Текст книги "Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах"

Главное в таких дворцах царствующей династии – органический принцип развития комплекса, к протоцентру которого (совсем уже древний замок с окончательным поражением в правах его фортификационных сооружений, из-за чего строительство новых помещений изначально называлось Федериго ди Монтефельтро «великолепной реконструкцией»), как в ласточкином гнезде, постоянно, по мере возрастания потребностей, лепились все новые и новые помещения с путаными переходами, служебками и вспомогательными территориями, отчужденными и от системы зданий, и от самих себя, превращающими любую экскурсию в квест.

В угловатый и неповоротливый трамвайно-троллейбусный маршрут.

В уже цитированном сочинении «Придворный», которое Бальдассаре Кастильоне (его мы знаем по выдающемуся портрету кисти Рафаэля, ныне ставшему украшением коллекций парижского Лувра) написал после смерти славного Федериго4040
  Другими словами, в пору самого первого разграбления сокровищ герцогского дворца: его трактат (1514–1524), собственно, и есть попытка запомнить все так, как тут было в пору жизни и расцвета при интеллигентных и сиятельных хозяевах – во времена, которые почти мгновенно станут легендарными.


[Закрыть], герцогский комплекс назван им «городом в виде дворца». Учитывая путаную логику замка и пристроек, это определение кажется крайне объемным и точным, так как касается особенностей его органического будто бы роста.

Хотя после смерти кондотьера строительство начало терять темпы и сворачиваться. Но с парадной лестницей Лучано де Лаурана преуспел – она более чем монументальна, крута, окруженная торжественными белыми арками и высоченными (в пару этажей) потолками, из-за чего создается методологически правильное ощущение вознесения.

Это не лестница, но целый подъезд – примерно таким же образом выглядят питерские парадные домов, после революции превращенных в царствие коммуналок.

Упадок и века простоя, несмотря на тщательное и детальное восстановление дворца, совпавшее в ХХ веке с формированием художественных коллекций Национальной галереи Марке4141
  Она теперь главный жилец комплекса, значительно потеснивший, но так до конца и не вытеснивший из оштукатуренных закоулков, запах которых Бонфуа называет «созидательным», некоторые муниципальные конторы (уффици).


[Закрыть], навсегда отложились здесь в затертости, захватанности дверных косяков и оконных проемов, проступающих, как и положено коммуналке, сквозь любое количество слоев покраски, ремонта и реставрации.

На всякий случай уточню, что сейчас я говорю не буквально, но сообразуясь с гением места, предполагающим засаленные выключатели, гнилую проводку, углы и кладовки, непроницаемые для солнечного света.

Прежде чем попасть к картинам, выставленным в парадных залах, нужно пройти слой обязательных археологии и этнографии.

Эти коллекции фигур и надгробных камней с надписями (часть их декорирует живописные садики в кьостро и внутреннем перистиле комплекса) присоединили к Национальной галерее относительно недавно – во имя заполнения пространственных пустот разграбленного замка, который опустошали начиная со смерти Федериго ди Монтефельтро, затем после угасания последних его кровных наследников.

В 1631 году принцесса Виттория делла Ровере должна была вступить в наследование имуществом и владениями герцогов Урбинских, которые, впрочем, за исключением художественных коллекций, отошли Папской области.

Но и в этом Урбино не повезло, так как Виттория вышла замуж за кузена Фердинандо де Медичи4242
  Фердинанд II, помимо прочего (а в биографии и в истории его жизни с Витторией очень даже есть чем поживиться), известный, например, тем, что во время суда защищал Галилео Галилея.


[Закрыть] и увезла свои хрестоматийные шедевры во Флоренцию. Именно поэтому ныне часть великих арт-богатств кондотьера хранится в Галерее Уффици, часть – в Ватиканских музеях. 24-частную серию портретов знатных представителей рода (14 картин из нее отныне в Лувре) показывают во дворце лишь частично: 14 портретов вернули в Урбино из римской Галереи Барберини лишь в 1927 году.

Внутри таких образований чувствую себя Ионой во чреве китовом – органика развития замка, «великолепно реконструированного» в нескончаемый дворец, приспособленный под постоянное проживание двух сотен человек, превращает его в действующую модель допотопного звероящера. Причем в полный, видимо, рост.

Он и теперь, можно сказать, живой («…живите в доме, и не рухнет дом…»), что особенно наглядно, если смотреть на фасады и башни издалека, со стороны нижнего города.

Изнутри же анфилады залов и коридоров, тропками расходящихся в разные стороны, чтобы затем вновь сойтись в параллельные галереи, воспринимаются костями некогда мощного скелета. Обглоданными до состояния синдрома «башни Монтеня», рифлеными, дырявыми, лишенными сухожилий и солей, высохшими до состояния греческих мраморов, превратившихся в пористую губку, дабы вечность спустя вернуться к своему первородному, максимально естественному состоянию.

В залах музея чувствуешь под ногами это доисторическое дно, по которому идешь, задрав голову, отчего и не обращаешь внимания на то, что под ногами – история утрат, сглаживающих амплитуду культурного рельефа.

В конечном счете остаются лабиринты стен и то, что невозможно снять и унести с собой. Местные коллекции – интеллектуальный конструкт весьма позднего времени.

Когда местное правительство озаботилось приведением дворца в «надлежащий вид» (1861), выяснилось, что собственными коллекциями он не обладает. Тогда-то их и начали собирать.

В мае 1913-го Национальную галерею Марке открыли, разумеется, в первую очередь прикупив холсты именно местных мастеров: Федерико Бароччи и отца Рафаэля (оба родились и умерли в Урбино) – художника яркого, но монотонного, по словам Вазари,

живописца не слишком выдающегося, но человека одаренного и способного направлять детей по верному пути, которому, однако, не повезло, так как смолоду никто ему этого пути не указал. Зато Джованни [деи Санти] знал, насколько важно выхаживать детей на молоке собственной матери, а не кормилицы, а поэтому, когда у него родился Рафаэль, которого он окрестил этим именем ради доброго предзнаменования, и, не имея в то время других детей, как не имел их и впоследствии, он предпочел, чтобы жена его сама выкормила своего сына и чтобы младенец, оставаясь в родном доме, с самого нежного возраста научился отцовским нравам, а не привычкам и предрассудкам, приобретаемым в домах сельских жителей и простонародья, людей не столь благородных и грубых…

Теперь и у Бароччи, и у деи Санти, учившегося у Пьеро делла Франческа, внутри достаточно извивистой галереи есть по своему отдельному залу. Причем у отца Рафаэля он предшествует громаде Тронного, украшенного монументальными гобеленами. С другой его стороны находится небольшая, более похожая на закуток комната с одной-единственной картиной – женским портретом, написанным его гениальным сыном в 1507 году.

«Немая» интересна не только своей позой, отсылающей к Джоконде Леонардо, но и историей своих возвращений4343
  Нам должно быть интересно возвращение «Немой» из Москвы – в 2016-м она принимала участие в первой российской выставке Рафаэля в ГМИИ им. Пушкина.


[Закрыть]: в нынешний музей ее передали из Флоренции в 1927 году – Виттория делла Ровере увезла ее в 1631 году с собой. Позже картина хранилась в Уффици, но благодаря единому музейному фонду Италии (ну или как он там у них называется) вернулась к месту рождения. Вазари оставил достаточно подробное описание 1507 года, хотя и не упоминает «Немую» среди других картин художника:

Рафаэль был вынужден покинуть Флоренцию и вернуться в Урбино, где, за смертью матери и отца его Джованни, все его имущество оставалось без присмотра. И вот в бытность в свою в Урбино он написал для Гвидобальдо, военачальника у флорентийцев две маленькие, но прекраснейшие картины во второй своей манере, которые находятся и поныне у светлейшего и превосходительнейшего Гвидобальдо, герцога Урбинского.

Это, впрочем, не единственные картины Рафаэля, написанные во время его последнего столь продолжительного пребывания в Урбино, скорее всего связанного с продажей родительского дома – того самого, в котором теперь находится его музей.

Как и в случае с пезарским мемориалом Россини, в этом доме, откуда Рафаэль уехал учиться в Перуджу, когда ему было 16 (отец «решил поместить его к Пьетро Перуджино, который, как ему говорили, занимал в то время первое место среди живописцев»), ничего аутентичного не осталось.

Искус посещения его легко исчерпывается, хотя дом Рафаэля, экспозицию в котором открыли в 1875-м, находится в самом начале особенно крутой улицы, под углом практически 45° подымающейся к обрыву, в конце которой – Рафаэлевская академия изящных искусств, угловым фасадом выходящая на круглую площадь.

В центре ее – памятник Рафаэлю, окруженный дюжиной бюстов выдающихся урбинцев, поменьше размерами. Есть среди них (скульптуры эти – разных времен и стилей, последняя фигура поставлена здесь в начале 2000-х) и Джованни деи Санти, и Бароччи в кружевном жабо. Ну и Торквато Тассо, одно время служивший у Гвидобальдо II делла Ровере, герцога Урбинского. И, конечно же, Браманте. Разумеется, есть тут и Пьеро делла Франческа; следующий памятник художнику я увижу уже у него на родине, а тут они с Рафаэлем всюду рядом, в том числе и в Национальной галерее. Их картины даже украли в 1975 году из герцогского замка вместе.

Эссе Ива Бонфуа «Живопись и ее дом» (1959), вошедшее в сборник «Невероятное»4444
  По-русски оно вошло в небольшую книжицу переводов Марка Гринберга и Бориса Дубина 1998 года.


[Закрыть], когда-то перевернуло мои представления о функции художественных собраний, дав мне метод, которым я пользуюсь и поныне.

Из всех книг я больше всего хотел бы написать одну: рассказ о музеях мира. Книгу, где главное место будет отведено художественным галереям, а самая пристрастная, самая несправедливая, самая к тому же уклончивая, скрытная, чуть ли не просто бессловесная глава – скромным музеям Италии. Музею в Сполето, зале ратуши с крашеными крестами и созвездием работ школы Римини. Музею в Пистойе под самой крышей Квестуры, куда я пришел пасмурным дождливым утром. Музею Бардини во Флоренции – за первый мой простодушный восторг, за утраченное неведение, за первые флорентийские дни. И вам, старые дворцы и монастыри Пизы, Равенны, Феррары, созидательному запаху вашей штукатурки. Пусть вы, как принято говорить, всего лишь случайность, а эта живопись – воплощение абсолюта, я оставляю за собой право любить вас одной любовью, не отделяя друг от друга, и стоять на этом, и нести вас сегодня через моря в той тревоге пути, которую понимает и узаконивает искусство…

Такую книгу Бонфуа, кажется, так и не создал, заронив, однако, в меня зерна заочной любви к Урбино – помимо реалий и даже «имени стран», одним только упоминанием горного света, отвесно падающего сквозь окна (в реальности они плотно зашторены, дабы препятствовать выгоранию экспонатов) герцогского дворца на картины Пьеро делла Франческа.

Да, если дорожишь живописью, от места пребывания ее не оторвать. Нужно помнить живой свет и подлинные залы, если хочешь по-настоящему вдуматься в солнце и мрак живописи, скажем, в «Бичевании» Пьеро делла Франческа или в «Осквернении гостии», ведь свет и залы Урбино – такие же участники этого бракосочетания цельности и расчета.

В 1975 году три самые известные картины Национальной галереи Марке – две работы Пьеро делла Франческа плюс единственный Рафаэль (правда, я добавил бы к ним «Осквернение гостии» Учелло, но это вопрос вкуса) – были похищены неизвестными из музея. Как писала английская «Индепендент» в августе 2011-го, перечисляя самые жирные кражи мирового искусства, подозрение пало на местных. Видимо, только они могли унести из бывших покоев хрестоматийные шедевры, которые невозможно продать даже безумцам. Именно из-за этого картины нашли два года спустя в Локарно. Злоумышленники подкинули их полиции, не справившись с грузом обязательств перед живописью, ставшей святыней исторической родины. Честь им и хвала Бонфуа, предсказавшему исключительную роль родных стен.

Экскурсионный путь, идущий по этажу Нобилей (самые старые покои, оставшиеся от замка, находятся на территории апартаментов любимой жены Федериго с большими каминами; его собственные комнаты, в том числе и знаменитый кабинет, обшитый деревянными панелями с роскошнейшими интарсиями4545
  Круче интарсии из тех, что я видел, – только в бергамской церкви Санта-Мария-Маджоре, сделанные по эскизам Лотто.


[Закрыть], – возле западной башни палаццо), сконструирован таким образом, чтобы захватить залы, заполненные порой полуслучайными экспонатами, как в театре говорят, «из подбора», – в том числе из частных коллекций.

Описывая жизнь при дворе герцога Урбинского, «при жизни своей бывшего светочем Италии», Бальдассаре Кастильоне, отлично знавший искусство не только Рафаэля, но и Микеланджело и Леонардо, Джорджоне и Корреджо, говорит о коллекциях Монтефельтро:

Древние и современные статуи, вазы, постройки, медали, камеи, резные украшения и тому подобные вещи, помогающие почувствовать красоту живого тела, не только в миловидности лица, но и в соразмерности всего остального…

Кстати, «Придворный» Кастильоне – идеальная возможность для попытки реконструкции придворной жизни. Причем, в отличие от «Утешения философией» Боэция, здесь даже не нужно ничего додумывать. Помимо «теоретической части», заполненной размышлениями придворных о том, каким должен быть идеальный слуга (что позволяет им обращаться к самым разными видам человеческой деятельности от поэзии и музыки до военного искусства), эта восхитительная книга содержит не только весьма вещные картины придворного быта, но и достаточно подробные описания куртуазных бесед и правил поведения в этом градообразующем «настоящем приюте радости».

Так, «к числу [его] похвальных деяний относится и то, что на неровной поверхности, где расположен Урбино, он воздвиг дворец, по мнению многих, самый красивый в Италии; и настолько хорошо обустроил его всем необходимым, что, казалось, и не дворец это, но город в форме дворца. К тому, что используется обыкновенно, как то: вазы из серебра, убранство комнат из драгоценной, златотканой, шелковой материи и другие подобные предметы, – он добавил в качестве украшения великое множество античных статуй из бронзы и мрамора, отборнейшие произведения живописи, музыкальные инструменты всякого рода. И были здесь вещи сплошь редкостные и изумительные. Наконец, не посчитавшись с большими расходами, он создал огромное собрание самых замечательных и редких книг на греческом, латинском и еврейском языках и все их украсил золотом и серебром, ибо считал это собрание главнейшим сокровищем своего обширного дворца…» (189)

Четыре книги «Придворного» располагаются для меня между диалогами Платона и «Застольными беседами» Плутарха (разговоры на заранее заданные темы), с одной стороны, а также «Опытами» Монтеня и новеллами Боккаччо, с другой.

От Боккаччо в этом трактате – структура, в которой, правда, курьезные случаи и амурные приключения заменены умными разговорами с обменом любезностями, а от Монтеня – сама фактическая начинка, исполненная исторического оптимизма и предвкушающая близость осуществления ренессансного идеала, возвышенного и душеподъемного.

Итак, все дневные часы были распределены между пристойными и приятными для духа и тела занятиями. Но поскольку синьор Герцог по причине болезни вскоре после ужина всегда удалялся, чтобы отдохнуть, каждый шел обыкновенно туда, где в данный момент находилась синьора Герцогиня Елизавета Гонзага; а вместе с нею – неизменно синьора Эмилия Пиа, которая будучи одарена, как вам известно, живым и рассудительным умом, выступала словно бы наставницей всех учившихся у нее благоразумию и достоинству. Итак, здесь велись приятные беседы, звучали пристойные шутки, и на лицах у всех была написана некая жизнерадостная веселость…

По этой причине сочетались здесь величайшая свобода с величайшим добронравием, а смех и шутки в ее присутствии были приправлены не только метким остроумием, но и привлекательной и величавой степенностью… (191)

«Придворный», действующими персонажами которого являются реальные исторические лица (Кастильоне перечисляет их в самом начале первой книги, таким образом обращающейся в мемуар о марте 1507 года), начинается в день, когда римский папа Юлий II проезжал

…через Урбино, где и был принят со всеми возможными почестями, с тем грандиозным великолепием и с той изумляющей пышностью, на какие, кажется, только мог быть способен какой-либо славный город Италии, так что папа, все синьоры кардиналы и иные придворные остались очень довольны; нашлись и такие, которые, поддавшись очарованию приятного общества, не последовали за папой и его двором и на несколько дней задержались в Урбино. В это время продолжались по уже сложившемуся распорядку обычные празднества и развлечения, но каждый старался привнести что-то новое, и прежде всего игры, которым посвящали почти каждый вечер… (192)

Сойдясь в дружеский круг, аристократы рассуждают об идеальном человеке, которому, по обычаям того времени, приданы черты и свойства преданного и умного (развитого и продвинутого) слуги. Вернувшись с проводов понтифика, мессир Федерико застает блестящее общество (в «Придворном» нет избытка риторических фигур, читается он, особенно когда втянешься, легко – постоянно хочется делать выписки из развернутых обаятельных выступлений приближенных) в самый разгар разговоров. «В этот момент послышался топот ног и громкий говор. Обернувшись, все увидели, как двери озарились светом факелов, и тотчас в зал вошел синьор Префект с многочисленной и блестящей свитой».

– Сеньоры, – сказал тогда Кальмета, – поскольку час поздний, то дабы у мессира Федерико не было никакого предлога говорить о предмете, ему знакомом, я полагаю, было бы хорошо перенести на завтра продолжение наших бесед. А то немногое время, которое у нас еще останется, посвятить какому-нибудь иному незатейливому развлечению.

Все согласились с этим, и Герцогиня повелела мадонне Маргарите и мадонне Констанце Фрегозо приступить к танцам. Тотчас Барлетта, славный музыкант и превосходный танцор, всегда умевший создать праздничную атмосферу при дворе, начал играть на своих инструментах; дамы же, взявшись за руки, исполнили вначале тихий танец, затем роэгарц с необыкновенной грацией и к великому удовольствию всех, кто их наблюдал. Наконец, поскольку минула уже добрая часть ночи, синьора Герцогиня поднялась, и все, почтительно попрощавшись с нею, отправились почивать… (245)

Становится страшно, если представить, что главные картины коллекции так и не нашли, как это уже в Урбино неоднократно бывало. Герцогской резиденции не привыкать к утратам и случайным возвращениям – его бытие растянуто на века, не то что наше, справляться с изменами вряд ли способное.

Замок, преображенный в лабиринт дворца, мыслится мне предельно физиологичным, поскольку геометрия его пространств принципиально неповторима.

Подобно тюрьме, дворец складывается из высококачественного строительного камня, мраморных лестниц, настоящего золота, самых редких скульптур королевства и безраздельной власти его хозяев; однако их сходство даже в том, что обе эти постройки стали соответственно фундаментом и вершиной живой системы, движущейся между этими полюсами, которые удерживают и подавляют ее, будучи первозданной силой. Какое спокойствие заключено в этих коврах, зеркалах, в самой задушевности отхожего места дворца! Здесь, как нигде, вы не просто справляете нужду на заре, а совершаете торжественный ритуал в туалете, сквозь матовые стекла которого виднеются резной фасад, статуи, часовые, парадный двор; в сортирчике, где шелковая бумага та же, что и везде, но куда того и гляди заглянет, чтобы не без труда очистить желудок, какая-нибудь растрепанная, ненарумяненная пыльная фрейлина; в сортирчике, откуда меня не извлекут насильно надзиратели, ибо хождение по нужде – немаловажный факт, которому отводится место в жизни, куда меня пригласил король…

Жан Жене. «Дневник вора». Пер. Н. Паниной

Если все не охватишь, логично начинаешь с центра. Чаще всего этим города и заканчиваются (особенно небольшие, на которые судьба и планирование отвели пару часов или день в лучшем случае), так как все важные здания сосредоточены на одной площади.

Самые эффектные и затейливые (и потому интересные туристу) знаки религиозной власти грибницей кучкуются вместе – Дуомо, кафедральный собор (иногда тут же, по соседству – церковь-дублер), колокольня, дворец архиепископа и баптистерий.

Иногда к ним примыкают дворцы правящей семьи, как в Урбино и в Мантуе, иногда фамильные резиденции образуют альтернативный городской центр.

В некоторых случаях, когда города проходили через эпохи народовластия, возникают еще и отдельные площади республиканского правления, как в Сиене – с ратушей Палаццо Публико и рыночной площадью.

Вот Муратов, не стесняясь, пишет, что его интересовали в основном Дуомо и их окрестности, а на все прочее он почти не обращал внимания. Некогда было. Город не понимается как лес, но выбирается наиболее светлая и большая опушка, ради которой и затевался пикник.

Такой подход я называю для себя «искусство для искусства», он вполне понятен для человека, определившегося с приоритетами: такому путешественнику (не в осуждение говорю, но ради констатации) интереснее всего главные достопримечательности из путеводителя, так как именно бедекер фиксируется на самых важных и знаменитых культурных объектах.

Вполне понятная логика схематизации и упрощения, делающих цель в городе зримой. За нее цепляешься, как за «спасительную землю». Впрочем, в Урбино я был еще слишком новичком и растерял набор «обязательной программы», покоренный (или подавленный) «городом дворца» (городком в табакерке) – первым таким архитектурным муравейником, выпавшим на пути.

Далее будут замки в Ферраре, в Мантуе и в Павии, где на него, правда, уже не хватит времени и сил. Но первый-то (читай: самый настоящий) навсегда останется для меня в Урбино.