Текст книги "Штрафники 2017. Мы будем на этой войне"

Глава VII
Госпиталь

К вечеру его доставили в полевой госпиталь, обустроившийся на территории бывшей овощебазы. Здесь повсюду воняло гнилыми овощами, сновали здоровенные крысы, в воздухе носился рой обнаглевших мух, а в небе бесконечно кружило воронье.

Все забито ранеными, их очень много, но других все подвозили и подвозили. Поток казался бесконечным.

Санитария минимальная, никаких стерильных операционных, больничных палат с белыми простынями. Раненых складывали в ряды прямо на земле, благо погода позволяла. Тут же суетились санитарки и медбратья. Они ходили между рядами стонущих, кричащих окровавленных людей, пытаясь хоть как-то облегчить их страдания.

Какая-то женщина, как позже узнал Гусев – врач, распоряжалась, куда направлять раненых: сразу в операционную или в перевязочную. Оттуда их доставляли в палаты, под которые приспособили бывшие склады.

Нередко женщина коротко и равнодушно говорила:

– Этого в морг. Этого тоже…

В госпитале Гусев пробыл пять суток. Отлеживаться ему не давали. Приходилось помогать санитаркам и медбратьям.

Часто раненые выглядели ужасно: обожженные, порой потерявшие глаза, конечности, продырявленные пулями и осколками так, что живого места нет, в чем только душа держалась!

Стараясь не пропускать через душу чужую боль и страдания, Павел не позволял себе жалеть несчастных, особенно тех, кому ампутировали руки или ноги, а таких было очень много. Может быть, при других обстоятельствах врачам удалось бы спасти кому-то из раненых конечности, но не здесь, где лечить практически нечем, а ампутация – единственное спасение от гангрены.

Бедняги угрюмо молчали, уйдя в себя, оставаясь один на один со своим несчастьем. Изредка кто-то плакал или пытался свести счеты с жизнью. Таким не всегда удавалось помешать. Их относили в морг – длинный склад, почти полностью врытый в землю, лишь потемневшая деревянная крыша торчала над поверхностью.

Здесь трупы надолго не задерживались. После того как патологоанатом выполнял свою рутинную работу – чаще всего просто констатируя факт без всякого вскрытия, а писарь составлял необходимые бумаги, тела вывозили на тележках за территорию овощебазы в давно заброшенное поле и хоронили в братских могилах.

За эти пять дней Гусев и сам превратился в ходячий труп – живот прилип к спине, лицо напоминало череп, обтянутый кожей, глаза ввалились. Кормили в госпитале, можно сказать, дерьмом, пайки едва хватало, чтобы таскать ноги.

На завтрак обычно давали сваренную на воде «сечку», которую Павел возненавидел еще с училища; обед состоял из прозрачной баланды с редкими кружками морковки и микроскопическими кусочками мяса; на второе порошковое пюре – редкостная дрянь, прилипающая к тарелке, аппетитная с виду, но отвратительная на вкус. Ужин… почти протухшая селедка, от которой многие маялись животами, компот из сухофруктов. Хлеб заменяли коричневые, твердые, как камень, сухари, да и те выдавали поштучно.

Легкораненые и контуженные вроде Гусева питались в пищеблоке. Тяжелым и лежачим пищу относили соседи по палате. Было много «недохватов», в основном, молоденьких, только что призванных солдат, в пищеблоке они сверлили остальных голодными взглядами.

Имелась и своя «гопота» – трое наглых ухватистых парней, которые относились к категории выздоровевших, но по какой-то причине до сих пор не были отправлены на передовую. Ни сестрам, ни санитаркам они не помогали, часто задирали других раненых, приставали к женщинам, вели себя нагло и развязно. Верховодил этой сворой Чалый – наполовину русский, наполовину не то казах, не то башкир. Ростом он не выдался, зато плечами едва вписывался в дверной проем, а под госпитальной пижамой ощутимо перекатывались бугорки накачанных мышц. Маленькие глаза-щелочки на плоском, как блин, лице смотрели с угрозой и насмешкой.

Чалый вот-вот должен был уйти на гражданку, приготовил дембельский альбом и украшенную аксельбантами и кучей значков «парадку», но тут вышел приказ, по которому увольнение в запас прекращалось на неопределенный срок, а за дезертирство полагалось пусть одно, но зато самое действенное наказание – расстрел. Он успел поучаствовать в боевых действиях и во время атаки, как и Гусев, получил контузию.

В госпитале Чалый провел полмесяца и обратно в окопы не собирался. Сразу подмял под себя двух здоровых, но туповатых парней и вертел ими, как заблагорассудится.

В том, что для этой троицы нет ничего святого, Павел убедился лично. Его соседом по палате был тяжелораненый танкист, едва не сгоревший в подбитом «Т-90». Из всего экипажа спасся только он. Гусев ухаживал за ним не хуже заправской нянечки – выносил «утку», ходил за едой, кормил и поил с ложечки.

Однажды, когда Павел нес из «столовки» обед для танкиста, Чалый и его дружки преградили ему путь.

– Погорельцу жратву тащишь?

– Соседу, танкисту.

Павел старался говорить как можно спокойнее, чтобы не сорваться самому и не спровоцировать гоп-троицу. Впрочем, он прекрасно понимал, что если им что-то понадобилось, то от него уже мало что зависит. И, тем не менее, делал все возможное, чтобы избежать конфликта.

– Твой паленый танкист все равно скоро коньки отбросит. Его кормить, только хавчик зря переводить. Отдай его пайку нам, все больше пользы выйдет, – лыбясь, произнес Чалый.

– Главврач сказал, что танкиста на ноги поставит. Ему силы нужны.

– Тебя ведь Гусев зовут, да?

– Да, – подтвердил Павел.

– Послушай меня, Гусев. Не надо борзеть.

– Я не борзею.

– Гусев, ты конкретно не прав. Верно я говорю? – Чалый оглянулся на дружков, те с гоготом закивали:

– Верно. Совсем забурел Гусев, человеческого обращения не понимает.

Павел окончательно осознал, что хорошим это дело не кончится, и предпринял последнюю попытку разрулить конфликт.

– Пустите, мужики, мне некогда.

Он шагнул вперед и тут же полетел на пол от чувствительного толчка в грудь. С дребезгом грохнулась на бетонный пол эмалированная миска с первым, горячая баланда окатила не только Павла, но и одного из подручных Чалого. Тот выругался и, вместо того чтобы винить своего приятеля, попытался достать ногой распластавшегося на спине штрафника. Но промахнулся и зло зашипел от досады.

Павел резким движением поднялся с пола, встал лицом к ухмыляющимся противникам. Его физическая форма оставляла желать лучшего, он ослаб, потерял прежнюю ловкость, однако не думал об этом. Волна ярости захлестнула Павла с ног до головы. Снова вспомнились убитые женщина с ребенком, расстрелянные пленные, подорванный состав, трупы, которые он выносил в морг.

– Уроды! – яростно выдохнул Гусев.

И от этой ярости Чалый и его дружки невольно попятились.

– Убью гадов!

Плевать, что он слабее каждого из троицы, плевать. В глазах его плескалась черная ненависть, руки сжались в кулаки.

– Гусев, ты что? – с нескрываемым испугом спросил Чалый, до которого вдруг дошло, что сейчас его будут убивать, рвать на куски голыми руками, месить ногами, покуда душа не покинет бренное тело.

Вместо ответа Павел ринулся на него, замолотил кулаками, будто мельница, целя и попадая в самые болезненные места, выводя противника из строя яростными ударами. Пусть врагов трое, плевать, что обступили со всех сторон. Еще никогда в жизни он так самозабвенно не дрался, целиком, без остатка, отдавшись древнему, поднявшемуся из глубин его сущности инстинкту.

Бить, убивать! – грохотом тамтама стучало в сознании. И он бил, бил так, чтобы убить.

Прибежавшие на шум и крики санитары с трудом оттащили Гусева от трех окровавленных кусков мяса. Давно уже не сопротивлявшихся, только моливших о пощаде и уже потерявших всякую надежду.

– Прекрати, парень, не дури! – кричали санитары, заламывая ему руки, а он рвался вперед, чтобы успеть хотя бы еще разок врезать ненавистным тварям, олицетворяющим в этот момент все зло этой войны.

– Господи, да он никак сумасшедший! – схватившись за голову, плакала пожилая санитарка, ставшая свидетелем последних секунд драки.

Женщина еще не осознала, что Гусев дрался один против трех, и вовсе не был застрельщиком.

– Лютый, как есть лютый, – произнесли за его спиной.

Голос Павлу показался знакомым. Это был кто-то из тех бойцов, что видели, как он расстреливал пленных опóзеров. И тогда Павел обмяк, обессиленно опустил руки и перестал сопротивляться.

Его повели по коридору, закрыли в темном и сыром подвале. Санитары ушли, пошумев запором замка. Гусев остался в кромешной тьме. Один на один с внезапно нахлынувшими эмоциями.

– Оксана, Оксана! Почему ты выбрала не меня?! – вдруг всхлипнул он и уселся на корточки.

Старая обида вновь принялась терзать его душу.

Немного погодя дверь открылась. В проеме показалось любопытное личико Даши – санитарки, работавшей в госпитале. Ее было нельзя назвать не то что красивой – даже симпатичной, но многие раненые, кому позволяло здоровье, напропалую ухаживали за ней.

Лишь Гусев, в сердце которого по-прежнему ныла старая безответная любовь, не обращал внимания на старательно хлопочущую сестричку.

Да что там Даша! Приди к нему хоть действующая мисс Мира, он остался бы равнодушным. Никто не мог заменить Оксану, пусть та и оказалась в итоге настоящей дрянью.

– Паша, привет! Ты как? – с неприкрытым сочувствием, к которому примешалось еще что-то, нет, не любовь – влюбленность, спросила женщина.

Он знал, что ей хорошо за тридцать и что она никогда не была замужем. Ее семья осталась в Красноярске и уже давно не подавала о себе вестей. Но Даша никогда не плакала, а может, и плакала, но делала это, когда ее никто не видит.

Гусев вдруг почувствовал родство с ней – угловатой будто подросток, сложенной без маломальской изящности, но такой же одинокой, как и Павел.

– Все нормально, Даша! Ничего страшного, – сказал он, и его губы растянулись в слабой улыбке.

Дарья подошла к нему, присела и, когда Гусев обнял ее, прильнула к нему со всей женской нежностью и доверчивостью.

– Паша… Ты дурачок, Паша… – жарко зашептала она.

– Почему дурачок?

– Они же могли убить тебя, Паша. Разве ты не понимаешь?

Она не смущалась никого и ничего, была столь естественной и… прекрасной, что Гусев осознал, как его каноны красоты буквально переворачиваются с ног на голову. Но он все равно сопротивлялся, боролся за тускнеющий образ Оксаны, понимая, что все равно не выдержит.

– Меня не так просто убить, – храбрясь, сказал он.

– Я знаю, знаю, Пашенька. Но их было трое, а Чалый… Ты знаешь, кто такой Чалый?

– Сволочь он.

– Конечно, сволочь. Но у него есть родственник, какая-то важная тыловая крыса, которую все боятся. Потому-то главврач не выписывает Чалого, ну и его дружков заодно. Я боюсь, что после вашей драки тебя…

– Что, Даша? Что? Я штрафник. Меня в любом случае дальше фронта не сошлют.

Она всхлипнула, обняла его еще крепче.

– Пашенька, береги себя. Там смерть и страшные увечья…

– Я офицер, Даша. Пусть разжалованный, но офицер. Меня готовили к возможной войне.

– Береги себя. Я буду за тебя молиться.

Они пробыли вместе долго – до самого утра. А на рассвете расстались. Наверное, навсегда. Ведь неисповедимы пути солдатские.

К полудню за Павлом пришли.

Его вызвал начальник госпиталя и по совместительству главврач – мужчина возрастом за пятьдесят, сухой, с аскетичным лицом и безмерно уставшими глазами. Он говорил так, будто не знал о недавней драке.

– Оставить вас здесь не могу. Сами понимаете – приговор суда должен быть исполнен. Хотя… кому сейчас до этого есть дело? – главврач устало провел рукой по худощавому, с желтоватым оттенком кожи лицу. – Но не могу.

– Я все понимаю, – спокойно ответил Павел. – У вас свой долг, у меня – свой.

– Вот и отлично, голубчик, – без эмоций ответил главврач. – Готовьтесь к выписке. В городе бои, каждый штык на счету.

Глава VIII
Первый взвод

Сразу в часть Гусев не попал. Намечалось пополнение – ждали новую партию штрафников, и Павел почти трое суток проторчал в комендатуре. Относились к нему нормально, комендант – так даже с сочувствием. Он, как выяснилось, был выпускником одного с Гусевым училища. Единственным, кто отравлял Павлу жизнь, оказался особист. Он изматывал «доверительными» разговорами и странными вопросами. Гусеву начало казаться, что особист хочет втравить его во что-то или на ходу «шьет дело», чтобы показать начальству – дескать, не зря ест свой хлеб.

Наконец пополнение прибыло. Явившийся за ними «купец» – бывший капитан Никулишин, не скрывал разочарования. Бойцов не набиралось даже на два отделения. Ждали больше. Штрафной батальон порядком измотало в боях и обескровило.

Никулишин, как и многие здесь, раньше служил в мотострелках. И его тоже назначили командиром взамен убитого ротного.

Офицеров катастрофически не хватало – их снайперы выкашивали в первую очередь, и не только в штрафбатах, поэтому у штрафников и командовали, в основном, сами штрафники, хоть и являлось это прямым нарушением.

Не очень-то рвались офицеры из обычных частей принимать под командование смертников. А если быть точнее – вообще не хотели: потери в штрафбатах просто зашкаливали, ведь совали их во все передряги.

Новобранцы выстроились в две жиденькие цепочки. На всех разномастная форма – от камуфляжа до «песчанки», часто с чужого плеча: в госпитале форму с умерших снимали, стирали, латали от дыр, проделанных пулями и осколками, и отдавали тем, кто шел на выписку, если у них своего обмундирования не имелось или к нему, как это зачастую бывало, «приделывали ноги».

Кепи тоже не у всех и обувь абы какая: уставные ботинки на высокой шнуровке, растоптанные кроссовки, а трое экипированных в камуфляж штрафников красовались в черных, покрытых пылью туфлях, причем один из них – в лакированных.

Те, кто попал в штрафбат из регулярных частей, тоже не могли похвастаться ни обмундированием, ни экипировкой.

Но, похоже, капитан уже привык к такому зрелищу. Да и сам выглядел не с иголочки: обычные заношенные кроссовки, мешковатая «песчанка», бронежилет и каска. Весь пыльный и давно небритый. Недельная щетина покрывала впалые щеки, делая осунувшееся от усталости, недосыпа и недоедания лицо злым, с колючим взглядом прищуренных светло-зеленых глаз. Однако автомат ротный содержал в идеальном состоянии. Это Гусев отметил сразу.

Чуть в стороне выстроилось отделение заградотрядовцев, чей внешний вид тоже не внушал оптимизма – измотанные и угрюмые: война прорежала и их.

Заградотрядовцы привели колонну к штабу штрафбата в полуразрушенной пятиэтажке. Там у вновь прибывших переписали фамилии и прочие данные и распределили по ротам. Основная масса бойцов, включая Павла, попала в четвертую, самую потрепанную в боях.

– Подо мной ходить будете, – отметил Никулишин. – А теперь цепочкой, ориентир – моя спина, двигаем в расположение роты.

Пришлось добираться перебежками, залегая, когда стрельба или взрывы звучали чаще и ближе. Наконец все укрылись в фойе какого-то административного здания, где их поджидал старшина роты.

И здесь безопасность оказалась обманчивой: то и дело снаружи ухали взрывы минометного обстрела, взвинтившего нервы до предела в первые же минуты и не отпускавшего ни на миг. Пыль клубами ползла в оконные проемы с давно выбитыми стеклами, наполняя помещение почти осязаемой взвесью, лезшей в глаза, ноздри и рот.

– Который из вас Гусев? – спросил ротный.

– Я! – отозвался Павел.

Он стоял в первой шеренге.

– Выйти из строя!

– Есть!

Павел сделал два четких шага вперед, развернулся к строю, успев краем глаза уловить одобрительный взгляд капитана.

– Звание до суда? Род войск? Должность?

– Старший лейтенант. Мотострелковые войска. Командир взвода.

– То, что доктор прописал, – совершенно не по-уставному отозвался ротный. – Примите под командование первый взвод.

– Есть!

Гусев встал рядом с ротным.

– Первая шеренга, два шага вперед! На первый, второй, третий – рассчитайсь! – приказал капитан. – Порядковый номер каждого означает его взвод.

«Первый! Второй! Третий! Первый! Второй! Третий…» – понеслось по шеренгам.

Потом, выстроившись в три короткие колонны, штрафники принялись получать оружие и дополнительную экипировку. Оружия оказалось вдосталь, даже выбирали, а вот бронежилетов, разгрузок и касок не хватало. Двое в туфлях получили берцы, а тот, что был в лакированных штиблетах, в них и остался.

Старшина – полноватый, невысокий мужик лет сорока, из бывших прапорщиков, сказал, сухо усмехнувшись:

– Воюй пока так, красивше будет. Сегодня к вечеру, в крайнем случае – завтра получишь обувь, если вообще понадобится.

Штрафник насупился и отошел проверять автомат и содержимое трех магазинов.

Никулишин спросил у Павла:

– С контузией в госпитале был?

– Так точно.

– Командовать сможешь? А то смотрю, ты на каждый взрыв кривишься так, будто тебя по голове молотком бьют.

– Так точно, смогу. Это пройдет.

Ротный удовлетворенно кивнул и спросил:

– За что попал?

– За драку. Парня своей бывшей избил.

– Ясно, – снова кивнул ротный. – Это в нашей ситуации ерунда: не самоволка, не дезертирство, не уклонение.

Офицер помолчал и спросил, пристально глядя Гусеву в глаза:

– Разделяешь позицию руководства федеральных сил?

Павел выдержал его колючий взгляд и ответил спокойно:

– Мне все равно. Я и особисту так сказал. Все они одним миром мазаны, что эти, что те. Суки гребаные, грызутся за власть, а простые люди друг другу глотки рвут.

– Да, старлей, непросто тебе придется, – лишенным эмоций тоном ответил бывший капитан. – Надо определяться: либо ты с нами, либо с ними, либо с «махновцами». Про последних разговор отдельный.

– Я привык выполнять приказы, товарищ капитан. А политика не для меня.

– То есть, если прикажут, пойдешь воевать за опóзеров? – лениво поинтересовался ротный.

Его голос оставался абсолютно бесцветным, ни один мускул на лице не дрогнул, и нельзя было понять, что он сам думает.

– Никак нет, не пойду, – ответил Гусев все также спокойно. – Я не проститутка, чтобы из койки в койку прыгать.

– Так, говоришь, не любишь политиков, старлей? – скупо усмехнулся бывший капитан.

– Так точно. Не люблю.

– Кто ж их любит, пидоров этих, – сквозь зубы процедил ротный. – Вон какую кашу заварили, а нам – расхлебывай.

Гусев понял: с Никулишиным он сможет нормально служить, насколько это реально на войне.

– Взвод тебе непростой достался, – продолжил капитан. – Да, в общем-то, вся рота такая. Штрафники, одно слово. Гопоты всякой приблатненной хватает. Уклонисты, дезертиры, самострельщики. Есть и осужденные гражданские из уголовников. В твоем взводе за главного у них Циркач, погоняло такое, а зовут – Селиверстов Валерий Тимофеевич. Уголовник со стажем, из идейных, сидит с малолетки. Мутный он какой-то, себе на уме, на рожон не лезет, держится как бы в тени, сам по себе, как говорится. Остальные с ним заодно. Такие же скользкие типы. Так что ты с ними пожестче. По-другому они не понимают. Если эту кодлу в бараний рог не гнуть, значит, по их понятиям, ты – никто и звать тебя никак. Имей в виду. Ну да разберешься сам.

– Разберусь, – кивнул Павел.

В его прежнем взводе тоже всяких хватало, включая откровенную шваль, так что опыт имелся.

– И самое главное, до сих пор непонятно, при каких обстоятельствах погиб бывший взводный. Нашли убитым. Пули всю грудь разворотили. Он парень лихой был, везде первым лез, то ли орден хотел, то ли смерти искал. С уголовниками не церемонился. Не удивлюсь, если они его… То, что стреляли не в спину, ничего не значит, сам понимаешь. В общем, крути головой во все стороны.

– Спасибо за предупреждение.

– Не за что, старлей.

Глава IX
Циркач

В жизни Циркача бывало многое. Судьба щедро отпускала ему и тычки, и подарки, а он… он плыл по реке под названием жизнь, не задумываясь, что ждет его за следующим поворотом.

И память его хранила многие воспоминания.

В «шестерке» – шестой зоне Краслага [7]7
  Краслаг – устаревшее обобщенное название системы лагерей (зон) в Красноярском крае.


[Закрыть] зрел бунт. Как нарыв наполняется гноем, так копилось недовольство зеков. Причин тому находилось две.

Во-первых, голодуха. Во многих зонах, не имевших налаженных подсобных хозяйств, начались перебои с питанием, и без того не отличавшимся разнообразием и изысканностью.

Во-вторых, опера накрыли общак [8]8
  Общак – воровская касса.


[Закрыть], что для отрицаловки [9]9
  Отрицаловка – зеки, не вступающие ни в какие контакты с администрацией.


[Закрыть], да и не только, стало серьезным ударом, в первую очередь по авторитету: потерять общак – не кошелек похерить.

Обычно администрация занимала правильную позицию и старалась общак не трогать, неофициально, конечно. Изъятие его – почти всегда бунт. Поэтому между лагерной администрацией и отрицаловкой существовала неписаная договоренность: вы, начальники, нас сильно не прессуете, мы обещаем порядок и необходимое, в рамках разумного, подчинение.

По такой схеме строились отношения почти во всех российских зонах, если не считать «красные», то есть те, где власть администрации практически безгранична. Но и там все не так гладко, как расписывают: именно в «красных» зонах больше всего беспредела в понимании отрицаловки.

Времена изменились. В стране все полетело кувырком. Почему б не воспользоваться случаем да не рвануть деньжат? Наверное, так рассуждали опера, когда решили накрыть общаковскую кассу. В другое время им за это звезды на погоны полагались, отпуска, благодарности в личное дело. А кому сейчас это нужно? Лучше воровские накопления прикарманить, чтобы выжить в неизбежно грядущем голоде и разрухе.

В «сучке» – межзоновской газете с броским и ярким названием: «За честный труд», о начавшейся войне ничего не писали, но слухами земля полнится. И до зоны они доходят, несмотря на заборы с колючкой и запретки [10]10
  Запретка – запретная полоса вскопанной и разровненной граблями земли. Расположена между заборами, окружающими все исправительное учреждение.


[Закрыть].

Утро в ИТК начиналось по заведенному распорядку: в шесть утра подъем, вывод контингента на обязательную физзарядку, утренний осмотр, проверка, далее зеки группами со своих локалок [11]11
  Локалка – ограда вокруг каждого барака. Предназначена для пресечения несанкционированного перемещения заключенных по территории исправительного учреждения.


[Закрыть] шли в столовую на завтрак, потом съем в промку [12]12
  Промка – промышленная часть исправительного учреждения, где находится какое-либо производство, на котором работают заключенные.


[Закрыть], первая смена…

Казалось, это утро ничем не отличалось от других. Но так было лишь на взгляд несведущего человека.

Дежурный помощник начальника колонии старший лейтенант Угольников проходил через локалку седьмого отряда. Локальщик открыл калитку, но не поздоровался, как делал обычно – с показным подобострастием, свойственным заключенным, сотрудничающим с администрацией.

Подобное поведение не понравилось Угольникову, привыкшему к иному обращению. Он бросил колючий взгляд на уголовника. Обычно этого хватало, чтобы охолодить ставшего вдруг заносчивым зека.

Но на сей раз старший лейтенант натолкнулся на жесткий взгляд матерого урки. В душе Угольникова шевельнулось нехорошее предчувствие. Поборов его, он надменно спросил:

– Почему не здороваемся?

– Да пошел ты…

От неслыханной наглости старший лейтенант остолбенел.

Нет, конечно же, ему не раз и не два приходилось слышать подобные, мягко говоря, дерзости от заключенных, не идущих ни на какой контакт с администрацией колонии. Но чтобы от локальщика! Это событие из ряда вон выходящее.

Такое следовало давить в зародыше. Но сделать хоть что-то Угольников не успел.

Из дежурки выскочил лейтенант Карпов по кличке Антрацит, которой его наградили зеки за темный от рождения, как будто очень загорелый цвет лица. Он что-то кричал.

Сквозь порывы метели до Угольникова донеслось:

– Бунт! Бунт в зоне! По телефону… с вышек… доложили!

Ноги у Угольникова стали ватными. Он еще раз глянул на злорадно ухмыляющегося локальщика.

«Да ведь он из отрицаловки! Как его? Циркач! – обожгла вдруг страшная мысль. – А где настоящий локальщик?»

И тут уголовник выхватил из левого рукава телогрейки кусок арматурного прута и врезал им офицеру по голове. Удар был секущим, прошел по касательной, лишь слегка зацепив, вдобавок спасла шапка.

Угольников бросился бежать, слыша за спиной издевательский крик мнимого локальщика:

– Ссышь, начальничек!!!

Еще один удар, теперь по затылку. Дежурный неловко крутнулся на месте и опрокинулся на спину, однако нашел в себе силы пнуть наседавшего урку. В отместку тот наотмашь врезал арматуриной офицеру по ногам, затем еще и еще…

От сумасшедшей боли туманился рассудок. Последним, что успел увидеть старший лейтенант, была зловещая улыбка Циркача. Тот скалился, обнажив темные от чифиря рандолевые [13]13
  Рандолевые фиксы на зубах – это сочетание из тюремной стоматологии, практически не встречаемое в гражданской, так сказать вольной жизни. Рандоль – металл, по цвету и блеску напоминающий золото.


[Закрыть] фиксы.

Потом резкая обжигающая боль в груди и темнота.

Стоявший все это время столбом Карпов попытался укрыться в дежурке.

Набежавшие отовсюду зеки принялись ломать дверь и выковыривать решетку на окне. Стекло разнесли вдребезги, отчего в дежурке разом похолодало. Отчетливей стали слышны крики и мат беснующихся уголовников.

Пока Карпова спасала решетка. Когда ее выломали, в оконный проем полезли страшные лица, больше похожие на обтянутые кожей черепа.

Карпов вышел из ступора и схватил швабру, которой пользовались шныри, наводя порядок.

– Не подходи!!! Понял?! Назад!!! – кричал он истошно, размахивая своим «грозным» оружием.

– Ну, здравствуй, Антрацит, – недобро выдохнул Циркач, уже влезший в окно.

Ударом штыря он разбил лейтенанту лицо. Тот дико заорал, выронил швабру и упал вслед за ней на пол, захлебываясь кровью.

Второй удар проткнул его насквозь. Удар был столь силен, что заточенная арматура вошла в дощатый пол, пригвоздив несчастного, словно жука.

Плюнув в искаженное мукой, окровавленное лицо лейтенанта, Циркач присоединился к беснующейся толпе, штурмующей локалку «козлятника» – огороженную территорию с бараком, где проживал «актив» – заключенные, сотрудничающие с администрацией.

«Козлы», чуя неизбежную расправу, кричали часовым на вышке, чтобы те открыли огонь по толпе.

А на вышках и впрямь царило беспокойство. Кое-кто, вопреки уставу, уже направлял автоматы с запретки на локалки отрядов.

В одной из них располагался барак одиннадцатого отряда, сплошь состоящего из так называемых лиц кавказской национальности. Все они имели тяжелые статьи и большие сроки за участие в бандформированиях. Сейчас эти зеки – опасные, сплоченные, по привычке сидели на корточках, бросая по сторонам быстрые колючие взгляды, оценивая ситуацию, вероятно рассчитывая на рывок в город, жилые дома которого возвышались сразу за внешним периметром. На балконах, несмотря на зиму, торчали любопытные, наслаждаясь бесплатным зрелищем.

К середине дня буйство заключенных слегка улеглось. Самопроизвольно разделившись на несколько неравных групп, зеки хаотично перемещались по зоне через сломанные ворота локалок.

Уже полегли под ударами арматурин все «козлы». Оборзевших повара и хлебореза отметелили до состояния окровавленного мяса, раздербанили зоновский ларек. Избили до смерти нескольких «бугров», напрягавших мужиков работой, разгромили клуб.

кто-то попытался сунуться к шлюзу, но с вышек открыли предупредительный огонь, и толпа отхлынула, кроя матами часовых.

Каким-то образом среди зеков прошел слух, что «хозяин» зоны полковник Десятников, прозванный жуликами Червонец, уже прибыл и находится в административном корпусе. Значит, недолго осталось ждать и спецназ.

Недаром зоновский «кум» – начальник оперчасти подполковник Степанцов по кличке Панцирь, забрался на одну из вышек и орал оттуда в мегафон – местная громкоговорящая связь почему-то не работала, – предлагая разойтись по баракам. Мол, скоро приедет прокурор и выслушает все жалобы. Его увещевания встретили смехом. Любой зек знал, что за «прокурора» обычно выдает себя какой-нибудь переодетый опер из другой зоны. Выслушает всех с сочувствующим видом и уедет. А наивные жалобщики ждут результата.

Но сегодня «прокурорами» будут бойцы спецназа. Они всех «выслушают» и всем «посочувствуют».

Самые сообразительные уже понимали, что пора спрятаться или хотя бы вернуться в бараки, накрыться подушками и матрасами – так хоть есть шанс, что спецназ, который обязательно войдет в зону, не отобьет ливер. Бить, конечно, будут и потом, но уже не так, все-таки злость сорвут на первых. Тут главное – не стать этими первыми.

Смотрящий зоны вор по кличке Фонтан и его окружение – «ближние», спровоцировавшие бунт, подались в стоящий на территории колонии храм Святого великомученика Георгия Победоносца. Они лучше всех знали, где надо прятаться от спецназовцев. Даже у этих церберов есть уважение перед храмом.

Фонтану бунт нужен был, в первую очередь, для того, чтобы окончательно не потерять лицо, потому как за утрату общака на сходке могут «дать по ушам» [14]14
  «Дать по ушам» – в воровской среде обозначает потерю статуса вора в законе.


[Закрыть].

Смотрящим ему в любом случае уже не быть, но при этапировании в другую зону его авторитет останется на подобающем уровне. Поэтому бузу Фонтан рассматривал как личную страховку. И все же он понимал, что на сходке люди могут повернуть дело так, что бунт будет дополнительным обвинением против него. Дескать, Из-за бузы много братьев-сидельцев пострадало. Мало того, что общак потерял, еще и пацанов под пресс сунул!

Все это вор понимал, но вынужденно согласился с мнением остальных авторитетных сидельцев, что ходили у него в «ближних». Они высказались за бунт.

Циркач хоть и входил в касту блатных, но к ближнему кругу Фонтана отношения не имел. И, тем не менее, все же увязался за ними. Мешать ему не стали: каждый имеет право защищаться, как может.

Спецназ вошел в зону через шлюз, то есть с комфортом. При поддержке БТР-80 бойцы ворвались в зону.

«Бэтээр» сразу открыл огонь на поражение. Пули сбивали зеков с ног, пробивая тела насквозь, вырывая из черных бушлатов окровавленные куски ваты.

Когда уголовники увидели, что спецназовцы без щитов и дубинок, то сразу поняли: теперь отбитые почки за счастье покажутся – будут валить. Так и случилось. Рявкнул пулемет, к нему присоединились автоматные очереди.

Живущих на свободе никто не жалел. Кто ж станет жалеть каких-то заключенных?

А они в панике разбегались кто куда, да только спасения нигде не было. Одиннадцатый отряд положили полностью. Всех до единого. Видимо, их сплоченности и прошлых «заслуг» в бандформированиях опасались больше всего.

Когда спецназовцы сунулись в храм, навстречу им вышел батюшка – отец Юрий, как раз приехавший в зону перед самым бунтом. Священник был в полном церковном облачении и держал перед собой крест.

– Остановитесь! – произнес он громко.

Это подействовало на разгоряченных усмирителей бузы.

Отец Юрий продолжал:

– Люди, находящиеся в храме, под защитой Бога.

– Послушайте, как вас… – заговорил командир спецназовцев, – мы знаем, что в храме находится вся верхушка зачинщиков, это они виновны в бунте.

– В храме находятся кающиеся грешники. Если они и виновны в чем-то, то не вам их судить. Такое право есть только у Господа нашего. Или мало вам крови сегодня?

– Мы не уйдем, батюшка, – командир наконец-то нашел подходящее обращение, – не уйдем, пока не локализуем зачинщиков. Даю вам слово, что мы их не тронем.

После некоторого раздумья отец Юрий согласился.

Из храма приказали выходить по одному.

Как только кто-то появлялся, спецназовцы тут же заламывали ему руки, сгибая в три погибели лицом к самому потемневшему утоптанному снегу, и уводили в таком положении, заставляя двигаться почти бегом.