призывают на сборы, но все идет к тому, что избежать военных действий не получится. Но, умоляю вас, не печальтесь, милая Вера Игнатьевна. – Борис поспешил утешить расстроившуюся невесту. – Война быстро закончится, к зиме уж непременно. Говорю вам об этом только потому, что вы должны знать, что ежели война все же начнется, то обвенчаться в сентябре, как планировали, мы не сможем.

– Но ведь ее может и не случиться?

– Конечно, но будьте готовы к такому повороту.

– Что ж, я буду надеяться на лучшее. – Вера ласково улыбнулась жениху. – Мне бы не хотелось, чтобы вы оказались в гуще настоящего сражения. Думается мне, что это очень страшно. – Она говорила это искренне. Каковы бы ни были сейчас ее чувства к нему, она не желала его гибели на фронте.

– Я добровольно шел на военную службу и не сетую, готов воевать, печалит меня лишь одно, что ухожу не вашим законным супругом, что мы так и не успели обвенчаться. Ежели бы вы уже носили под сердцем моего ребенка, мне было бы спокойнее при любом развитии событий.

Вера густо покраснела и отвела взгляд, больше от угрызений совести, чем от скромности. Люби она его, давно бы отдала ему всю себя, без остатка.

– О, простите, милая Вера Игнатьевна, я смутил вас. – Борис бросил весла и, наклонившись ближе к девушке, поцеловал ее руку. – Прошу, не думайте, что я виню вас в чем-то или что-то требую, нет, ни в коем разе, я и так счастлив любить вас и знать, что и вы любите меня. Вы ведь любите меня, Вера Игнатьевна? – Он держал ее ладонь в своей.

– Да, – тихо сказала она, так и не решившись посмотреть ему в глаза.

– В таком случае мне ничего не страшно, я буду ждать ваших писем и встречи после всей этой бури. Простите меня за эти разговоры, вижу, что они смутили вас. – Борис вновь поцеловал ее руку и отпустил, снова взявшись за весла.

Остаток пути они молчали, каждый думая о своем, никто не решался заговорить первым.

Проведя еще два дня в имении, рядом с невестой, Борис откланялся. Они тепло расстались, Вера не позволила себе быть с ним холодной, будучи под впечатлением предстоящих ему испытаний. А после его отъезда она ревела в подушку, но не потому, что думалось ее матушке, сочувственно гладившей ее по голове и утешавшей.

Ночью девушке не спалось, она стояла у открытого окна, глядя на звездное небо, и под стрекот сверчков все думала и думала о том, правильно ли она поступила.

«Ежели война случится, то она-то и поставит все на свои места. Либо вернет мне любовь к Борису, либо даст в его отсутствие разобраться в чувствах к доктору. Мне надобно встретиться с ним. На расстоянии ничего понять нет возможности. Ах, какое же жуткое предательство в том, что я заверяла в любви Бергова и обещалась с нетерпением ждать! А как было поступить? Я и сама не понимаю, что творится в моей душе, к чему же было бы разбивать его сердце прямо сейчас. Пусть служит спокойно, и вера в надежный тыл дает ему сил и храбрости. О, прости меня, Борис, я не могла поступить иначе! – терзалась девушка. – Да, мне определенно необходимо решить что-то с доктором, и окончательно, чтобы мысли о нем, ежели он не любит меня, не мешали мне быть преданной тому, кто этого заслуживает и ждет. Я должна встретиться с ним и положить конец этому предательству».

Прошло полмесяца, и в один из жарких июльских дней, когда никто в деревне и не помышлял ни о чем плохом, а все были заняты работами в поле, грозно меряя широкими шагами гостиную, Игнатий Лукич читал вслух домочадцам выдержки из газет о начале военных действий.

«Все-таки свершилось», – с замиранием сердца думала Вера.

– Вы только послушайте, господа, что творится! – Хозяин дома почти кричал от возмущения. – Заявив о своем якобы миролюбии, германское правительство тем временем подготовляло столкновение России с Австрией, а само спешит на помощь своей союзнице, отрезав всякия пути к мирному разрешению австро-сербского конфликта. Как говорят последние известия из Берлина, Германия готовится высадить десант и сознательно идет на Россию. Идет на Россию после того, как Россия не раз оказывала Германии серьезную помощь и спасала от гибели. В последние минуты мира об этом следует вспомнить. Русское общество должно знать, с кем оно имеет дело. Оно должно знать, что замышлялось против России в те минуты, когда русский народ мирно трудился и заботился лишь о своем экономическом благополучии, не замышляя ничего против соседей. Какие же это верные слова, господа! Коварная Германия! Провозгласила лозунг: «Хочешь мира – готовься к войне!», и под прикрытием «всеобщего вооружения мира» и подписания мирных договоров лелеяла свои тайные замыслы. И вот оно! Открылась ее истинная личина!

В гостиной сидело семейство Лисовских и приехавшее погостить да обсудить затеянные совместные предприятия семейство Ильиных из Петербурга.

– Что будем делать, господа? Это же крах нашего завода, в который мы вложили немалые средства! – продолжал восклицать Игнатий Лукич.

– Боюсь, в силу этаких обстоятельств заказанные в Германии машины, за которые мы внесли задаток, нам до окончания войны не получить, – ответил глава семейства Ильиных, седовласый, высокий, солидный мужчина, Дмитрий Аркадьевич.

– Или не получить никогда. Что же вы предлагаете?

– Тут уж ничего не поделаешь, надобно замораживать строительство и ждать развязки. Правительство обещает быстрый исход. Предлагаю ждать до осени, а не срастется, будем из Америки делать поставку.

– Что ж, разумное решение. Но каковы эти немцы, господа?! – не унимался Игнатий Лукич.

– Помилуйте, дорогой мой друг, а то вы не знали, как им плохо спится, зная, какими природными богатствами владеет наше государство. Давно уж выискивали возможности наложить свою железную лапу. А тут еще и дела у России пошли в гору, что уж совсем комом встало поперек горла у Вильгельма.

– Не переживайте так, господа. – В разговор вступил племянник Дмитрия Аркадьевича, бывший членом правления Русского торгово-промышленного банка, Петр Алексеевич, молодой еще, но уже довольно успешный предприниматель. – Наша армия, как полагается, возьмет численностью, население России намного выше какой-то там Германии. Даже ежели на сегодняшний день имеется недостаток в оружии и технически мы отстаем от противника, русский мужик привык быть пушечным мясом. Победа непременно будет за нами.

– Жестокие слова, Петр Алексеевич, ох, жестокие, – сокрушался Игнатий Лукич. – Неужели же вам не жалко русского мужика?

– Мне-то не жалко? Уж само собой, жалко! Но разве ж мы эту войну развязали?

Мужчины еще долго обсуждали назревшую тему, а женщины лишь слушали да сокрушались.

– Что ж мы медлим, господа?! – воскликнул Дмитрий Аркадьевич. – Не время для разговоров, надобно в город ехать.

– Ваша правда, – обреченно присел на стул хозяин дома. – И здесь не на кого хозяйство оставить, почти всех работников мобилизовали, но долг зовет. Не время уклоняться от тыловых забот.

Гостеприимный дом закрыл свои двери для посетителей, семейство Ильиных поспешило в Петербург, а Лисовские, со слезами на глазах проводив на военные сборы и управляющего, и камердинера, и садовника, и многих других своих рабочих, с тяжелым сердцем покинули имение и вернулись в бурлящую деятельностью Тверь.

Город поразил семью Лисовских необычайным оживлением, всюду движение и нескончаемые разговоры о войне и мобилизации, на домах расклеены объявления о призыве запасных, о поставке лошадей и повозок для войск от населения.

Дворянство развернуло бурную деятельность по организации госпиталей, отрабатывало механизм приема санитарных поездов и перевозки тяжело-раненых, для чего пришлось привлечь трамвайное общество. Никто не оставался в стороне от участия в помощи фронту и раненым.

Дамы Твери активно устраивали благотворительные сборы, шили белье для госпиталей и одежду для фронта. В дворянских домах были организованы швейные мастерские, где работали все независимо от положения и даже, наоборот, старались отличиться. Анна Матвеевна Лисовская принимала в этом деле самое активное участие, а вот ее дочь заупрямилась и не в шутку заявила, что идет обучаться на курсы сестер милосердия, что были открыты для всех желающих помогать раненым. И в этом ее решении не было ни капли патриотического порыва, один лишь сердечный интерес, она видела такие возможности, от коих у нее захватывало дух и замирало сердце.

– Верочка, дочка, ну как же можно? – стенала Анна Матвеевна, противясь ее намерению. – Игнатий Лукич, скажите же ей, что не подобает барышне ее положения такую работу делать. Это же срам и стыд-то какой!

– Матушка, что же это вы такое говорите? Разве же не известно повсеместно, что и члены царской семьи не гнушаются. Вы же знаете, как утомляет и вводит меня в скуку это швейное дело. Не по мне оно. Вы желаете, чтобы дамы судачили, что я и строчки прямой проложить не могу. Позора моего хотите? А дома отсиживаться – зазорно, еще и лентяйкой прослыву.

– Да разве же ты справишься, доченька? – стояла на своем мать девушки.

– За мной сиделка ходила, я же видела. Что там такого? Перевязки делать, градусники ставить да порошки давать.

– Ой, не знаю, – сокрушенно качала головой Анна Матвеевна. Хотелось бы ей, конечно, похвастать перед дамами, что дочка ее на такое смелое дело пошла, не всем оно было по силам, брезговали, сторонились. Все лучше чистые простыни строчить. Страшно было отпускать родную, единственную дочь в самое пекло, кишащее ранеными солдатами. Но аргумент о царских особах возымел свой эффект. – Игнатий Лукич, что же вы молчите?! Скажите же свое отеческое слово.

Отец девушки не спешил с ответом по тем же самым причинам, что и мать, мялся, листая газету, сидя в кресле.

– Да-с, – вздохнул он наконец и твердо добавил только одно слово: – разрешаю.

– Папенька, благодарю, вы так добры. – Вера кинулась обнимать отца, а после и мать. – Матушка, я вас не подведу, Богом клянусь! Буду – само благородство.

Девушка радостно убежала в свою комнату, не в силах совладать с переполнявшими ее эмоциями.

Выбор между курсами от губернской земской больницы и при общине Красного Креста был очевиден. Родители не возражали, и Вера с энтузиазмом взялась за дело, рассчитывая не просто не ударить в грязь лицом, а достичь в работе сестры милосердия совершенства.

Горин теперь больше служил по вечерам и ночам, ведь именно в это время приходили санитарные поезда, хотя чаще случалось работать сутками, но сегодня выдалась возможность немного поспать дома, посетить баню и переодеться наконец после того, как он неделю не покидал больничные стены, таков был наплыв раненых.

Виделся с Шурочкой, она сообщала ему об отце, что он жив и успешно воюет на Балканах, тесня австрийцев. Степан разделил с ней радость от весточки и неизбежную тревогу, подбодрил добрым словом, а она сунула ему сверток с пирожками. И как так удачно они столкнулись на улице, когда он выходил из парадной, возвращаясь на службу?

В больничных воротах застряла подвода с телом, накрытым одеялом, а рядом с ней переминался с ноги на ногу Вениамин.

– Привет, брат, давно не виделись, – приветствовал его приятель.

– И тебе здравствовать, – ответил Степан. – Чего тут хлопочешь?

– Да повешенный. И чего не жилось торговцу мясом и колбасой? У него же жизнь должна быть – самая малина.

– А чего застряли? Колесо слетело?

– Ну да.

Пока они разговаривали, не заметили, как к воротам со стороны больницы подошла барышня в одежде сестры милосердия.

– Милостивые государи, могу я пройти? – Они вместе с телегой совершенно загородили проход.

Степан еще не повернул головы, но узнал этот голос с первых нот.

– Вера Игнатьевна? – Он остолбенел от представшей перед его взором картины. Лицо девушки в обрамлении белого платка излучало небесный свет, а синие глаза под ярким дневным солнцем – магнетические волны, пронизывающие его насквозь.

Они молча стояли, глядя друг на друга, не заметив, что подвода наконец отъехала, а за ней, многозначительно мотая головой, поплелся в свое царство мертвых Веня.

– Вы ли это? Вас и не узнать, – выдавил из себя Горин, чуть придя в себя.

– Забыли меня, Степан Сергеевич? – пропела девушка.

– Что вы?! Как можно! Но вы, здесь, в этом одеянии. Что это значит?

– На курсы поступила, сегодня первый день, – гордо ответила Вера.

– Как же так? И Анна Матвеевна с вами? – Брови Степана поползли наверх.

– Нет, она не в силах.

– И матушка вас отпустила?

– Времена сейчас такие. Вы думаете, дворянки сидят по своим домам, чаи распивают да о войне судачат. Знаете ли, какую деятельность местные дамы развернули? Госпитали, думаете, кто открывает? Матушка, например, шьет постельное белье и одежду для раненых, – с вызовом произнесла она.

– А вы, Вера Игнатьевна, что ж не шьете, а на такое дело решились?

– Шить ненавижу, – отрезала она.

– Но тут ведь…

– Что? Хотите сказать, что я – белоручка и не знаю, что такое кровь, гнойные раны или ампутированные ноги? – Девушка говорила с вызовом, но на самом деле она убегала с этих треклятых курсов именно из-за этих гнойных ран и ампутированных конечностей и возвращаться не собиралась. Но теперь, после этой встречи, она обязана была довести дело до конца. – По-вашему, такие, как я, ни на что не годятся, кроме как музицировать в салонах? – Она говорила больше для себя, чем для него.

– Что вы, Вера Игнатьевна? Я восхищен вами и уверен, вы справитесь, – произнес Горин и мечтательно добавил: – Вы – необыкновенная!

– Что это значит «необыкновенная»? – прищурившись, спросила она.

– О, покорнейше прошу простить. – Он потупил взгляд. – Забылся. Лишнее вырвалось. Позвольте откланяться, больные ожидают. Вам удачной учебы! – Он слегка склонил голову и вежливо улыбнулся.

– Ну, будьте здоровы, – чуть грубо ответила Вера и быстрым шагом двинулась за ворота.

«Ну что за человек?!» – ругала она его про себя, но не смогла теперь, когда он не видел ее лица, удержаться от широкой улыбки.

Степан некоторое время следил, как уплывала Белая Лебедь, пока она не скрылась из виду, и только теперь заметил отсутствие Вени и подводы. Молодой человек глубоко вдохнул теплый, свежий августовский воздух, начинавший пахнуть осенью, и улыбнулся, почуяв чуть слышный аромат застывшей на стволах вишневых деревьев смолы. В детстве он любил ее соскрести и съесть. Эх, и сейчас бы! Горин поскакал по дорожке к больничным дверям.

В середине августа Россия была на патриотическом подъеме, война сплотила русский народ, а радостные вести с фронта вселяли оптимизм. Были забыты мелкие партийные счеты, национальная рознь, все, что делало людей врагами, унылое настроение сменилось энтузиазмом. Но хватило этаких настроений ненадолго.

Вот только на днях горожане Твери радостно читали в газетах сводки о том, как успешно проходит восточно-прусская операция, наши войска заняли город Сольдау, вторая армия пересекла русско-германскую границу, как вдруг ошеломляющие известия – она погибла в окружении, а командующий Самсонов застрелился.

И вновь смена настроения. Население недовольно – война затягивается на неопределенный срок, горожане охвачены тяжелой тревогой, вернулось уныние. В активную атаку вступили подрывные силы и, пользуясь случаем, не преминули насаждать слухи об измене, вновь припомнили губернатору и государыне их происхождение. Среди разговоров были и небезосновательные – о недостатке на фронте снарядов и вооружения, но непременно преувеличены, раздуты до огромных размеров, сеяли панику. А тут еще и цены поползли вверх. Как на такой благодатной почве не возрастать сорнякам Павла Григорьева?

Газеты затрубили патриотическими призывами, для поднятия духа была организована благотворительная продажа флагов России и союзных государств.

А раненых все подвозили и подвозили, Горину было не до политики.

– Видали, «Венская прачечная» переименовалась в «Киевскую прачечную»? Согласно нынешней моде, вслед за Петербургом, сделавшимся Петроградом, – смеялся Иван Григорьевич, перекусывая чаем с мятными пряниками. – Хороши пряники! Степан Сергеевич, угощайтесь.

– Благодарствую, не откажусь, сегодня еще не ел ничего. – Горин строчил истории болезни.

– Куда же Амалия Эдуардовна, ваша опекунша, смотрит? Это надо с ней обговорить. – Доктор пребывал сегодня в веселом настроении. – И заметьте, как ничего в этой прачечной не было от Вены, так нет и от Киева. Ну забавно, к чему они такие названия сочиняют. «Киевская прачечная» – звучит, как котлета по-киевски, – смеялся он, Степан улыбался и качал головой в ответ, не отрываясь от бумаг, жуя угощение.

В ординаторской, как и во всей больнице, было оживленно, постоянно кто-то входил и выходил, мелькало много новых лиц, имен он не запоминал, проходя по коридорам, приходилось уворачиваться от сестер с подносами и каталок. Амалии Эдуардовне было уж не до Горина, хоть она и не забывала своего подопечного, но и сама задыхалась от работы. Мало большого наплыва больных, так за новоиспеченными сестрами милосердия нужен был глаз да глаз. Не успевали они дождаться окончания двухмесячных курсов, а доучивались прямо в деле.

«И к этому можно привыкнуть», – решила для себя Вера. Ну подумаешь, смутилась по первости, во второй было уже не так жутко. И вот раз за разом, глядишь, и уже не пугает и не вызывает тошноты разорванная плоть, а огнестрельные и колотые раны вообще полюбились ей за меньшее зло.

Война предстала пред девушкой во всем своем омерзительном облике, быстро расставив приоритеты. Романтические настроения, конечно же, никуда не исчезли, но стоны, крики и просьбы несчастных искалеченных солдат нынче были на первом месте. Если бы постепенно, в раскачку, в мирное время, так и неизвестно, сколько еще Вера воротила бы нос от плохо пахнущих и неприглядных на вид кровавых и гнойных ран и их обладателей, но не время было для церемоний и ужимок, дали задание – делай, не можешь – уходи, не мешайся под ногами. Некому строить глазки, некому жаловаться, и поджимать губки некогда.

Иногда, глядя на раненых солдат (офицеров свозили в другой госпиталь), Вера думала о Борисе и писала ему письма прямо здесь, в больнице, в перерывах между работой. Она поступала так нарочно, чтобы лучше проникнуться и сказать ему как можно более теплых и ласковых слов. С одной стороны, это было предательством, ведь теперь, будучи здесь, рядом с мужчиной, волновавшим ее сердце, она определилась с чувствами и твердо была уверена в своей любви к доктору, да и его взгляд читался однозначно. С другой стороны, Борис не был для нее чужим, ведь они были знакомы с ее первой рождественской елки. И письма Веры были душевными письмами другу детства. Девушка часто думала, что поспешно (а ей только исполнилось 18 лет) приняла любовь к другу за любовь к мужчине. И сейчас она видела разницу и очень старалась не ранить жениха, не открывать ему правды, но и не лгать страстными любовными строками. Хорошо, что есть такое понятие, как скромность, за ним много чего можно спрятать.

Они сталкивались в коридорах и палатах редко, слишком редко, по мнению Веры, и слишком часто, по мнению Степана. Она жаждала этих встреч, он старался избегать, даже сторонился, когда она не видела. Да и что это были за встречи? Мимолетные, длящиеся секунды. Но она была счастлива, зная, что он где-то за стеной, не за этой, так за той, а он несчастен, зная то же самое. Она верила, что наступит момент, когда они смогут поговорить, не боясь молвы и пересудов, все друг другу сказать и даже больше. Вера часто рисовала в своем воображении такую встречу. А пока каждый ее взгляд бил точно в цель разрывной пулей, запрещенной к применению Гаагской конвенцией.

Поначалу матушка противилась ночным дежурствам Веры, но позднее все так завертелось, что и Игнатий Лукич стал часто дежурить в ночь на станции, куда приходили санитарные поезда, а дворяне помогали их распределять по госпиталям и развозить. Все так смешалось, странными стали и семейные трапезы, где не было то одного, то другого члена семьи, и Анна Матвеевна, незаметно для себя, закрыла глаза и на ночные дежурства Верочки. Она гордилась успехами дочери и могла высоко держать голову при встрече с дамами.

Вот уж и Рождество пришло в город, и в честь праздника раненым полагались и елка, и концерты, спектакли от гимназистов и подарки от общества повсеместной помощи пострадавшим на войне военным чинам.

В ту ночь из-за снегопада задерживался санитарный поезд. Встречающие застряли на несколько часов в ожидании на станции, а Горина сморило от теплой печки над историями болезни, так и задремал в тишине опустевшей ординаторской, уронив голову на руки. И снилась ему мама, такая лучезарная, светящаяся от счастья, и нарядная елка, пряничный домик. Глафира Тимофеевна ласково гладила его по волосам, улыбалась и тихо шептала что-то нежное. Он просил ее повторить, не расслышав, она повторяла, но смысл слов вновь ускользал от него.

Шумно открылась дверь, Степан резко выпрямился, в растерянности оглядываясь вокруг. Доктор, имени которого он не знал, копался в шкафчике с инструментарием, не глядя на него. А вот по другую сторону стола, чуть вбок, не прямо напротив, сидела и листала какую-то книжку по медицине Вера Игнатьевна. Горин переводил взгляд с одного на другого, а после уткнулся в историю болезни, не разбирая, что там написано его же почерком.

Когда же неизвестный доктор покинул помещение, так и не сказав ни слова, Степан поднял взгляд на девушку.

– Добрый вечер, Вера Игнатьевна.

– И я рада вас видеть, Степан Сергеевич. – Она посмотрела ему в глаза так же, как она это обычно делала, проникновенно, будто пыталась передать мысли на расстоянии или прочитать его.

– Вы разве по ночам дежурите?

– Иногда. Чем же я лучше других сестер? У меня нет привилегий.

– Я, признаться, восхищен вами. – Доктор был искренен. Он и вправду не ожидал, что она, привыкшая к прислуге, освоит сестринское дело. – Что вы читаете?

– Вы будете смеяться. – На секунду она потупила взор. – Анатомию.

– Почему же я должен смеяться? Я и сам ее перечитываю. И вам нравится это дело?

– Да, оно полезное. Когда я гляжу на вашу работу, как вы, да и другие доктора, спасаете жизни, лечите, я испытываю восторг. Правда, будто вы – Боги. Ваша работа так невероятно сложна, а этого совсем не читается по вашему лицу. Оно спокойно, и все так с виду легко и просто. А откроешь так вот хотя бы эту книжку и понимаешь, сколько труда за этаким спокойствием.

Горин почувствовал, словно удар тока, как ее пальцы, лишь кончики, будто случайно, легко коснулись его лежащей на столе ладони.

За окном послышался шум.

– Простите, Вера Игнатьевна, мне надобно идти. Раненых привезли.

– Да, разумеется. – Она встала со своего стула в легком смущении вместе с ним, но следом не пошла.

Летели дни за днями. Войне не было видно конца. И вьюжная зима, и неутешительные вести с фронта наводили на людей грусть. К поранениям прибавились обморожения от того, что раненым приходилось долго лежать на снегу в ожидании помощи.

Однажды в метель, когда и лиц было не разобрать, Горин столкнулся с Шурочкой на дороге, но она его даже не сразу признала, занесенного снегом. Ее лицо было грустно, белые пушистые хлопья таяли на щеках и стекали, словно слезы.

– Как поживаете, Шура? – участливо спросил Степан.

Вместо ответа она разрыдалась и уткнулась носом в его грудь, как тогда, в подворотне. Он только развел руками, а после легко похлопал ее по спине.

– Ну-ну, не плачьте. Что-то стряслось?

Девушка не отвечала, продолжая всхлипывать, а немного успокоившись, отстранилась, вытирая слезы платком.

– Ненавижу! – сквозь зубы процедила она.

– Кого?

– Немцев этих проклятых! Чтоб их кайзер сквозь землю провалился!

– Что-то с вашим папенькой?

– Нету больше у меня… – Она, заикаясь, снова разревелась.

– Ну-ну, милая Шурочка. – Горин обнял ее за плечи.

Листая в голове слова утешения, так и не нашелся, что сказать. Что тут скажешь?

– Пойду я. – Она отстранилась и пошла дальше своей дорогой.

Но вот и зима пролетела, и весенний ветер начал приносить добрые весточки с театра военных действий. Горожане оживились и пребывали в хорошем настроении, узнав об успехах российской армии в Галиции, взятии Перемышля. Скромнее, чем в прошлом году, прошли пасхальные торжества с обязательными мероприятиями и подарками для раненых.

С января месяца в городе ждали высочайшего посещения, а сподобились только в апреле.

– Господа, – объявлял в ординаторской служащим больницы Михаил Антонович, – нам можно выдохнуть, наша больница не значится в плане посещения государем. Дворянский совет о визите хлопочет и будет хвастать своими достижениями и госпиталями, а мы можем продолжать работать в обычном режиме.

– Жаль, когда бы еще представилась возможность повидать самого царя, – сетовали некоторые из докторов. – Елизавета Федоровна к нам так и не заехала, а нынче и государь. Что ж мы, хуже других?

– У нас – обычная больница, а они смотрят новые госпитали, для войны организованные. Да и дворянство со священством должны же перед высочайшими особами выделиться, – решил добавить умное Иван Григорьевич.

– Жаль-то жаль, но ковры застилать, украшать больницу да за речи солдат отвечать мне-то уж точно не хотелось, господа. Кто будет свободен от дежурства, может идти встречать на станцию и скандировать «Ура!» уже там.

– Что-то наш старший врач сегодня не в патриотическом ударе. – Горин сидел у Вениамина, пил с ним чай в кои-то веки. – Странно было и слышать такие речи.

– Устал он, мигрень замучила, каждый день пирамидон глотает. К тому же он из тех, кто критикует в тесных кругах царскую семью за происхождение государыни и связь с Распутиным, – ответил Веня, с трудом откусывая давно засохший кусок кулича.

– Все об этом Распутине судачат. А я, признаться, опять далек.

– Скажу тебе только одно. Ежели бы в Бога верил, то сказал бы, что он нам его в подмогу послал. Не наш человек, но сильно способствует. Ой, как хорошо на нем дубовые корешочки ломаются! Что ни шаг, то против себя царская семья играет, и его дело в том первейшее.

– Ой, опять все – грязь, лучше и не говори мне об этой треклятой политике, – махнул Степан на него рукой, поморщившись.

– А что так? Ты, милок, зазря политику ругаешь, – хитро прищурился Веня. – Ежели бы не она, не видать бы тебе твоей зазнобы. Чего глазами сверкаешь? Да-да. Что делать-то собираешься?

– Ничего не собирался, – в недоумении пожал плечами Степан.

– Это как?!

– Да ты про что?

– Про госпожу Лисовскую, разумеется.

– Она помолвлена и мне не пара. И речи нечего вести!

– Так она ж в тебе души не чает. И ты не ответишь?

– Ни к чему это ей, – резко сказал, как отрезал, Горин.

– Ну ты, брат, голова! – Веня решил тему сменить. – Интересно, царь-то будет попивать в Дворянском доме французское шампанское? Мне с этим сухим законом вообще житья никакого нет. Вот в этом вопросе я с тобой согласен, политика виновата, что водку приходится из-под полы покупать. Да еще эти немцы такие наглые! Ты видал их? Ну да, откуда тебе, неделями из больницы не вылазишь. Иду, значит, брат, по набережной с барышней, а они давай шуточки отпускать и толкаться. Даже бы для свободного человека это непристойно, а они-то еще и пленные, а разгуливают не хуже наших хулиганов, тех, слышал, что трамвайную будку на Миллионной облюбовали и пугают прохожих.