Текст книги "Два императора"

У князя Гарина была еще дочь Софья, восемнадцатилетняя красавица, недавно окончившая свое образование в Петербурге. Это была очень умная и начитанная девушка, обладавшая отцовским характером. Такая же добрая и ласковая, Софья считалась любимицей старого князя.

Княжна, вернувшись из Петербурга в «родное гнездышко» – в живописные Каменки, с утра до вечера безвыходно жила в саду, а иногда уходила и в лес; несмотря на предостережение отца – не ходить в лес без сопровождения лакеев, княжна отправлялась только вдвоем со своей горничной, наперсницей Дуней. Дуня была очень молоденькая, хорошенькая девушка из дворовых; она жила в Петербурге с княжной во время ее занятий в институте. Софья не разлучалась со своей любимицей и посвящала ее в свои девичьи тайны.

Когда Софья уехала в Петербург, Николаю Цыганову было не более пятнадцати лет. Вернувшись после шестилетнего пребывания в институте домой, княжна с первого раза не узнала Николая – так возмужал и похорошел он за это время. Софья встретилась с Николаем в саду, гуляя по тенистым аллеям. Дуни на этот раз с ней не было. Николай учтиво поклонился княжне, та с удивлением и любопытством посмотрела на молодого человека.

– Не узнаете, княжна? – смутившись от пристального взгляда красавицы, робко спросил Николай.

– Неужели Николай?

– Он самый, ваше сиятельство.

– Оставьте «сиятельство» и называйте меня просто княжной.

– Слушаю-с!

– Как вы, Николай, переменились. Я едва могла вас узнать.

– Шесть лет – время немалое.

– Да, да, шесть лет я не видала вас. Ну, как вы живете, Николай? Довольны ли?

– Чем-с? – быстро спросил молодой человек.

– Ну, жизнью у нас в усадьбе?

– Ах да-с. Очень, очень доволен. Их сиятельством князем вашим родителем, и княгиней, вашей матушкой, премного доволен-с! Да и то сказать, разве я могу заявлять о своем неудовольствии?

– Почему же нет?

– Потому-с, человек я маленький.

– Вы маленький? Что вы! Вы очень рослый и видный мужчина, – засмеялась княжна.

– Смеяться изволите, ваше сиятельство.

– Опять «сиятельство»!

– Виноват-с, не буду-с.

– Какой вы странный, Николай!

– Чем-с?

– Вы так чудно говорите.

– Не от кого мне научиться хорошо говорить-с, с мужиками живу в глуши-с.

– А разве вы у нас в доме не бываете? – с удивлением спросила молодая девушка.

– Как же-с, очень часто бываю, – больше для услуг их сиятельству.

– Разве только для услуг?

– А то для чего же? Ведь я на лакейском положении состою-с. Все отличие мое от прочих лакеев то, что те крепостные, а я человек вольный. Не помня и не зная ни отца, ни матери, не понимая, что такое родительская ласка, я, как щенок, у ворот подобран, пригрели меня их сиятельство ваш родитель, дали кусок хлеба – и я должен это помнить и век благодарить.

– Вас обучили? Дали образование?

– Как же-с, у дьячка курс кончил-с, у Петровича. Не изволите знать нашего дьячка? – иронизировал молодой человек.

– Нет, не знаю.

– Как же-с, особа ученая!.. Бывало, не столько учит, сколько колотушками угощает, – продолжал Николай в том же духе.

Княжна Софья заинтересовалась молодым, красивым парнем; они стали часто видеться в саду; разговаривали подолгу, она давала ему читать книги, доступные его пониманию. Николай чувствовал, что им заинтересованы. Ласковое обращение с ним княжны вскружило ему голову: он страстно, безумно полюбил княжну. Но мог ли он, подкидыш, нищий, без рода без племени, думать о взаимности! Княжне жаль было бедного малого – и только ради его сиротства она и ласкала его. Но самолюбивому парню этого было мало – он хотел, чтобы Софья его полюбила так же, как он ее любил; он старался всеми силами достичь этого.

В первый праздничный день Николай принарядился: на нем была голубая атласная рубашка, на плечах – бархатное полукафтанье, на голове была надета низенькая поярковая шляпа с павлиньим пером. Этот наряд подарила ему княгиня Лидия Михайловна в день его именин. Николай в нем был очень красив. Княжна невольно залюбовалась красавцем.

– Ты что это так нарядился? – спросила Софья.

– Нонче праздник. Вот-с ваша книга. Покорно благодарю, я прочитал всю, – сказал Николай, подавая книгу.

– Что же, тебе понравилась?

– Очень-с! В ней описывается, как некая царская дочь полюбила простого прислужника-с, произошло это в иностранном царстве-с, – краснея и не глядя на княжну, говорил молодой парень, – и прислужник сам крепко полюбил красавицу-царевну.

– Ну и что же?

– А то-с, странно и чудно для меня, как это царевна могла полюбить простого человека-с?

– Любовь не разбирает.

– Это верно, верно изволили сказать – любовь не разбирает; для любви отличья нет-с.

– Однако оставим, Николай, про это говорить, – перебила княжна. Она заметила странный огонек, блестевший в глазах Николая, да и горячность его ей не понравилась. Кроме того, они отошли далеко от дома и очутились в самой глуши сада.

– Нет-с, зачем же! Уж ежели начали говорить, так докончим-с, – настаивал Николай.

– Я не хочу говорить!

– Разговор наш не будет продолжительным, извольте выслушать, княжна.

В голосе влюбленного парня послышались даже повелительные ноты.

Софья широко раскрыла глаза и испуганно смотрела на него.

– Послушайте, княжна, я открою вам свою душу… Я полюбил, только не царскую дочь, а княжескую, да так полюбил, что ради своей любви на смерть готов идти, как на званый пир! – страстным голосом говорил Николай. – Что же молчишь, моя царевна, ответь, подари словцом ласковым покорного раба! Скажи: жить ему или умирать?

Княжна молчала; ее душили и гнев, и слезы; она никак не ожидала признания от Николая – признания, которое жестоко оскорбило ее и уязвило ее самолюбие. Она быстро пошла по дороге к дому и ничего ему не сказала в ответ.

Николай загородил ей дорогу; глаза у него блестели, как уголья; он дрожал, пожираемый страстью.

– Я не пущу тебя, пока не дашь ответа!

– Прочь с дороги, дерзкий! – крикнула княжна, отстраняя рукой Николая.

В это время в саду послышался громкий оклик.

– Ау, ay, княжна! Где вы? – звала Дуня.

– Я здесь, иди сюда, Дуняша! А ты прочь с глаз моих. Чтобы завтра же тебя не было в усадьбе! Ты с ума сошел, жалкий приемыш! Помни, если ты не уберешься, я скажу о твоем дерзком поступке отцу и брату, – тогда отсюда нагайками выгонят!

Княжна бросила презрительный взгляд на Николая и поспешила к Дуне.

– Обруган, оплеван за мою любовь! Погоди, княжна, я полюбить тебя заставлю! Полюбишь, только надо выждать время! Поеду с молодым князем на войну – умру или вернусь героем. Тогда посмотрим, как ты оттолкнешь меня, – проговорил вслед удалявшейся княжне Николай.

Настал день отъезда молодого князя Сергея в Петербург, а оттуда в действующую армию.

В княжеском доме, в огромном зале с колоннами, сельский священник в богатой парчовой ризе совершил напутственный молебен с водосвятием. Дьячок Петрович голосисто пел вместе с пономарем. По окончании молебна священник обратился к молодому князю с кротким, теплым словом.

Княгиня Лидия Михайловна, всегда невозмутимо-спокойная, на этот раз не выдержала и, заключая в свои объятия сына, расплакалась.

– Серж, Серж, как тяжело, невыносимо тяжело мне с тобою расставаться! – сквозь слезы говорила она.

– Прощай, Сережа, укрепи тебя Господь! Будь храбр и мужествен, поддержи род Гариных! Святый архистратиг небесных воинств Михаил да укрепит тебя! – говорил старый князь, благословляя сына небольшой иконой святого Михаила Архангела. – Не расставайся с иконой, носи ее на груди. Во многих битвах бывал я, и эта святая икона всегда была со мною; меня так же, когда я в первый раз отправлялся на войну, благословил мой отец покойный.

– До свидания, Сережа! – прощалась с ним княжна Софья. – Возвращайся к нам полковником. Милый, милый, я буду молиться за тебя!

Княжна осыпала поцелуями лицо брата.

Тут же, прижавшись к колонне, одиноким стоял Николай, одетый по-дорожному; с какою-то мучительной тоской смотрел он на эту семейную сцену; ему было не по себе. «Плачут, целуются, а я стою как оплеванный, ни от кого не слышу ласкового слова, доброго пожелания… Если бы и у меня были отец с матерью, они точно так же меня провожали бы на войну. Батюшка с матушкой, где вы, живы ли вы?» – думал молодой человек, смахивая слезу, выкатившуюся из его глаз.

– Подойди сюда, Николай! – вдруг раздался голос старого князя.

Николай поспешил исполнить приказание князя.

– Николай! У тебя нет ни отца, ни матери, некому тебя благословить, – сказал князь.

– Некому, ваше сиятельство! – печально ответил приемыш.

– Я благословляю тебя вместо отца.

Князь взял со стола небольшую икону Богоматери в золотом окладе и благословил Николая.

– Ваше сиятельство, благодетель мой, отец! – Николай плакал навзрыд, целуя руки у князя.

– Владычица небесная да сохранит тебя! – благословил его старый князь, обнял и поцеловал приемыша.

– Подойди и ко мне, Николай, я перекрещу тебя. – Лидия Михайловна истово перекрестила Николая. – С князем Сергеем не разлучайся и на войне будь всегда с ним; если что случится, пиши. Я на тебя надеюсь, ты нам не чужой.

– Князь, ваше сиятельство, и вы, княгиня-благодетельница, клянусь вам перед святой иконой, что я жизнь свою отдам для вас! Вот вы сейчас, как отец с матерью, меня благословили, ласкою одарили, не как безродного подкидыша, а как родного. Да за это я по гроб ваш верный слуга! – горячо проговорил молодой человек.

– Будьте всегда таким, Николай, какой вы теперь, – тихо промолвила княжна. – Таким хорошим, – добавила она.

– Простите меня, княжна! Может, мы никогда с вами не увидимся, – не смея смотреть в глаза княжне, чуть слышно сказал Николай.

– Простила, все забыла.

Софья крепко пожала руку Николаю, обезумевшему от неожиданного счастья.

Тройка добрых коней, запряженная в дорожный тарантас, давно уже ждала у крыльца. Все дворовые собрались проводить молодого князя и толпились около тарантаса. Сергей еще раз крепко обнял отца, мать и сестру и быстро вышел на крыльцо. Он был сильно взволнован, слезы виднелись на его красивых глазах. Сопровождаемый громкими пожеланиями, молодой князь сел в тарантас. Рядом с ним поместился Николай. На козлах с кучером сел денщик Михеев. Михеев уже лет пять состоял денщиком при молодом князе. Сергей успел привязаться к старому преданному денщику и не расставался с ним. Куда бы он ни поехал, Михеев повсюду его сопровождал.

Старый князь, княгиня и Софья до ворот проводили Сергея.

Владимир Иванович был молчалив и сосредоточен, Лидия Михайловна беспрестанно крестила уезжавшего сына, а Софья, с глазами, полными слез, посылала брату воздушные поцелуи.

Вот выехали из усадьбы; кучер тряхнул вожжами, и добрые кони вихрем понеслись по утрамбованной дороге. Скоро тарантас скрылся из глаз княжеской семьи, и жизнь в усадьбе Каменки пошла обычным чередом.

Путь молодого князя Гарина из Каменок до Петербурга был неблизкий – пришлось ехать не переставая несколько дней. Приехал Сергей в Петербург за три дня до выступления наших войск в поход.

Первым делом князя было навестить своего приятеля и сослуживца Петра Петровича Зарницкого.

Ротмистр Зарницкий жил холостяком в своей небольшой квартирке на Невском, ему было лет тридцать пять, высокого роста, сутуловатый, с добрым, всегда смеющимся лицом, веселый шутник, он был любим всеми в полку; солдаты называли Зарницкого отцом, он со всеми был добр и предупредителен. Зарницкий любил кутнуть, выпить, угостить на славу товарищей-сослуживцев, на это нужны были деньги; у Петра Петровича была только одна подмосковная вотчина, которая давала ему тысячи три в год, и на эти деньги должен был жить Зарницкий; подчас любил он широко пожить и для этого пришлось закладывать подмосковную. Деньги, полученные от залога, недолго находились в руках ротмистра: по своей доброте Петр Петрович готов был последним поделиться с товарищами. Происходя от знатного боярского рода, он нисколько этим не гордился, любил простоту, несмотря на хорошее образование, которое получил, всегда говорил «попросту» и терпеть не мог французских и немецких фраз и салонной болтовни.

– Если ты хочешь, брат, со мною вести знакомство или дружбу, ты все эти модные финтифлюшки брось, говори со мной попросту, без затей; «бонжуров» не подпускай – терпеть не могу иноземщины! – предупреждал Петр Петрович тех офицеров, которые желали с ним сблизиться, сойтись.

Молодой князь Гарин сошелся с Петром Петровичем, они жили искренними друзьями, а случай, происшедший с Сергеем, еще более скрепил эту дружбу.

Однажды молодой князь и Зарницкий находились в товарищеском кругу, некоторые из офицеров играли в карты, другие курили и вели оживленную беседу.

Сергей играл в карты редко, но когда садился за стол, то уж играл, как говорится, «вовсю», задорно по целым часам не выходя из-за стола. Однажды он, играя в карты, проиграл все деньги, но продолжал играть и проиграл еще больше, при расчете у него не хватило денег.

– Мы играли на наличные, а не в кредит, – резко заметил один из партнеров князю Сергею.

Тот побледнел и растерялся.

– Ты, братец, считать не умеешь, у тебя денег более, чем следует заплатить. Дай-ка я перечту, – сердито проговорил Петр Петрович, стал считать и ловко и незаметно вложил свои деньги к деньгам князя.

– Как?! – удивился князь.

– Да так, ты проиграл тысячу, а у тебя их полторы. Не веришь? Пересчитай сам, – с торжествующей улыбкой проговорил ротмистр.

– Ты истинно благородный друг! – сказал с чувством Сергей, крепко пожимая руку товарища.

– Хорошо, что вчера староста деньги выслал, вот и пригодились.

Молодой князь вполне оценил благородный поступок Петра Петровича.

– Здорово, дружище! – радушно проговорил Петр Петрович, вставая с дивана и обнимая приятеля. – Давно прибыл?

– Сегодня утром. Отдохнул немного, переоделся и прямо к тебе поспешил; ведь давно не видались.

– А ты, братец, пополнел на хороших харчах, – повертывая молодого князя, говорил Зарницкий. – Ишь, какой бутуз стал.

– Скоро поход? – спросил у Зарницкого князь.

– Да, брат, скоро на Дунай гулять пойдем, с Бонапартом хороводы водить станем.

 
Ах, Дунай, ты мой Дунай,
Сын Иванович Дунай! —
 

громко запел Петр Петрович.

– Главнокомандующим назначен Кутузов.

– Ему и след быть нашим вождем: он хоть и сед, да хитер. А знаешь, Сергей, я рад походу: живучи в гнилом Питере, заплесневел, обленился, лежебоком стал; видишь – рожа-то у меня даже обрюзгла от безделья; на Дунае проветримся… Слава государю нашему: не убоялся он гения, как теперь величают Бонапарта, и хочет проучить его по-русски.

– Дерзость Бонапарта не знает предела. Наш добрый государь вынужден на войну: несчастная участь герцога Ангиенского[2]2
  Герцог Ангиенский – Луи-Антуан Анри де Бурбон, герцог Ангиенский (Энгиснский) (1772–1804) во время французской революции командовал авангардом корпуса эмигрантов. После расформирования корпуса жил в герцогстве Баден. В 1804 г. после провала заговора Пишегрю Наполеон в назидание Бурбонам приказал арестовать герцога и привезти во Францию, где вскоре тот был казнен.


[Закрыть] вопиет о возмездии.

– За что это герцога расстрелял Бонапарт? – спросил Петр Петрович у князя.

– Ни за что, без всякой вины. Принц спокойно жил в своих баденских владениях. Наполеон приказал его схватить и расстрелять. Вся Европа возмущена поступком Наполеона.

– Да, не надо давать воли этому корсиканскому орлу! Надо обрезать ему крылья! Уж больно высоко он залетел: из прапорщиков – да в императоры! Легко сказать!

– А что ни говори, Зарницкий, нельзя от Бонапарта и отнять гениальности: он искусный, гениальный полководец!

– Эх, если бы был жив наш старик Суворов! Задал бы он феферу этому гению! Все, братец, счастие, удача, судьба счастливая – вот тебе и гений! Кому судьба – злая мачеха, а кому – любящая мать! Удалось Бонапарту усмирить французов, кой-кого поколотить на войне – и прокричали «гений». Придет время – и Наполеон попадется; его побьют – в ту пору и «гений» его отлетит. На земле, брат, ничего нет вечного. Эй, Щетина, подай-ка нам чайку, да рому не забудь! – крикнул Петр Петрович.

– Зараз, ваше благородие! – откликнулся денщик из передней.

В комнату вошел Щетина – так прозвали старика-денщика Зарницкого за его усы, которые у него торчали щетиною. Денщик поставил на стол поднос с двумя стаканами чаю и маленький графинчик с ромом.

– Щетина, на войну хочешь? – спросил у денщика Зарницкий.

– Желаю, ваше благородие!

– Желаешь? Отлично! Пойдем французов бить.

– Пойдемте, ваше благородие!

– Рад походу?

– Оченно рад, ваше благородие!

– Не боишься Бонапарта?

– Чего бояться! Плевать хотел я на него!

– Молодец, Щетина!

– Рад стараться, ваше благородие!

– Ну, пошел на свое место!

– Слушаю, ваше благородие! – Старик-денщик скорым шагом вышел из комнаты.

– Все величие Бонапарта заключается в пушечном мясе. Да, да! Сколько пролито им крови, сколько несчастных жен и матерей плачут от этого гения? А сколько разорено им стран и народов?! – опять с жаром заговорил Петр Петрович.

– Это жертвы всякой войны, – попробовал возразить князь.

– Жертвы войны? Прекрасно! Но эти жертвы приносит ваш хваленый Бонапарт, как мясник, засучив свои рукава. Со временем он сам утонет в крови. О, какая противоположность нашего императора с Наполеоном! В Александре – царственное величие, кротость, любовь; в Наполеоне – жестокость, самолюбие и коварство. Я преклоняюсь пред Александром и ненавижу Бонапарта.

– Всякий истинно русский так же любит и обожает императора и точно так же, как ты, презирает Наполеона. Но, как хочешь, Петр Петрович, Наполеон – гениальный полководец, и этого от него никто не отнимет.

– Матушка-Русь разжалует его из гениев, и Александр смирит его гордыню! Поверь! – возразил ротмистр.

– Дай бог! Теперь вся Европа возлагает на нашего императора свои надежды.

Приятели-гвардейцы до позднего вечера вели оживленный разговор о предстоящей войне.

Прошло дня три.

В ясное сентябрьское утро 1805 года гвардия под начальством цесаревича Константина Павловича церемониальным маршем выступила из Петербурга, с распущенными знаменами и с музыкой; шли молодцы-гвардейцы в поход на Дунай.

Множество народа со всех сторон Петербурга провожало гвардию счастливыми пожеланиями. В одном из эскадронов ехали рядом молодой князь Гарин и рядовой Николай. Командовал этим эскадроном Петр Петрович Зарницкий. Он молодцевато сидел на статном коне, самодовольно поглядывая из стороны в сторону. Бравые солдаты были веселы, и, как только выехали за заставу, музыка сменилась ухарскою солдатскою песнью.

Русское войско спешило к Дунаю. «Бонапарт изумлял всех – и друзей, и врагов – своими победами; он твердою рукою взял кормила правления мятежной Франции, разрушил революцию, пресек буйные замыслы анархистов, задушил безбожие, восстановил святые алтари, успокоил, возвеличил Францию и примирил ее с европейскими монархами. В лучах чистой, ничем не запятнанной славы, как великий полководец и мудрый правитель, стоял он перед судом самых строгих современников. Но, устраняя от Европы грозу революции, он готовил ей цепь рабства»[3]3
  Устрялов Н. Г. Начертание русской истории для средних учебных заведений. СПб., 1845.


[Закрыть].

Никому не ведомый, ничем особым не отличавшийся корсиканский офицер становится главнокомандующим. Но этим он не довольствуется: Бонапарт – могучий властитель Франции. Проходит пять лет – и он в короне, с императорскою порфирою на плечах, задумал завоевать всю Европу и предписывает ей законы. Тяжелое ярмо наложил он на европейские народы, одним росчерком пера уничтожил независимость многих государств; покоренные государства он присоединяет к Франции, расширяя ее пределы. Для достижения этих целей Наполеон ни перед чем не останавливается, для него не существует никаких прав. Его ненасытное честолюбие угрожает не только Европе, но и всему миру. Государства покорно склоняют свои головы пред завоевателем; только один император Александр Благословенный твердо стоит на страже не только своего народа, но и всей Европы.

Бонапарт завладел всей северной Италией, присоединил ее к Франции. Не довольствуясь этим, он занял своими войсками Рим, Неаполь, Ганновер, утвердил свое владычество в Швейцарии и, вопреки всем правам народным, приказал схватить принца крови, герцога Ангиенского, и по одному неосновательному подозрению приказал его расстрелять.

Добрейший из государей, Александр, узнав о несчастной участи герцога Ангиенского, наложил по нем траур при дворе и потребовал от Наполеона объяснения, за что расстрелян герцог. Император французов ответил в грубом и оскорбительном тоне. Государь почел необходимым прервать все сношения с Францией. Император Александр предложил Австрии, Англии и Пруссии вооружиться и общими силами спасти Европу от порабощения ненасытного Наполеона. Во главе дипломатии в Англии в то время был знаменитый Питт, ненавидевший Францию и ее государя. Питт составил план общего союза. Договором, заключенным между Россией и Англией, было положено: при содействии Австрии, Пруссии и Швеции вооружить против Наполеона 500 тысяч солдат и сделать нападение на Францию со всех сторон – с моря и с суши, отнять все завоеванные Наполеоном земли и обеспечить спокойствие Европы.

«Этот человек (Наполеон) ненасытен; его честолюбие не знает границ; это бич вселенной! В Вене должны остановиться на этом событии. Я его предвидел, но никак не ожидал, чтобы Генуя была обращена во французскую провинцию в то самое время, когда хотели начать мирные переговоры с этим господином; он над нами смеется, он хочет войны: ну, хорошо, он будет ее иметь, и чем скорее, тем лучше».

Так говорил император Александр, когда узнал о присоединении Генуи к Франции.

Австрия охотно согласилась примкнуть к союзу России и Англии; этим она хотела вернуть потерянную Ломбардию. Шведский король Густав-Адольф IV, лично оскорбленный Наполеоном, ненавидел его и презирал и охотно вступил в союз. Но Пруссия осталась нейтральной: малодушный министр граф Гаугвиц, вопреки общему желанию двора и народа, убедил прусского короля Фридриха-Вильгельма III не вмешиваться в войну с Францией. Нейтральная Пруссия много повредила союзникам, лишив их возможности напасть на Наполеона с севера. И неудачный план кампании дал Наполеону средство нанести союзникам удар при самом начале войны.

Австрийские генералы – князь Шварценберг и барон Макк – думали, что местом войны будет по-прежнему Италия. На военном совете с русским генералом бароном Винценгероде положили австрийские войска разделить на три части; одна, под начальством эрцгерцога Карла, должна была напасть на Италию, другая из Тироля вторгнется в Швейцарию, третья часть, в количестве 80 тысяч человек под начальством эрцгерцога Фердинанда, должна находиться в Баварии в оборонительном положении и ждать там прибытия русских войск.

Наполеон разом разбил все предположения Австрии: он с неимоверною быстротою двинул свои войска из Франции прямо «в сердце Австрии» – в тыл главной ее армии, без всякого сопротивления переправился через Рейн, склонил в свою пользу Баварию, Баден и Вюртемберг и, не обращая никакого внимания на нейтральную Пруссию, перешел через ее владения и сосредоточил всю свою многочисленную и храбрую армию на берегах реки Дунай, в окрестностях Ульма, предупредив соединение первой русской армии, шедшей под командою Кутузова, с австрийскою.

Силы были на стороне Наполеона, и австрийскому генералу Макку осталось одно – отступить заблаговременно к берегам реки Инн. Там уже появились русские колонны, и Макк с помощью Кутузова остановил бы стремление французов, но он не принимал никаких мер ни к отступлению, ни к обороне. Наполеон повел свою армию ему в тыл, окружил австрийское войско со всех сторон и истребил его. Генерал Макк бросился в Ульм и после слабого сопротивления сдался с остатком своих солдат. Наполеон, разбив австрийскую армию, ринулся со всеми своими силами на русское войско, находившееся на берегах Инна. Французское войско втрое своею численностью превосходило русское. Кутузову не оставалось ничего более, как отступить в Моравию, для соединения там с другою русскою армией, которая шла от берегов Вислы под начальством Буксгевдена. Кутузову предстоял трудный, тяжкий подвиг: в ненастное, холодное осеннее время надо было пройти 360 верст в борьбе с врагами, сильными, искусными, которые преследовали его.

Старый русский вождь храбро отражал нападение и при Кремсе переправился на левый берег Дуная; здесь его встретило французское войско под начальством Мортье, который хотел перекрыть путь Кутузову в Моравию. Несмотря на то что у Мортье было больше войска, чем у русских, храбрый Кутузов разбил Мортье наголову, так что сам маршал едва не попался в плен.

За победу при Кремсе главнокомандующий Кутузов получил от императора Франца орден Марии Терезии 1-й степени, а также многие генералы и офицеры получили награды. Император Александр удостоил Кутузова следующим рескриптом: «Сражение при Кремсе есть новый венец славы для российского воинства и для того, кто оным предводительствовал. Моих слов недостает выразить вам и всему корпусу, под вашим начальством состоящему, то удовольствие и ту признательность, которую я ощущал с получением сего приятного известия. С нетерпением ожидаю ваших рапортов об отличившихся, как в сем деле, так и в предыдущих. На вас возлагаю объявить также всему корпусу чувства, изъясненные в сем рескрипте мною».