Текст книги "Заразные годы"

Август. Авария на Саяно-Шушенской ГЭС.

Помнишь песню о празднике общей беды? В прошлой жизни ее сочинил «Наутилус». Утекло уже много не только воды; это чувство ушло, а точней, превратилось. Эту песню, как видишь, давно не поют, – устарелость ее объясняется вот чем: нас когда-то роднил тухловатый уют в заповеднике отчем, тогда еще общем. Мы стояли тогда на таком рубеже, что из нового времени видится еле: наши праздники разными были уже, мы по-разному пели, по-разному ели, нам несходно платили за наши труды – кто стоял у кормила, а кто у горнила, – но тогда состояние общей беды нас не то чтобы грело, а как-то роднило. Загнивал урожай, понижался удой, на орбите случалась поломка-починка – это все еще виделось общей бедой, а не чьей-то виной и не подвигом чьим-то. Было видно, что Родина движется в ад, и над нами уже потешалась планета; в каждом случае кто-нибудь был виноват, но тогда еще главным казалось не это. Над Советским Союзом пропел козодой, проржавевшие скрепы остались в утиле – стал Чернобыль последнею общей бедой, остальные уже никого не сплотили.

Двадцать лет, как в Отечестве длится регресс – череда перекупок, убийств и аварий. Все они – от Беслана до Шушенской ГЭС – повторяют сегодня единый сценарий. И боюсь, что случись окончательный крах – и тандему, и фонду, и нефти, и газу, – перед тем как гуртом обратиться во прах, мы сыграем его по последнему разу. По Отчизне поскачут четыре коня, но устраивать панику мы не позволим, и Шойгу, неразумную прессу кляня, многократно напомнит, что все под контролем. Госканалы включатся, синхронно крича, что на горе врагам укрепляется Раша; кой-кого кое-где пожрала саранча, но обычная, прежняя, штатная, наша. Тут же в блогах потребуют вывести в топ («Разнесите, скопируйте, ярко раскрасьте!»), что Самару снесло и Челябинск утоп, но людей не спасают преступные власти. Анонимный священник воскликнет «Молись!» и отходную грянуть скомандует певчим; анонимный появится специалист, говоря, что утопнуть Челябинску не в чем… Журналисты, радетели правозащит, проберутся на «Эхо», твердя оголтело, что в руинах Анадыря кто-то стучит. Против них возбудят уголовное дело. Не заметив дошедшей до горла воды и по клаве лупя в эпицентре распада, половина вскричит, что виновны жиды. Эмигранты добавят, что так нам и надо. Населенье успеет подробно проклясть телевизор, «Дом-2», социалку и НАТО, и грузин, и соседей, и гнусную власть (кто бы спорил, всё это и впрямь виновато). Будет долго родное гореть шапито, неказистые всходы дурного посева. Пожалеть ни о ком не успеет никто. Большинство поприветствует гибель соседа. Ни помочь, ни с тоской оглянуться назад, – лишь проклятьями полниться будет френд-лента; ни поплакать, ни доброго слова сказать, ни хотя бы почуять величье момента; ни другого простить, ни себя осудить, ни друзьям подмигнуть среди общего ора… Напоследок успеют еще посадить догадавшихся: «Братцы, ведь это Гоморра!» Замолчит пулемет, огнемет, водомет, оппоненты улягутся в иле упругом, и Господь, поглядевши на это, поймет, что флешмоб, если вдуматься, был по заслугам. Но когда уже ляжет безмолвья печать на всеобщее равное тайное ложе, – под Москвой еще кто-то продолжит стучать, ибо эта привычка бессмертна, похоже. Кто-то будет яриться под толщей воды, доносить на врага, проклинать инородца…

Ибо там, где не чувствуют общей беды, – никому не простят и никто не спасется.

Коммунальные тарифы снова подняли, и ощутимо.

Вот тут кричат, что подняли тарифы на ЖКХ, на воду и на свет, и все клюют правительство, как грифы, а я его за это клюну? Нет. Теперь тарифы вырастут на четверть, так порешили властные слои – но требует признать простая честность, что их расходы выше, чем мои. «Давайте все поддерживать корону!» – воскликнет государственник-поэт. Им надо, например, на оборону. А нам на оборону надо? Нет. Мы требуем от Родины мачизма. Дрожи, сосед, и в ужасе глазей. В кольце врагов живет моя Отчизна, а я, наоборот, в кольце друзей. Мне надо, чтобы денег ей хватало, и чтоб она всегда была права, и чтоб хоть через раз над ней взлетала экстримная ракета «Булава». Пусть увеличат хоть наполовину тарифы эти в пять ближайших лет. Им нужно, например, на медицину. А мне на медицину надо? Нет! Подобно древнеримскому герою, я помощи подобной не хочу, я сам себе скорее вены вскрою, чем сдамся участковому врачу. Его глаза прицельные нелживы. Он аспирин мне бросит, как врагу, и мысленно взревет: «Зачем вы живы?!» – и я ему ответить не смогу. Я лучше как-нибудь самолеченьем – отварами, настоями, драже… И кстати, точно так же с обученьем: оно нужнее им, а я уже.

Иной еще, конечно, скажет сдуру, что жаль отдать заветных пять монет, – но государству нужно на культуру. А мне на это дело надо? Нет. Им надо патриотов настоящих воспитывать, чтоб социум крепчал, им надо миллиард на зомбоящик, а я его забыл, когда включал. Политика – отдельная отрада, хоть от нее, похоже, только вред: на выборы им тоже денег надо, а у меня и выбора-то нет. Мне были бы колбаска, сыр, заварка, заветный микояновский овал… Я позабыл, когда голосовал-то, и не пойму, зачем голосовал. Им надо и на армию, зараза, на МВД, на ГРУ и ФСБ, на водный транспорт, на добычу газа (ко мне он сам приходит по трубе)… На все потребна звонкая монета, без этих служб не выстоять Руси, а мне-то разве нужно ФСБ-то? Совсем не нужно, боже упаси! Опять же инновации, да нано, да корпораций жадная орда, – а мне-то это нано разве надо? Его я и не видел никогда… Я отдавал бы пять шестых зарплаты, дойдя до состояния мощей: ведь у страны – немыслимые траты на тысячу бессмысленных вещей. О, эти ниши! Надо содержать в них – прошу заметить, в кризисном году, – бездельников тупых и кровожадных разнузданную жирную орду, от госпожарнадзора и до ФСИНа, и всем вручать кокарды и значки… А нам с женою – только дочь и сына, и то дочурка замужем почти. Мы вам отдать последнее готовы: зарплату, кухню, спальню, кабинет… Юстицию мне эту надо? Что вы! Милицию мне эту надо? Нет! Все это надо вам, налогосборцам, вы это для себя и завели, – а я доволен чаем, разговорцем, родным автомобилем «Жигули», супруги понимающей ухмылкой, романом, что дорос до трех частей… Порою гости явятся с бутылкой – но я могу и выставить гостей! Потребности у нас давно немноги, пускай гламуром балуется гнусь: утройте все тарифы и налоги – я вам за это в ноги поклонюсь. Возьмите все. Оставьте мне за это привычный стол, двуспальную кровать и сколько вам не жаль воды и света (при этом газа можно не давать). Пускай кровать поскрипывает ржаво, пускай на плитке хлюпает омлет…

Вам надо делать вид, что вы держава.

А у меня такой проблемы нет.

К очередному дню рождения И. В. Сталина.

 
Мне
снился сегодня
Египет, пустыня, что пылью дымит,
отеля параллелепипед на фоне седых пирамид,
привычные увеселенья меж пляжей, барханов и гор,
но главное – все населенье втянулось в мучительный спор.
Один ко мне тоже прискребся, вцепился зубами, как мопс,
и спрашивать
стал про Хеопса: товарищ, а как вам Хеопс? На фоне
правителей юга, под пологом местных небес, он был,
безусловно, зверюга – ужасней, чем даже Рамзес;
славянства вожди и арапства пред ним – эталон белизны;
ужасное, знаете, рабство, убийства, растрата казны, утрата
товарного вида, забыты порядок и честь… Но все-таки
вот – пирамида! А что у нас кроме-то есть? Осталась
от этого гада и тешит туристам глаза. А то бы сплошная
Хургада. Вы против, камрад, или за?
Немного
помявшись для виду,
я так отвечаю во сне: конечно,
я за пирамиду, но рабство не нравится мне.
Конечно, я против холопства, позиция, в общем,
проста – но это же время Хеопса, две тысячи лет до Христа.
Неужто он так актуален, велик, справедлив и толков, что вы
из-за этих развалин беснуетесь тридцать веков? О да,
говорит египтянин, в ответ
предлагая вино. Наш спор для стороннего странен, но нам
он привычен давно.
Мы ляжем со временем в гроб все, придя и уйдя
нагишом, – а все-таки спор о Хеопсе останется
неразрешен. Как некая вечная оспа, Хеопс заразил
большинство. Одни у нас против Хеопса, другие убьют за
него. Покуда Египет не спекся, он тот еще был исполин, —
а собственно, кроме Хеопса, и вспомнить-то нечего, блин.
Любого спроси и уверься – историк тебе подтвердит:
ни больше подобного зверства, ни больше таких пирамид.
Туристы бегут с перепугу, узнав, что за этот предмет
терзаем мы глотки друг другу четвертую тысячу лет:
мы движемся в ритме рапида. Былая угроза грозна. Одни
говорят: пирамида! Другие: пустая казна!
 
 
Ведь
власть
не бывает плохою,
он все-таки был божество,
он принял Египет с сохою,
а сдал с пирамидой его, он вырастил
три поколенья, он справился с местным ворьем,
а что сократил населенье – так все мы когда-то умрем!
Оставь либеральную гниду томиться подсчетом гробов —
но где
ты видал пирамиду, построенную без рабов? Естественно,
каменоломни,
тесальщики, грузчики, ад, бесправие, казни – но помни:
лес рубят, а щепки летят.
Он видел сквозь годы и дали, забвения тьму разрубал…
Рабы, безусловно, страдали. Но было что вспомнить рабам!
И всюду, куда я ни сунусь – на пляж, в забегаловку, – опс!
Повсюду, из комнат и с улиц, – веселое имя «Хеопс». Идут
несогласные строем, в коросте от множества ран: одни
обзывают героем, другие рыдают «Тиран!».
Запрусь ли я даже в удобства, в сортир, по-мужски
говоря, – там надписи лишь про Хеопса, про грозного
чудо-царя. «И как мне вас жалко, ребята, – кричу я,
уставши от фраз, – что вас истреблявший когда-то вас так
занимает сейчас! Довольно великого жлобства, довольно
исхоженных троп-с, попробуйте жить без Хеопса – на что
он вам сдался, Хеопс?!» Но стонут они от обиды: заткнись,
о кощунственный жид! И грозная тень пирамиды на улицах
тяжко лежит.
Проснулся я рядом с женою в квартире своей городской,
томимый неясной виною и зимней холодной тоской,
и думаю в утренней рани, на фоне
редеющей тьмы: как славно, что хоть египтяне
не так безнадежны,
как мы!
 

2010

Хвала богам, настал конец каникул. Давно не помню времени трудней. Я весь декабрь мурлыкал и курлыкал, предчувствуя двенадцать пьяных дней, – и как же, братцы, были мы неправы! Метафорами мыслящий поэт, я вижу здесь метафору халявы, микромодель недавних тучных лет (одни считают – семь, другие – девять). И сам я был Отечеству под стать: мне было можно ничего не делать, а только жир копить и газ пускать. Прямое сходство: после долгих тягот, увязнув скопом в пьянстве и еде, мы празднуем, что стали старше на год (вот тоже повод! – но другие где?). Включили телик – сплошь родные лики: Боярский, Алла, Галкин в колпаке, – и президент сказал, что мы на пике, прозрачно намекнув, что мы в пике, и потекло шампанское в бокалы, и, утверждая празднество в правах, бокалы эти стукнулись боками, и долгий звон отдался в головах.

Три дня я пил. В гостях, а частью дома, а частью по кафе, где пьет бомонд, и щедро тратил, не боясь облома (за этот год я прикопил стабфонд). Я пил, как полагается поэтам, ловил стаканом пенную струю, неоднократно падал, и при этом казалось мне, что я с колен встаю. «Да, ты велик! – шептал мне пьяный демон. – Теперь мы впали в правильный режим!» Естественно, я ничего не делал, но полагал, что это заслужил: довольно мы страдали в девяностых в руках демократической орды – теперь пора отправить псу под хвост их. Долой труды, пора жевать плоды!

Три дня я ел. В гостях, а чаще дома. Уже остались щелочки от глаз, а в животе – подобие Газпрома. Я ел и думал: «Вот, я средний класс». Я лопал в понедельник и во вторник. Все отдыхали. Мир был тих и пуст – порою скребся одинокий дворник, но он же гастарбайтер, так что пусть. Мне так и представлялась жизнь богатых! Включаешь телик, как заведено, – там новости, как все ужасно в Штатах, а также наше старое кино. Порой мелькал Медведев или Путин – их различать уже мешал живот, – и этот мир казался так уютен, что я уже задремывал. И вот…

Три дня я спал. Пусть кто меня пытал бы – не встал бы я. Мой принцип был таков. За окнами с утра рвались петарды, и мне казалось – я в кольце врагов, в опасности, как выражался Ленин, в осаде, блин! Я спал без задних ног и был во сне настолько суверенен, что разбудить меня никто не мог. Лишь на четвертый день, восстав с дивана, прокрался я по комнате, как вор: понадобились мне сортир и ванна, а вслед за тем я вырвался во двор.

Там снег лежал повсюду ровным слоем (уснул и дворник, гость чужой страны). Никто уже ни пением, ни словом не нарушал окрестной тишины. Ни замыслов, ни принципов, ни правил – лишь ровный снег, холодный белый лен. Я все проспал. Я где-то все оставил. Я был непоправимо обнулен. Эпоха докатилась до финала и замерла на новом рубеже – лишь цифра на часах напоминала, что нулевые кончились уже.

Да, кончились! Проевши, что заныкал, я осознал, от перепоя желт, что наконец пришел конец каникул, предел халявы, кризис и дефолт; что акции мои подешевели, что все соседи стряхивают сон, что если б я резвился в Куршевеле – то смысла не прибавил бы и он; что кончилась эпоха карамелек и что моя родимая страна похожа не на телик, а на велик: когда не едет – падает она.

Проехал «МАЗ» и бодро забибикал, забегали троллейбусы к шести…

Товарищи! Пришел Конец Каникул.

Какое счастье, Господи прости.

В ювелирные салоны поступил набор истинного патриота: недорогой нательный крестик, образок (для «Мерседеса») и дорогой (золото, самоцветы) герб «Единой России». Сколько б мы символа ни искали – лучшего не воспеть: между иконами и крестами русский лежит медведь…

…зверь золотой под трехцветным флагом, толстый, но без хвоста, бодро идущий державным шагом в сторону от креста. Как не плениться такой картиной, не потеплеть душой? Правда, и стоит он пять с полтиной тысяч – но он большой. Я не полезу с тупым вопросом, не совершу наезд: может, и вправду единороссам ближе медведь, чем крест? В нем воплощается наша слава с доблестью пополам. Как-то он лучше подходит, право, к обликам и делам. Я и до этого думал часто, личный дневник ведя: что им носить на кресте гимнаста? Лучше уж медведя, чтобы с толпой ни в чем не сливался служащий госсистем. Это же все-таки знак славянства – можно сказать, тотем! Пусть бы у всех на груди маячил, всем подавал пример… Я б и молитву переиначил – версию для ЕР:

«Отче наш, иже еси в берлоге, истинный герб страны! Ты посылаешь нам бабки многи, вотчины и чины. Сделай же так, чтоб как можно доле наша тянулась власть, чтоб обитателям сей юдоли скалилась наша пасть, чтобы страна обожала папу – если захочешь, двух, – и безотрывно сосала лапу, и говорила: «Ух!» Чтобы дрожали вокруг соседи, наше заслышав «Фас!». Чтобы остались одни медведи, и никого, кроме нас!»

Было бы правильно, чтоб в России, этот тропарь твердя, главные люди всегда носили толстого медведя. Грустно становится, если быдло молится, как аскет. Правду сказать, за Христа обидно.

А за медведя – нет.

На Гаити случилось крупнейшее землетрясение, унесшее жизни тысяч людей. По мнению некоторых наших соотечественников, все это произошло потому, что гаитяне исповедовали вуду.

На Гаити случилась беда. Я взираю на это с испугом, но нельзя не признать, господа, что частично она по заслугам. Если вдуматься – дело в грехах. Отвечать за грехи не пора ли? Намекают в церковных верхах, что причина – забвенье морали. Разберется и глупый малыш, если выживет там и спасется: ведь трясется пол-острова лишь. Половина отнюдь не трясется! Дело в том, что в Гаити бардак, невзирая на медь и кораллы (любопытно, что думают так и церковники, и либералы). Там закона и жалости нет, и сосед презирает соседа, ибо каждый второй – людоед (каждый первый – обед людоеда). Там ужасно упала мораль и полнейший зарез с плюрализмом, потому что их лидер Преваль с нарушеньями страшными избран; там благую не слушают весть, и язычество правит повсюду (номинально католики есть, но при этом господствует вуду); грязь, упадок, всеобщий распад (хорошо хоть не знают о бомбе), верят в зомби – причем, говорят, там действительно водятся зомби… Нищих, кажется, тысяч пятьсот. Руководство приветствует взятки. Просто так никого не трясет: вся причина – в моральном упадке. Все мы камушки в Божьей горсти, не бывает страховки от ада. Вот Науру не будет трясти – там признали того, кого надо. Тут иные лицо покривят, но вглядитесь, коллеги, сравните! Ужасается сам Патриарх, до чего там дошло, на Гаити. Может, если их сильно встряхнуть и дома покрушить, как посуду, – сразу встанут на праведный путь, а потом отрекутся от вуду? Ведь об этом писали тома – Августин, Кесарийский Евсевий, – все сходились на том, что ума прибавляется от потрясений!

Одного я понять не готов – дорогие друзья, извините: неужели в попранье основ больше всех отличилась Гаити? Изумляют меня, господа, эти ваши моральные трели: взятки – да, и коррупция – да, а вокруг вы давно не смотрели? В Интернет залезали давно, где безумцы кидаются калом? Да, у них каннибальства полно – и у нас людоедства навалом: чуть в Кремле побываешь в гостях у особо продвинутых змиев – так и слышишь, как кости хрустят. Удивляюсь, что спасся Шаймиев! Что до зомби, нормальных на вид, но по духу вполне настоящих, – так по самую крышку набит этой публикой ваш зомбоящик: приглядеться – Господь сохрани, называть поименно не буду… А в Госдуме сидят не они? А движение «Наши» – не вуду? Что до нищих – мильонов шести, – и бродяг, и сироток с бомжами… Если б нас за такое трясти, был бы шейкер у нас в сверхдержаве. А целитель, что любит мочу и глотает с утра по стакану? Про язычество я промолчу, про сектантство опять же не стану… Или мы – не у крайней черты? А почти истребленная пресса? А Кавказ? А садисты-менты в состоянии острого стресса – у ментов же проблемы свои, им приходится в грязном участке зарабатывать на две семьи, и притом они обе несчастны… Так что, Родина, трижды прости своего непутевого сына, – если б стали за это трясти, ты тряслась бы уже, как осина.

Но Господень всемилостив суд. Продолжайте грешить, как хотите. Почему ж нашу Русь не трясут, как несчастную эту Гаити? Или нас православье хранит, от стихии спастись помогая? Или крепок наш хладный гранит? Но боюсь, что причина другая: из болотистой почвы растут наши крепкие, стойкие люди. Ничего ты не вытрясешь тут, хоть гоняй их по всей магнитуде. Сколько весь этот край ни тряси при посредстве хоть бомб, хоть пластита – все пребудет как есть на Руси.

Для чего же тогда и трясти-то?

О нет, Россия не циклична. Не правы были я и вы. Ей-богу, было бы отлично, когда б циклична, – но увы. Представьте только, что весною земля закатит пир горой – не свежей зеленью лесною, а прелью осени сырой; что осень явится устало, как баба нищая, пьяна: на чем зима ее застала, тем и продолжится она. Как после грязного ночлега, непритязателен и стар, опять полезет из-под снега прокисший сор давнишних свар, и даже небо – точно вата из телогреек у бомжей. Нет, тут не оттепель, ребята. Тут та же осень, но хужей. Опять история, паскуда, мешая изморось и грязь, возобновляется оттуда, на чем когда-то прервалась.

Прогресса нету никакого – сплошная рухлядь из мешков: Дьяченко против Коржакова, с Чубайсом лается Лужков; с вождем опять же не решили, его останками трясут – идет защита Джугашвили, по иску внука, через суд… Вон атеист, краснея рожей, с попом орут, как испокон: преподавать ли в школе Божий или физический закон… Пейзаж почти потусторонен – настолько он из тех времен: смирись, Кавказ, идет Хлопонин! Кавказ, выходит, не смирен? ОМОН гоняет образцово – спасибо, не по голове – толпу с участием Немцова, как на закате НТВ… Коммунистические дамы, прижавши к сердцу партбилет, бранят чернуху новой драмы, которой тоже десять лет… В работе швах, в зарплатах вычет, – еще спасибо, не бомблю… Все аналитики талдычат о росте доллара к рублю. Вернулась давешняя мода свободомысленных эпох: конец сулят не позже года, ну ладно – двух, ну ладно – трех… Опять кричит Проханов слева, неутомимо гоношист, а справа лезет дева Лера и говорит, что я фашист, – все та же гниль во всех канонах и то же горе от ума; не только тем не видно новых, но даже новых лиц нема! Опять приближен берег дальний, вернулась молодость, ликуй! Все, правда, стало виртуальней – а впрочем, не один ли черт? Сегодня мучить журналистов, их отрывая от забот, является не частный пристав, а скромный интернетный бот, – но нас волнуют результаты, а в этом перемены нет. Ответь мне, Родина: куда ты девала наши десять лет?

Ничто не делается сразу, не сразу строилась Москва – я часто слышал эту фразу, но мне, ребята, сорок два! О, эти штампы – не от них ли мы снова влезли под ярмо, надеясь, что, пока мы дрыхли, тут все устроится само? Ан нет, товарищ: много чести. Мы, истомившись в немоте, стоим на том же самом месте – да только мы уже не те. А то в газетах бы порыться – и можно в юном кураже решить, что мне едва за тридцать… Но дети взрослые уже.

А впрочем, что я волком вою перед читательской средой, тряся похмельной головою, еще покуда не седой? Паситесь, мирные народы, среди коттеджей и трущоб, – но жил я все же в эти годы? Любил? Еще б! Писал? Еще б! Не слег, не скурвился, не смылся, не спился, не попал в псари… А смысл – какого, к черту, смысла? Что жив – спасибо говори. Какой тебе еще морали и от чего она спасет? Тут у Отечества украли не десять лет, а все пятьсот – в одном издании серьезном во весь опор, на всю страну идет дискуссия о Грозном и прочат дыбу Лунгину! В открытом, так сказать, режиме, чтоб видел потрясенный свет…

Но пять веков мы все же жили! Ей-богу, жили!

Или нет?