Текст книги "Парижский десант Посейдона"

Глава пятая
НАТУРАЛИЗАЦИЯ

Поживиться в стариковском доме было особенно нечем, но капитан Гладилин изрядно проголодался и устал. Он подумал, что поспешил с отказом перекусить и привести себя в божеский – если это слово было уместно в его отношении – вид. Самое время наверстать упущенное.

Но перво-наперво он с грохотом откинул крышку подпола, ухватил труп сторожа за ноги и сбросил вниз. По полу протянулся кровавый след, и Гладилин не поленился замыть его. Теперь были шансы, что старика найдут не сразу, – дело лесное: ушел человек и ушел, и когда воротится – неизвестно. А в том, что сюда придут и поищут хотя бы наскоро, Гладилин не сомневался.

«Что же он здесь все-таки сторожил, старый черт?»

Капитан отыскал фонарь и нырнул в пахнувшее гнилью отверстие, куда только что отправил хозяина сторожки.

Ну, понятно.

Шкурки беличьи да лисьи. Старый браконьер. Что ж, получил по заслугам. В принципе, совесть и так не донимала Гладилина, но при виде преступной деятельности убиенного он почувствовал себя немного лучше. Сказался уже привившийся сыскной инстинкт, требовавший удовлетворения.

Переступив через тело хозяина, капитан принялся изучать содержимое подпола. Банки с соленьями, связки сушеных боровиков. Гладилин снял с полки первую же банку, вскрыл, до отрыжки наглотался груздей.

Стал шарить дальше, нашел шмат сала да вяленую рыбу; прибрал все. Остановился перед бутылью с мутным самогоном. Поколебавшись, откупорил и сделал несколько добрых глотков. Он пережил серьезное напряжение, и его необходимо было снять. Но и напиваться не стоило, он должен был сохранять контроль.

Он сохранил его настолько, что протер все ручки, все поверхности, до которых дотрагивался. Тоже довольно бессмысленно. Ищеек, идущих по его следу, такими штуками не собьешь. Но все же надежнее перестраховаться.

Упаковался, прихватил телефоны. Стало быть, хутор Славяновка, двадцать километров лесом. Он вышел из сторожки, прищурился на солнце. Если ему повезет, и он не заблудится, то к ночи наверняка дойдет; а может, и пораньше.

Через два часа пути лесными тропами дорогу ему преградила болотная топь. Капитан не имел опыта переправы через болота, но сознавал, что на рожон лезть не следует, и проявил исключительную осторожность. Выдернув тощее деревце, Гладилин совал его в каждую прогалину; шагал мелко, по десять раз пробовал ступней зыбкий мох. Четыре раза он проваливался, однако не глубоко; словно бы незримая сила вела его, нашептывая верный маршрут, и капитан доверился ей полностью, ошибочно принимая за интуицию.

...Он заблудился, но в итоге все-таки выбрался на правильную дорогу и, двигаясь по тракторному следу, объявился в Славяновке, когда солнце уже садилось.

* * *

Гладилина немного удивляло существование зарубежной агентуры в этом Богом забытом месте. С таким же успехом можно было наладить филиал ЦРУ в милицейском обезьяннике. С десяток одинаково серых, покосившихся избенок; переломанные плетни, жалкие огороды, поганые сараюшки, редкие унылые подсолнухи. Лопухи, лебеда, похмельное сонное марево. Пьянь и рвань, голь перекатная.

Чем живут – непонятно.

Никто не работает – это ясно как день.

Все что можно давно разворовано, причем разворовано всерьез – не то что в сторожке, где он так наследил.

Пропили небось даже гвозди. Прямо тебе Кижи, без гвоздей построенные. Гладилин презрительно сплюнул.

Номеров на избах, конечно, не было никаких. И улица никак не называлась, потому что ее тоже не было. Капитан отсчитал четвертый дом справа и в очередной раз снял ПМ с предохранителя.

За дверью его могло ждать что угодно.

У него явно начиналась паранойя: ему уже повсюду мерещился свирепый спецназ. Против спецназа с придурковатым «макаром» не попрешь, но оружие придавало хоть какую-то уверенность.

Он вообразил вдруг внутреннее убранство этого убогого жилища: замаскированный шпионский центр, под завязку набитый аппаратурой. А в ближайшем поганом пруду, подернутом ряской, затаилась подлодка, которая должна вывезти его за кордон по тайным подземным рекам.

Тут Гладилин невольно улыбнулся: местные хлопцы-удальцы разобрали бы этот центр по винтику, как разобрали тракторы и бульдозеры. А подлодку порезали бы на лом куда быстрее, чем это сделают с эсминцем «Хюгенау» в месте его последнего упокоения.

Переведя дыхание, он взошел на скрипучее крыльцо и трижды постучал. Ему отворили мгновенно, так что Гладилин отпрянул, уже готовый выстрелить.

– Кто вы такой? – прозвучал спокойный вопрос. Голос, подчеркнуто равнодушный, принадлежал женщине.

Ответ мог быть только один. – Санта, – назвался Гладилин.

– Заходите.

Женщина повернулась к капитану спиной, направилась в горницу. Оглянувшись в последний раз, Гладилин последовал за ней.

Когда он вошел в горницу, хозяйка уже сидела за столом, сложив перед собой руки. Сидела очень прямо. Лет пятьдесят – а впрочем, шут ее разберет. Может быть, сорок, а может – и все шестьдесят пять. На столе – пусто, нет даже скатерти, голые доски. И никакого угощения, чему капитан почему-то не удивился.

Лицо у женщины было строгое, редкие седые волосы аккуратно собраны в плотный пучок, тонкие губы поджаты. Одета обычно для здешних нищенских мест: какая-то застиранная кофта, юбка из грубой ткани. Обута в резиновые сапоги: неужто и дома в них разгуливает?

– Покажите товар, – приказала женщина.

В ее бесстрастном тоне было нечто, вынуждавшее подчиниться любого, будь он даже полоумным маньяком.

Гладилин покорно снял рюкзак – впервые за всю свою одиссею; развязал его и вынул связку стальных капсул. Если бы в этот момент его увидел Каретников, то проклял бы себя тысячу раз! Такие штуковины не разобьются ни при каком ударе, поэтому Гладилин и отказался их засветить, когда Посейдон потребовал доказательств. Впрочем, понимание этого факта не мешало самому капитану по-прежнему обращаться с грузом с максимальной осмотрительностью. В этом таился иррациональный страх перед неизвестной смертельной угрозой.

– Как я могу быть уверена, что в капсулах именно то, что должно быть? – ровным голосом осведомилась хозяйка.

Гладилин нехорошо осклабился:

– Вскрыть?

Впервые на лице женщины обозначилась легкая неуверенность, сразу сменившаяся неудовольствием. Черный юмор явно был чужд хозяйке.

– Нет, не нужно.

Капитан почувствовал, что пора, наконец, брать инициативу в свои руки. Он подался вперед:

– Вы-то сами кто будете, хозяюшка?

– Не та, кого вы боитесь. Иначе уже лежали бы на полу, мордой в доски. Вам не о чем здесь беспокоиться.

– И все же?

Та вздохнула:

– Я из немцев, приехала давно, с Поволжья. Поддерживаю связи с родиной. Достаточно?

– Как же вы их поддерживаете-то, в такой глухомани? Да еще и регулярно, насколько я понимаю?

– Это вас не касается. Вам нужно переодеться и вообще максимально изменить внешность. Скоро за вами приедут.

«Максимально»! И как она уживается с таким лексиконом среди местного быдла? Слух Гладилина особенно резанула последняя фраза. Ему почему-то не хотелось относить ее к собственной особе. В его милицейском представлении «приезд за кем-то» мог означать лишь одно: арест.

Но в рекомендациях немки был несомненный резон. Он и сам подумывал о «максимальной» маскировке.

– Можете предложить что-то конкретное? – спросил он деловито. – У вас есть нужные средства?

– Конечно, – хозяйка встала и вышла в соседнюю комнату. Она совершенно не боялась гостя, хотя не могла не понимать, что тот весьма и весьма опасен. Капитан, пока она отсутствовала, изучал обстановку. Все аккуратно, чисто, даже слишком чисто. И очень бедно, никаких излишеств.

Женщина вернулась с машинкой для стрижки волос (она была еще советских времен), и через несколько минут ранее белокурый капитан Гладилин сделался бритым налысо. Сразу обозначились бугристости черепа, нисколько его не красившие, но это лишь играло ему на руку. По ходу стрижки Гладилин не шелохнулся.

Немка придирчиво осмотрела гостя, покорным бараном дожидавшегося продолжения экзекуции. Снова вышла, вернулась с какими-то гремучими инструментами. Подошла к визитеру вплотную:

– Откройте рот, запрокиньте голову.

– Что это? – подозрительно осведомился Гладилин.

– Я поставлю вам фиксы. Золотые, две штуки.

– Вы и это умеете?

Хозяйка презрительно передернула плечами.

– Кого же вы, интересно, из меня лепите?

– Я леплю из вас, как вы изволите выражаться, братка. Как изволят выражаться в вашей великой стране. К сожалению, я не умею делать татуировки, а они бы не помешали. Так и не освоила это искусство в ваших застенках.

Капитан Гладилин, как-никак служивший в милиции, расхохотался, оставив застенки без внимания:

– Это прошлый век! Таких братков теперь уже нет! Вы мне еще малиновый пиджак предложите...

– Малинового у меня нет, а кожаный дам. Небольшой анахронизм лучше, чем ваша изначальная внешность, вам не кажется?

Возразить было нечего.

Покончив со стоматологией, немка вновь критически воззрилась на гостя. Тот встревоженно заерзал, перехватив ее взгляд.

– Вас что – не устраивают мои глаза? Тут уж извините... Они мне дороги, не позволю выкалывать. И цвет вы вряд ли измените.

– Не изменю, – согласилась немка и нанесла капитану такой удар, что тот полетел на пол и на некоторое время лишился чувств. Вселенная для него вспыхнула болевым фейерверком, тут же сменившись небытием.

Когда к Гладилину стали возвращаться чувства, он ощутил, что его волокут в угол и, привалив к стене, удобнее усаживают.

– Что... это... такое... – простонал Гладилин, осторожно дотрагиваясь до свежевыбритой головы. Она раскалывалась. Внутри головы словно гудели поминальные колокола. Капитан попытался разомкнуть веки, и это ему удалось только с правым глазом, левый не открывался.

– Простите, – сказала хозяйка. – Это вынужденная мера, ничего личного. Темные очки смотрелись бы на вас слишком примитивно. А сейчас у вас настоящая травма – взгляните сами.

Она поднесла ему зеркало. Гладилин увидел на месте своего левого ока чудовищный «фонарь».

– Дайте льда... надо приложить...

– Никакого льда. Никто не собирается вас лечить, до свадьбы само заживет. А вот повязку я вам наложу, и если кто-то заинтересуется, то увидит, что наложили ее вполне обоснованно.

Она подала Гладилину кружку, капитан отхлебнул и закашлялся: это был не самогон, а чистый спирт.

– Дайте воды...

– Нельзя запивать спирт водой. Будет ожог.

Спустя какое-то время Гладилину стало намного легче, и он бросился к рюкзаку проверить – на месте ли капсулы. Они были на месте. Сунул руку в карман – ПМ тоже был на месте. Немка следила за его манипуляциями с нескрываемым презрением. Ничего другого она от этого русского не ждала.

– Вот ваша одежда, – она брезгливо швырнула ему какие-то шмотки и удалилась все той же величественной походкой.

Постанывая и пошатываясь, капитан начал переодеваться. Перед глазами все плыло, руки не попадали в рукава. Минута, две, три – и вот Гладилин выпрямился, преображенный. Истертые вельветовые портки, рубаха навыпуск, тяжелые ботинки-говнодавы, обещанный кожаный пиджак плюс золотая цепочка на шею; он почему-то подумал, что золото настоящее.

Капитан действительно преобразился.

Он превратился в настоящего гопника.

Часть вторая
ПЕСНИ ЖАВОРОНКА

Глава шестая
ДОПРОС ПИОНЕРА

– Наши, – прошептал Сережка Остапенко.

Красавчик не сказал ничего, его шатало.

Элементы эсэсовской формы, позаимствованные у Иоахима фон Месснера, заставили моряков сделать стойку: сработал сделавшийся условным рефлекс; однако мгновением позже все расслабились и опустили вскинутые было стволы. Особенно впечатлял черный китель, болтавшийся на Сережке.

Усатый мичман приблизился.

– Вы кто такие будете, хлопчики?

Те не знали, что сказать. Они совершенно растерялись. Морской воздух опьянил их крепче спирта и в клочья разорвал путаные мысли.

– Я... я Сережка. А это Соломон.

– Вот вы, значит, какие, Сережка и Соломон. Чего ж вы так вырядились? Здоровьем рискуете! У наших ребят нервы на пределе...

Соломон сглотнул и с трудом выговорил:

– Там... внизу... фриц дохлый валяется... мы ему двинули...

– Фрица убили? – не поверил мичман.

Внешность героев вынуждала усомниться в заявленном подвиге.

Стали подтягиваться другие моряки, с интересом прислушиваясь к разговору. Но тут вмешался человек в противогазе, который вывел ребят из трюма. Он, кстати сказать, уже некоторое время как снял маску, и под ней оказалось породистое, аристократическое, не вполне славянское лицо.

– Все разговоры прекратить, – жестко распорядился этот человек. – Отойти на расстояние десяти шагов. Выполнять.

Он почему-то сразу не понравился Сережке и Соломону.

У человека была смешная фамилия: Жаворонок. Больше ничего забавного в нем не содержалось. Будучи лишь в звании майора, он подчинялся непосредственно Берии, и этого было достаточно, чтобы всяческие смешки сошли на нет. Один из коллег, позволивший себе высказаться в том духе, что, дескать, «невелика птица», угодил под следствие, а дальше – уже никому не известно, куда.

Жаворонок, в помощь которому были приданы два лейтенанта – под видом обычных матросов, – предполагал обнаружить на плененном эсминце трупы, и только трупы. То, что ему удалось заполучить двух живых, могло оказаться невероятной удачей со всеми вытекающими приятными последствиями. Если только они не заразные – Жаворонок подумал об этом слишком поздно, чтобы принять меры.

Правда, и трупов он нашел предостаточно и сожалел, что не застал в живых ни одного немецкого врача. Но на борт «Хюгенау» он взошел даже не с целью захватить пленных: его интересовало совсем другое.

Его интересовал экспериментальный материал.

Собственно говоря, ради этого материала была задумана вся операция по захвату эсминца.

Потому что Лаврентий Павлович был не тот человек, от пристального внимания которого могли укрыться разработки вроде тех, что велись в германской плавучей лаборатории.

Лейтенанты уже тоже покинули трюм, держа в руках оцинкованные ящики с искомым материалом.

Двое истощенных подростков, одетые на манер огородных пугал, в перспективе тоже могли рассматриваться как экспериментальный материал. Во всяком случае, как результат воздействия этого материала.

– В шлюпку, – коротко приказал Жаворонок.

– И этих?

– Этих в первую очередь.

Майор проследил, как лейтенанты препровождают Сережку Остапенко и Соломона Красавчика в шлюпку; сам же он караулил трофейные цинки. Он стоял как скала, широко расставив ноги, – качка была небольшая, но ощутимая. Потом один из лейтенантов поднялся забрать ящик, майор захватил второй и спустился вниз. Он сделал это довольно неуклюже – был явно непривычен к морской реальности; шлюпку сильно качнуло.

Сережку и Соломона бил озноб: дул пронизывающий ветер. С палубы в шлюпку упала пара бушлатов: нашлись сердобольные люди. Жаворонок запрокинул голову и одобрительно кивнул.

– Кутайтесь, пацаны, – пригласил он ребят, стараясь говорить как можно добродушнее. Выходило у него натурально: он и в самом деле не имел ничего против этих бедолаг. Ему самому было немного неприятно то, что предстояло. Так, впрочем, бывало всегда; постепенно он входил в аппетит, и недавняя неприятность оборачивалась уже хорошо распробованным удовольствием.

Лейтенанты взялись за весла. Шлюпка взяла курс на подводную лодку.

* * *

– Так как, говоришь, тебя звать? – проникновенно осведомился майор Жаворонок, мучительно сдвигая соболиные брови.

Он задал этот вопрос в восьмой раз.

В каюте было душно и жарко: Сережка изнемогал от всего сразу и по отдельности. В глаза бил яркий свет лампы. Глаза, однако, слипались: он смертельно устал. Его накормили до отвала – в силу необходимости для проведения следственных мероприятий, как сказал Жаворонок. К тому же до особого распоряжения предполагаемый материал следовало беречь.

Жарко было и самому майору. Он расстегнул ворот гимнастерки, на утонченном лице выступили крупные капли пота. Он то и дело вынимал надушенный платок и осторожно проводил им по шее и чуть порозовевшим щекам.

Глухо рокотали двигатели; лодка ушла на глубину.

– Сергей, – еле слышно ответил Остапенко.

– Сергей, а дальше?

– Семенович... Остапенко.

– Что ты делал на немецком корабле?

– Ничего... я ничего не мог делать...

– Что же – тебя туда сувениром взяли?

– Кем?

Деревенский пацан Сережка не знал этого мудреного слова.

Майор Жаворонок с досадой вздохнул:

– Слушай меня, парень. Сейчас не время шутки шутить. Ты попал в скверную историю. В очень скверную. Тебя взяли на вражеском боевом корабле. Ты понимаешь, что это значит? Чем ты там занимался – неизвестно. Ты знаешь, что полагается за сотрудничество с врагом?

Жаворонок прекрасно знал, чем занимались на вражеском корабле Сережка и Соломон. Но он нуждался в стопроцентной уверенности: он хотел быть уверен, что слышит правду, причем всю правду. К тому же страх и чувство вины неизменно располагают к сотрудничеству и никогда не бывают лишними.

То, что Сережка попал в скверную историю, тот понимал и сам. Не привыкать. Он уже и не представлял себе иных историй.

– Я не сотрудничал! Меня силком привезли... из концлагеря...

Курить на подлодке не разрешалось, но у майора был особый статус. Ему разрешалось все, и Жаворонок закурил. Дополнительный фактор, токсическое воздействие. Он не думал об этом, действовал по наитию.

– Да? А вот твой дружок поет другое...

Сережка тупо смотрел на особиста.

Соломон? Поет? С чего ему петь? С другой стороны, можно и спеть, если велят... Он и сам и споет, и станцует. Хотя станцевать у него вряд ли получится.

– Не понимаешь? – усмехнулся Жаворонок.

– Нет...

– Видишь ли, дружок твой дорогой говорит, что вы были добровольцами. Что вам пообещали свободу, безоблачную жизнь в Германии, если вы согласитесь работать на фашистскую науку.

Это звучало настолько бредово, что Сережка вновь не нашелся с ответом. Он и поверил Жаворонку, и не поверил.

– Как звали врача, который работал с тобой в лагере? – Майор резко сменил тему. Этот вопрос он задал в третий раз.

– Валентино...

– Опиши мне его.

Майор искал противоречия в показаниях, и они, конечно, случались. Остапенко путался. Валентино получался у него то высоким, то не очень, то брюнетом, то шатеном, то полным, то стройным. Самому Жаворонку все это начинало надоедать. Он щурился от табачного дыма.

– Ну так все же: что ты делал на корабле?

– Ничего...

– Хорошо. Допустим. Что с тобой делали на корабле?

– Уколы кололи...

– Какие?

– Откуда же мне знать...

– Больно было? – участливо спросил майор.

– В лагере больнее...

– Ну и дальше?

– Что дальше... плохо было... тошнило, рвало... поносило... сыпь была. Сознание потерял.

– Ладно. Мы сделаем тебе анализы и все проверим, – предупредил майор. – Еще что было?

– Еще в камеру водили...

– Что за камера?

– Не знаю... Там машины какие-то...

– Тоже было больно?

– Не, там не больно. Но потом все равно рвало. И волосы лезли...

Жаворонок задумался. Пока все совпадало с предположениями и прогнозами. Лучевая болезнь интересовала Лаврентия Павловича особенно.

– И ослабел, говоришь, сильно? – спросил он неожиданно.

– Да... ноги не ходят...

– Угу. А как же ты Месснера убил?

– Кого? – Остапенко наморщил лоб.

– Немца. С которого вы шмотки сняли.

Сережка разволновался. Он почувствовал, что его поймали на явном несоответствии, хотя он рассказывал чистую правду.

– Я не знаю, как оно получилось, – произнес он с горячностью. – Мы же вдвоем... Это как сила какая-то прилетела откуда-то. Мы не думали, что получится. Я и помню-то слабо. Он такой гад был...

– Гад, – согласился Жаворонок. – И все же? Как?

– Отвернули балясину железную... там была такая над койкой...

– Чем отвернули? – иронически усмехнулся майор.

– Крестом.

– Каким еще крестом?

– Вот этим, – дрожащими руками Сережка полез за пазуху, вывалил на ладонь погнувшийся крестик.

Жаворонок покачал головой:

– Так ты, выходит, верующий?

Остапенко пожал плечами. Ему было трудно определить свое отношение к религии. Он знал только, что крест его спас.

– А ведь пионером был небось? – Майор прищурился еще сильнее.

– Был. У нас все были...

– Пионер, а крест носишь. Ну-ка, снимай и давай сюда.

– Нет!

Сережка выкрикнул это звонко, страшно.

Он накрепко зажал крестик в кулак и отпрянул. В глазах его Жаворонок прочел готовность убить и его, особиста, как гада-Месснера, если понадобится, если он только посмеет посягнуть на крест. Ему уже приходилось видеть подобный огонь в очах фанатиков-мракобесов, которых он сутками выдерживал без сна, в стоячем положении, и которым мочился в лицо и расплющивал суставы.

– Ну-ну, – майор покачал головой.

Сережку трясло.

Вдруг глаза его, извергнув последнее пламя, закатились, и он грохнулся в обморок.