Текст книги "О чем тоскует могильщик?"

– Бог с вами, девять лет эту бездарную комедию смотрим, уж и самим лицедеям надоело, проблемы с кворумом начались, по Таврическому дворцу отлавливают. При Столыпине только что-то и двинулось ненадолго, а остальное лишь трескотня бесплодной болтовни да монотонное безделье.

– Согласен с вами, Иван Антонович, я тут говорил с одним депутатом, так он жаловался мне, что скучно-де ему слушать доклады по делам, в которых он не понимает, как говорится, ни уха ни рыла, и томится он историческими выкриками Родичева, устал слушать чепуху левого фланга да перебранку Пуришкевича с Милюковым. Вот и все дело у него!

– А главное, что у них полная свобода, неприкосновенность ничего не делать, даже вредить злейшим образом своей родине.

– Да, и не говорите, – поддержал Игнатий Лукич. – Слышали, Столыпина опять в Думе поминали, с критической речью выступил Некрасов, да так, что Родзянко пришлось охрану вызывать.

– И что он там хотел?

– Снова пел дифирамбы евреям, что ущемляют их права, запретили заниматься земледелием, будто они когда-то и желали. Им бы только торговать да ростовщичеством заниматься. А вы все на Думу надеетесь, когда там не о деле думают, а истерическими речами балуются от неохоты работать.

– Покорнейше прошу простить, господа, но меня ждут пациенты на приеме в больнице, нет возможности еще более задерживаться в вашем приятном обществе, – решился Степан, аж полегчало.

– Это мы понимаем. Конечно, я провожу вас. – Иван Лукич поднялся было с места, но Анна Матвеевна его опередила.

Свежий воздух ударил в ноздри, так хорошо стало Горину и грустно, кинуть взгляд на окна второго этажа он решился, только выйдя за ворота, и увидел знакомый силуэт в окне. Все внутри сжалось, и совсем не по-мужски в глазах проступили слезы, ему захотелось подогнать коня, выкрасть девушку и ускакать с нею далеко-далеко, туда, где никто их не найдет. В Петербург, конечно.

А дальше не было ничего, и быть не могло, так, фантазия, не более. Повертел в мечтательной грусти локон в руках, да убрал подальше, с глаз долой, в учебник по кожным болезням. И перевернул страницу. А там что? Хирургия шеи. Отлично.

Горин много работал, когда своей работы не хватало, брался за любую другую, особенно это радовало Вениамина. Домой приходил затемно и снова читал хирургию, а после засыпал с книжкой в руках крепким сном, только изредка встречаясь в долине снов с сиянием синих глаз.

Наступила пасхальная неделя. Городок преобразился, будто кто-то дал старт сигнальным пистолетом к бурному веселью. Оживление хлынуло рекой. Со всех концов разливался по радостно дрожащему воздуху громкий благовест. Снова понеслись ярмарки, гулянья, концерты. Сослуживцы и знакомые христосовались со Степаном и одаривали крашеными яйцами и куличами так, что даже анекдот вышел.

Получил он пасхальный подарок от квартирной хозяйки, от Арины Никитичны, от Амалии Эдуардовны, сестры Татьяны и других сестер милосердия, от жен Михаила Антоновича, Ивана Григорьевича и остальных женатых докторов. Было доставлено даже пасхальное подношение от самих Лисовских. Горин смотрел на все это изобилие, не оставившее свободного места на его столе, и думал, что вот он, триумф, как выглядит. И что только теперь с ним делать? Столько куличей и яиц ему ни в жизнь не съесть. Догадался оставить себе только два: от Арины Никитичны и квартирной хозяйки. От подарка мамы Шурочки он не мог отказаться, а квартирной хозяйке хотел угодить, ведь именно к ней за помощью он и решил обратиться.

– Уж умоляю вас, заберите, раздайте кому-нибудь. Ведь, родимая, ни в кои веки моему желудку не осилить этого богатства.

Понимающая женщина согласилась помочь.

– Вот энтот не возьму, шибко красив, – отодвинула она кулич от Лисовских, а остальное забрала, обещала мальчишек беспризорных угостить, да уж ему и все равно было кого.

«От судьбы не уйдешь», – подумал Горин, отрезал от того, самого красивого, большой кусок и опробовал, задумавшись.

Странное дело – кулич, теплое, доброе, мягкое и сочное. Матушка много их пекла вечером перед Пасхой, а его ребенком заставляла гоголь-моголь мешать. А он все ждал, что какой-нибудь кулич сломается, когда она будет вынимать его из формы, и тогда матушка даст его ему, как забракованный. И хотя бы один да ломался, а она и не сильно сокрушалась, только хитро улыбалась. Степан хватал горячий, воздушный кусок кулича с изюмом и, обжигаясь, ел с улыбкой до ушей. Давно это было. И хоть кулич Лисовских был хорош, приправлен не только изюмом, но и другими изысканными добавками, но у Глафиры Тимофеевны он был все же вкуснее.

Снег давно сошел, а дороги просохли, на деревьях появлялась первая листва. Однажды поздним уже вечером по дороге домой он встретил Шурочку, несущую откуда-то такие две огромные корзины, что и не видать ее было за ними.

– Это что ж это такое вы, Шура, тащите? – не мог он удержаться от смеха, так комично было. – Давайте помогу. – Он взял у нее груз.

– Для завтрашнего праздника корзины, ромашки складывать, мы с мамой много наделали.

– Это что ж за праздник?

– Да вы, Степан Сергеевич, будто из какого-то тридесятого царства приехали, – звонко засмеялась Шурочка. – Ну ладно, не знали, так на каждом столбе объявление висит. Удивительный вы человек! Вот читайте! – Она ткнула в наклеенную на столб бумажку, а сама смотрела на доктора во все глаза.

– 20 апреля, купите цветок ромашки за 3 копейки, ваши копейки пойдут на борьбу с чахоткой, – вслух прочитал Степан. – Вон оно как! Занимательно!

– На деньги, что в прошлом году собрали, целую больницу построили, – гордо сказала она.

– Нужный праздник, – протянул он. – И что вы делаете?

– Ромашки из бумаги продаем. Приходите завтра на площадь, там большое гулянье будет, и весь город соберется, ежели меня захотите повидать, ищите под навесом от гимназии, – чуть покраснела девушка.

Горин донес корзины до двери ее квартиры и обещался непременно прийти, поучаствовать в таком благом деле.

Не любил он народные гулянья, шумные мероприятия, терялся в толкотне, но послушался Шурочкиного приглашения и пошел. Принарядился на всякий случай.

– Ох и жулик ты, Степан, – сказал он сам себе, глядя в зеркало.

Вслух не признался, что рассчитывал Одетту свою повидать хоть краем глаза.

И вправду, гулянье было на славу. Оркестр играл музыку, пестрели разноцветные палатки, украшенные гирляндами из больших белых цветков и уставленные корзинками с маленькими ромашками, изготовленными разными мастерицами на различный лад, их и полагалось покупать по 3 копейки или больше, если покупатель расщедрится.

Разодетые в лучшие одежды, ходили между рядов парочками благочестивые граждане, кавалеры имели ромашки в петлицах, а дамы – на кокетливых шляпках.

– Скажу вам по секрету, Шура, – обойдя уже много палаток, он добрался и до той, где его высматривали и ждали, – у вас самые красивые ромашки. И это правда чистейшей воды. Вот гляньте, я прикупил несколько. По сравнению с вашими куце смотрятся. – Девушка зарделась.

– Господин доктор! – за спиной у Степана раздался громкий бас.

– Игнатий Лукич, приветствую вас! – Он обернулся и приподнял шляпу. – Как ваше здоровье?

– Прекрасно.

– А Вера Игнатьевна?

– Да вот она, замечательно.

Позади него стояло семейство Лисовских в полном составе, включая жениха, которого под руку держала Белая Лебедь, сегодня она была с нею как никогда схожа своим белоснежным нарядом. Девушка, не стесняясь, сверлила Горина горящим взглядом, раня в самое сердце.

– Вы уже знаете, что я сговорился обо всем с Михаилом Антоновичем и даже передал пожертвование на обустройство рентгеновского кабинета? – Игнатий Лукич отвлек на миг замечтавшегося о своем доктора.

– Да, наслышан, хорошее дело. – Благодарить он не стал, пусть старший врач раскланивается.

– Рекомендуете здесь прикупить нам букетик?

– Уж несомненно, хороши цветки.

И гимназистка Шурочка получила щедрое пожертвование за букетик своих ромашек.

– Красивая пара, не находите? – Девушка вывела Степана из оцепенения, в котором он следил за удаляющимся семейством.

– Которая?

– Молодая пара, он в сером костюме и девушка в белом, с вами разговаривали.

– А, обычная пара, как все. Сегодня такой день солнечный, почти летний, вот все и кажутся красивыми, улыбаются просто. Вот вы, Шура, разве не прекрасны, словно свежий, юный цветок. – Степан смотрел на нее и говорил искренне, только сейчас, наверное, заметив, как очаровательна девушка. Только глаза не синие, а серо-зеленые, глубокие, что-то в них было исключительно теплое.

– Милостивый государь! Вы забываетесь! Что это за речи вы ведете с юными гимназистками?! – Он и не заметил, что рядом с Шурой стояла классная дама и гневно на него смотрела.

– Покорнейше прошу простить. – Он склонил голову с виноватой улыбкой. – Голову напекло.

Горин поспешил откланяться и удалиться, чтобы более не компрометировать девушку.

Он еще побродил по площади, но более не видел красивой молодой пары. Собирался уже уходить и направлялся к саду, как сзади подлетел Вениамин.

– Ой, брат, как же ты вовремя! – вопил он. – Денег срочно одолжи, хоть сколько. Я тут такую барышню очаровал тем, что все выложил, что было в карманах, за эти чертовы ромашки. Без копейки остался, а она в кино согласилась пойти.

– На. – Он протянул ему купюру. – Хватит?

– Хватит, брат. Спас, прям спас. Я побежал. – Веня похлопал его по плечу, собираясь убежать.

– Постой, – остановил он его. – Можно мне с вами?

– Да ты что, брат?! Не сердись, но у меня рядом с тобой никаких шансов! Ты глянь на себя! Красивый, стройный, хорошо одет и приятно пахнешь. Да ты только улыбнешься, как моя барышня меня по боку пустит. Прости, друг! Никак не могу.

Веня убежал, а Горин лишь помотал головой ему вслед. Сколько ж ему барышень нужно?

В парке было так же оживленно, и Степана это немного раздражало. Он хотел уединения и поспешил выйти на набережную, там народу было поменьше, к вечеру выйдут на прогулки у реки, а пока в обществе крутятся.

На первой же скамейке наткнулся на бывшего пациента – адвокатишку, которого так не любил старший врач, звали его витиевато, Казимиром Аристарховичем. В красивом костюме с ромашкой в петлице он сидел, опершись на трость, и смотрел вдаль, на водную гладь, но проходящего мимо доктора сразу приметил.

– Господин доктор, Степан Сергеевич! – окликнул он его, обрадовавшись. – Приветствую вас!

– Добрый день, Казимир Аристархович! Как ваше здоровье?

– Присаживайтесь, пожалуйста, ежели не торопитесь. Мне лестно, что вы помните мое имя.

– Отчего же не помнить? – Степан присел на скамью и тоже стал смотреть вдаль, на водную гладь. – Вы же мой пациент.

– Это в вас сразу видно, что вы человек дела. Спасибо, здоровье хорошо. Только вот ненадолго.

– Что так?

– Вы же не знаете. Я не так просто к вам попал. Убить меня хотели, по голове ударили и на глыбу списали. Вы спасли. Что ж? Заново захотят, – грустно произнес он.

– А вы в полицию заявляли? Знаете, кто это сделал? – заинтересовался Горин.

– Нет, не заявлял. Мне очень хорошо известно, как эта полиция работает. Они же не станут меня сторожить, возьмут на заметку, после уже, как убьют, тогда расследовать начнут. А я и так знаю, кто и за что.

– За что?

– За то, что убийцу от каторги спас.

– Это как?

– Да так вот, молодой человек. Дело свое хорошо делаю. Только вот обидно немного, что меня за это по голове бьют, а не господина прокурора, который дело прошляпил. Темный народ. Сколько мир стоит, он никогда не может разобраться, где добро, а где зло. Ежели я хорошо делаю свою работу – это зло, а ежели прокурор плохо делает свою работу – это добро. Ох, и сложно так жить на свете, да, впрочем, я привык.

– Так значит, из мести вас ударили по голове?

– Именно так.

– Полагаю, злоумышленник не хотел вашей смерти, желал лишь запугать. Сами подумайте, что бы ему столько тянуть со второй попыткой, да и в первый раз мог бы посильнее ударить.

– Может, не осилил сильнее-то?

– Думаете, дама? Или знаете? – Степан прищурился, наблюдая за мимикой адвоката. – Точно, знаете, – протянул он.

– Так значит, молодой человек, полагаете, зря я тут сижу и смерти жду, попугать хотели?

– Вполне вероятно. Убийство – дело нелегкое, не каждый способен, даже ежели думает, что справится, а потом, глядишь, совесть заест, спать ночами плохо будет, а то и привидения от расстройства ума начнут мерещиться. Не простое это дело.

– Ой, спасибо вам, дорогой Степан Сергеевич, считайте, второй раз трепанацию сделали, – радостно заулыбался адвокат. – Так вот поговоришь с умным человеком, как сока живительного напьешься.

– Преувеличиваете, Казимир Аристархович.

Они сидели и смотрели на течение реки, на то, как пароходик выпускает столб черного дыма, издавая пронзительный гудок.

– Казимир Аристархович, могу я поинтересоваться о ваших политических взглядах? Меня эта тема в последнее время очень преследует, а вы человек опытный. Каково ваше мнение? – решился спросить Степан после некоторого молчания.

– Я за правых придерживаюсь, но нынче политика – самое грязное дело. Рвут Россию на части, – вздохнул он. – Каждый в свою сторону тянет, а при таком раскладе что бывает? Помните: «А воз и ныне там!» И это было бы полбеды, да вот только не выдержит скоро матушка, порвут на куски.

– Что же это означает? – Стало еще непонятнее и неспокойнее.

– Власти все хотят. Рвутся во власть все кому не лень. Глупый народ! – мотал он головой. – Управлять – надо уметь, а они так ничего и не поняли. Дума ничему не научила.

– Опять Дума! Что с ней не так?

– Дума должна государством управлять, а она что делает? Самодержавие им не угодило! А что они могут предложить взамен? Кто управлять лезет? Дилетанты да жулики. – Он зло посмеялся.

– Неужто так плохо?!

– И словом не сказать, как плохо, – усмехнулся адвокат. – Хуже не бывает.

– И что будет?

– Что-то будет. Страшное. – Он повернулся и вновь засмеялся. – Логично было бы сказать, что вот жаль, что меня не добили, не желаю видеть грядущую бурю, ан нет, жить-то хочется, молодой человек!

Горин ничего толком и не понял из рассуждений Казимира Аристарховича о политике, но углубляться и докучать не стал, а откланялся и пошел прогуляться вдоль реки. А она блестела на солнце, а в небе, важно расправив крылья, парили чайки.

Две красивых барышни, идущие навстречу ему, одарили ласковыми улыбками. И тут вдруг стало Горину так невыносимо больно, что он со стоном облокотился о парапет.

«Вера! – пульсировала острой болью пронзившая голову мысль. – Что ты сделала со мной? Я болен! Вера! В больницу бежать, в больницу!»

Степан не мог больше выносить этого праздника безделья, на котором он был чужаком. Не с кем ему было важно вышагивать под ручку, ходить в кино да любезничать. Он двинулся быстрым шагом туда, где чувствовал себя на месте и защищенным, в больницу. Там наверняка он сейчас кому-то нужен.

К ночи огромная темная туча накрыла город, разразившись первой в этом году грозой. Пристроив бумажные ромашки в петлицу тряпичного доктора, Горин присел на подоконник, наблюдать ливень. Мощные струи воды бились в стекло и барабанили по лужам, в одно мгновение выросшим на дороге. Как же? Без зазевавшегося, не успевшего укрыться прохожего никак не бывает. Бежал, бедолага, насквозь промокнув, вжимая голову в воротник, уже не разбирая дороги, прямо по лужам.

«До утра зарядил», – подумал Степан и, спрыгнув с подоконника, присел было за стол под абажур по привычке читать медицинский справочник, как вдруг захлопнул его со злостью и даже отодвинул от себя, да прыгнул на кровать.

Стал размышлять, закинув руки за голову.

«Не стоило мне здесь оставаться по осени, сразу надо было уехать. А кто бы тогда ее, адвоката и других спасал? Вдруг бы некому было. Местные доктора, они, конечно, собрать раскроенный череп могут, а вот трепанацию сделать – нет. Да прислали бы кого-нибудь. А ежели нет? Умерла бы Вера. Что ж, так, видно, и надо было. Но теперь все! На этом моя миссия окончена! Уеду через три месяца, и с концами. И она не узнает. В деревне спокойно отдохнет, выйдет замуж в сентябре, и все будет у нее хорошо. И мне надобно жениться. Именно так!» – рассуждал о своей жизни молодой доктор.

Построил в голове четкий план действий, чтобы нервы успокоить. Как он вернется в Петербург, найдет практику и будет слушать лекции в академии. Обязательно запишется в борцовский клуб. И будет искать барышню себе в жены. Вот тут у него вышла загвоздка. Как их искать, он и не знал.

«Считается, что по любви положено жениться. Ну, положим, влюбился и что? Пойти ли к Игнатию Лукичу и попросить руки Веры? – Он зло засмеялся. – Да он, как щенка, пнет меня с крыльца, вмиг позабудет про симпатии. Так что проку от этой любви никакого».

Надо искать среди своего круга милую, добрую девушку. Он воображал семейные сцены, и все они были похожи на его детство, матушка виделась ему идеалом такой спутницы жизни. Но у них с отцом была большая любовь, это он точно знал. Они смотрели друг на друга всегда с обожанием и нежностью, говорили друг другу ласковые слова, заботились друг о друге. На этом он и уснул под стук дождя и раскаты грома.

В середине мая состоялся у Горина сложный и неприятный разговор со старшим врачом.

– Как угодно, Михаил Антонович, но я заранее предупреждал вас, что уеду, так что до конца июля отслужу и все.

– Что ж вам так не нравится здесь? Я же все, что вы заказали, приобрел, – возмущался тот.

– Это ж не для меня, а для больницы. Надо мне, Михаил Антонович, ехать, войдите в положение.

С этих пор старший врач стал смотреть на Горина косо.

– Что за крик, Амалия Эдуардовна? – Степан пытался заполнять истории болезни, но шум в одной из палат обратил на себя его внимание.

– Это тот болезный, самоубийца буянит.

– А что с ним такое? Боли? Вы морфий ему колете?

– Надо бы его в психиатрию переводить, спасу нет, только и сиди подле него, то другие пациенты жалуются, то, того гляди, опять чего сделает с собой. Перевели бы вы его, Христа ради.

– Пойду поговорю. – Степан встал из-за стола и направился к пациенту.

Виной переполоха был молодой еще человек по имени Петр, получивший прозвище «Упорный самоубийца». Первый раз, когда пытался под поезд броситься, полицейские схватили, так он, выйдя из участка, заново на рельсы кинулся, немного удачнее вышло в этот раз, но не до конца, руку потерял, да помяло его крепко, хотя и не смертельно. Горин собирал, что мог. Руку не спас, нечего было, раздробило колесами, а вот ребра и череп поправил.

– Чего орешь, сердечный? – Доктор присел на стул у кровати пациента, отпустив сестру. – Не видишь, спят, отдыхают больные вокруг тебя, а ты буянишь.

– Да, доктор, надоел до смерти, переведите куда-нибудь, – взмолился один из лежащих в палате мужчин.

– Что, Петр, тебя беспокоит? Говори, беседовать будем, – твердым голосом обратился к нему Степан.

– Почто зашили, умереть не даете, сволочи, – скрежетал зубами юноша.

– А что ж делать-то было? Это моя работа такая. Сам виноват, плохо бросался под поезд, надо было лучше траекторию рассчитывать.

– Отбросило, – завопил он.

– Ну, отбросило, значит, не судьба помирать тебе было.

– Нету никакой судьбы. Я сам себе хозяин. Хочу – живу, хочу – помираю, – огрызнулся он.

– Запутался ты, брат, в противоречиях. Или же и не хотел, по правде сказать, помирать, только внимания.

– Хотел я! Хотел! И теперь хочу, тем паче без руки.

– Ну, Петр, без руки ты, глядишь, барышням интереснее покажешься, сочинишь историю занятную. Они знаешь как на это падки.

– Не дурите мне голову, доктор.

– Вот любопытно мне, что тебе жить мешает? Почто кончать собрался?

– Скука, вся жизнь – скука. И барышни ваши – тоже скука. Для чего жить? Ради котлет? Спи да ешь, вот и вся жизнь. Кому нужна такая? Работаешь, чтобы поесть, и ешь, чтобы работать.

– А ты работаешь?

– Нет, не хочу я в этом бессмысленном круге крутиться. Бросьте ваши беседы, доктор. Дайте мышьяку, тем угодите.

Горин не стал больше возиться с этой бессмыслицей, а перевел паренька в психиатрию, пусть тамошние доктора диссертации защищают.

Так и шла жизнь своим чередом, близилось время отъезда, отчего то радостно, то грустно замирало сердце молодого доктора.

А тут посреди июльского зноя в самый разгар страды началась война. Война? Война! Всеобщая мобилизация!

Народ воспринял это известие с патриотическим подъемом. Уже с утра у газетных киосков толпились в необычайном оживлении горожане в ожидании столичных газет. А к вечеру в городском саду собралась целая манифестация, которая с пением гимна и криками «Ура!» направилась по Миллионной улице к губернаторскому дворцу, выкинув национальный флаг. Перед дворцом манифестанты дружно пели «Боже, Царя храни» и скандировали лозунги в поддержку союзных стран. На балкон вышел губернатор и произнес горячую патриотическую речь, крики «Ура!» еще долго не прекращались до глубокой ночи. Были, правда, и те, которые припомнили губернатору его происхождение и скандировали под его окнами: «Долой немца! Долой предателя!» Но пока их голоса были единичными.

Город стал неузнаваемым, обывательское спокойствие сменилось всеобщим нервным возбуждением. Сборы, проводы уходящих на фронт воинских частей, слезы, горе провожающих, унылое настроение. Все поголовно обсуждали, сколько же продлится война, правительство обещало, что несколько месяцев.

«Вот оно, страшное, о чем вещал Казимир Аристархович», – думал Горин, оглядываясь по сторонам, по дороге домой из больницы.

Сегодня состоялся разговор с Михаилом Антоновичем о том, что до конца войны отъезд придется отложить, началось спешное развертывание госпиталей для раненых, которых уже совсем скоро начнут подвозить санитарные поезда, врачи будут нарасхват. Степан и не думал возражать. Раз такое дело, куда ж деваться? Все планы радужные рухнули разом. Он пребывал в состоянии легкого шока и разделял общую нервную возбужденность. Такие повороты судьбы никого не оставляют равнодушными. Кому-то придется умирать, кому-то терять близких, а ему еще очень повезло, что убивать никого не надобно.

Всхлипывания в темноте подворотни привлекли внимание Горина и прервали тяжелые размышления. Заглянул, может, помощь нужна.

– Шура? Вы что здесь плачете? Что с вами? – Он подошел ближе к девушке.

– Папеньку на фронт забирают.

– Тут уж ничего не поделаешь, – сочувственно сказал он. – А здесь-то почему плачете, Шура, на улице?

– Ушла, чтобы они проститься могли, да как реветь, расстраивать, им и так плохо.

– Заботливая вы, девушка, чуткая. Ну, не печальтесь так, вернется ваш отец, непременно, вы же молиться о нем будете.

– Будем, конечно, но сердцем чую, что пропадет он там. – Она заревела и без стеснения уткнулась в грудь доктора лицом. Он деликатно обнял ее за плечи.

– С чего ж вам так думается? Этого никто не знает. Надо верить, что выживет, ждать, и он вернется.

– А вы знаете, как там, на фронте? – Шура подняла на него глаза и сама ответила. – Ему дадут винтовку со штыком и велят идти убивать таких же, как он, ни в чем не повинных мужчин, и он будет стрелять и колоть, а они в ответ. А вокруг, я в книжках читала, будут лежать разорванные снарядами тела, некоторые еще живые, они будут стонать и звать на помощь, но никто им не поможет, пока бой не кончится. А после живые будут подбирать тех, кто не умер, и отрезать им размозженные ноги и руки, зашивать вывалившиеся кишки, бинтовать изуродованные лица.

Степан онемел от таких речей, вылетавших из уст нежной, юной воспитанницы гимназии.

– А вас тоже отправят на фронт? – испугалась она пришедшей ей в голову мысли.

– Нет, мне назначили раненых принимать, которых с фронта будут доставлять.

– Слава Богу, хоть вы здесь останетесь!

Так, с этого разговора в подворотне, для Горина началась Первая мировая война.