Текст книги "Сердце двушки"

Глава одиннадцатая. Фляжка с крышкой на цепочке

Человеку хочется больше любви и внимания. Возможно, он действительно получает его меньше, чем заслуживает. Он начинает капризничать. Совсем чуть-чуть, едва заметно. Окружающие замечают эти капризы, начинают втайне посмеиваться. Человек ощущает себя обиженным. Начинает капризничать еще сильнее – и еще меньше получает внимания и любви. Когда же человек берет себя в руки, становится смелее, великодушнее к другим и, что ли, равнодушнее к себе – ситуация изменяется в лучшую сторону.

Из дневника невернувшегося шныра

Боброк с раздражением смотрел на свою сияющую золотую пчелу. Пчела была молодая, полная сил и бестолковая. Она не умела спокойно сидеть в улье и заниматься своими пчелиными делами. Ночью она ползала хозяину по щеке, пока он с гневом не прижимал ее к подушке. Когда Боброк чистил зубы – пчела лезла ему в рот. Видимо, так она призывала его к разумному, доброму, вечному, но делала это как-то криво, как расшалившийся ребенок, который, пытаясь поцеловать маму, врезается ей лбом в скулу.

Сейчас пчела просто летала вокруг и гудела.

Боброк закрыл глаза. Он сидел в амуничнике на пустом ящике и боялся пошевелиться. Пока что боль дремала, таилась в теле мертвенной тяжестью, но он знал, что, если попытается подняться, она набросится на него. Пронзит колено, вгрызется в поясницу, всверлится в мозг. За что ему все это? Почему бы доброй пчелке, например, не облегчить ему боль? Но она либо не умела этого делать, либо боль нужна была для чего-то иного. В общем, пчела просто летала и гудела. То садилась на потник, то путалась в складках сохнущего вальтрапа, то опять начинала мешать.

Боброк откусывал от потрескавшихся губ маленькие кусочки кожи и проглатывал их. Он знал, что существует способ облегчить боль. Он размышлял об этом уже третий час подряд. Плоская фляжка с крышкой на цепочке. Внутри фляжки – остатки коньяка. В двойных стенках фляжки – запас псиоса. В ШНыр фляжку было не протащить. Боброк спрятал ее снаружи, в корнях ивы, росшей на краю оврага. Каждую весну овраг превращался в маленький пруд, а осенью до краев наполнялся листвой, которую сносил сюда ветер.

Боброк рывком поднялся и, закусив губу, чтобы не заорать, сделал первый шаг. Колено пронзило болью, но поясницу на сей раз пощадили. Второй шаг дался ему уже легче. Вскоре Боброк огромной взъерошенной птицей уже прыгал по проходу, выкидывая вперед легкий, копье напоминающий костыль. Он не понимал еще, куда несется, и осознал это только в парке, у перекрестка, где расходились дороги. Одна дорога вела к Зеленому лабиринту, а другая – к иве с фляжкой в корнях.

Боброк остановился. Это был момент выбора. Момент, когда он еще хоть что-то решал и мог сказать «нет». Его била сильная дрожь. Боброк бросился в Зеленый лабиринт, упал на землю, раскинув руки, и несколько минут прождал помощи. Никто его не видел. Только зависали рядом тяжелые бражники и по потрескавшимся ягодам винограда ползали осы.

– Убери это! Я не хочу! Помоги мне избавиться от этой гадости! Неужели тебе надо, чтобы я был псиосным, если я этого не хочу? – повторял Боброк как ребенок. К кому он обращался? К лабиринту? К двушке? К главной закладке? Об этом он сейчас не задумывался.

Раз за разом он повторял это, причем горячо и искренне, но помощи не получил. Страсть все равно гнала его к фляжке и к псиосу. Вроде бы пока он повторял: «Помоги!» – становилось чуть легче, но, стоило на миг замолчать, желание псиоса сразу возвращалось. Оно словно и не боялось лабиринта, поскольку обитало в самом Боброке. Боброк начал злиться. Он не любил просить сто раз. Просишь и не получаешь – это как?

Боброк был настоящим мужчиной: сказал – сделал, спросил один раз – ответили. Он никогда не задумывался, что двушка может слышать его слова не так, как слышит их он. Слышать не слова, а то, что за словами. Слова – это листья, но соки листьев в дереве. Лист можно оторвать, но сок никуда не исчезнет. Любовь двушки – как солнце, ожидающее, пока подсолнух очнется и повернет к нему свой цветок. Как постоянный ветер, дующий только в подставленные паруса. Вот и сейчас Боброк вроде бы просил – но парус-то подставлять не собирался. Он вообще особо не любил двушку, а просто желал пользоваться ее дарами. Нужен пластырь – идешь в аптеку, но на саму аптеку тебе при этом плевать. Лишь бы цены устраивали.

«Значит, помогать ты не собираешься? Ну и отлично!» – подумал Боброк и испытал даже радость, что вот он попросил, а ему отказали. Теперь он не виноват, если дальше будет что-то не то. Теперь у него руки развязаны!

Он нашарил трость, поднялся – он поднимался в два приема, будто складывал, а потом раскладывал лезвия швейцарский карманный ножик, – и злобно запрыгал к выходу из лабиринта.

– Так тебе не справиться! Уничтожь фляжку! – произнес внутри Боброка какой-то голос. Очень простой голос, не мистический, не из глубин лабиринта. Боброк даже оглянулся – таким простым и бытовым был этот совет. Его могла бы дать и Суповна.

Боброк не умел отличать свои мысли от чужих, как это делала Кавалерия. Для него все мысли, раз уж пришли к нему в голову, были его собственными. Кавалерия же отличала собственные мысли, мысли двушки и мысли болота. Мысли болота всегда сопровождались смущением. Когда Боброка колотила дрожь – это была явная атака болота.

Прыгая к иве, Боброк обманывал себя, что спешит уничтожать фляжку. Но заранее опасался, что решимости не хватит. Может, не уничтожать фляжку сразу, а занести подальше в лес, чтобы всякий раз путь к фляжке отнимал больше времени?

Если бы потребовалось определить свое отношение к фляжке двумя словами, это были бы слова: «ненависть» и «страсть». Боброк ненавидел фляжку и ненавидел себя, когда утыкался в нее лбом. В первую секунду действительно становилось легче, но очень быстро делалось хуже. Боль возвращалась, а к ней добавлялось презрение к самому себе, наваливалось отчаяние. Самое же скверное, что душа выжигалась и на время теряла способность к борьбе. И это при том, что боль никуда не исчезала. И опять ты мчался сдаваться врагу, и опять это тебя выжигало – но сил-то на сопротивление становилось все меньше!

Вот и сейчас Боброк хотел вернуться, но тело уже летело, не подчиняясь ему. В такие минуты Боброку казалось, что эльбы превратили его в растворенного! Скольких растворенных он повидал в своей жизни во время рейдов вендов и пнуйцев! Теперь же получалось, что он и сам мало чем отличается от них.

Золотая пчела металась вокруг, бестолково гудела, но опять же никакой помощи не оказывала. Видимо, считала, что он может справиться сам. Как там говорит Кавалерия: человеку не посылается испытаний, которые он не смог бы выдержать? Но Боброк-то не мог! Он боялся боли и тоски! Если бы кто знал, как тонка грань, отделяющая «могу» от «не могу» и отвагу от трусости! Тоньше волоса. Позволь себе один раз. Чуть-чуть провисни, немного уступи – и все.

Грохнули ворота пегасни, и рядом с Боброком появились Ева и Федор Морозов.

– Вы идете? – закричали они хором. – Там у седла ремень оторвали! Мы на Бинта его пытались надеть, а он надулся и…

В первый миг Боброк обрадовался, что Ева, всегда готовая вспыхнуть, теперь сияет, и так радостны ей это седло и этот вредный мерин Бинт, но тут же опять навалились тоска, боль и желание псиоса. Плевать… Седло – на помойку, Бинта – на колбасу. Никогда не восстановишь эту пегасню с протекающей крышей, никогда не поднимешь на крыло лошадей, половина из которых старые клячи!

Как только поверишь, что чего-то достиг, вознесешься и начнешь учить других – сразу в этой области больно получишь в нос. Ну, там поверишь, что ты хороший педагог – ученики сделают такое, чего не сделали бы даже голодные людоеды. И так везде и во всем. Словно кому-то важно показать тебе, что ты находишься в заблуждении относительно себя.

– Подпругу порвали?.. Руки потому что кривые!

– Вы же сказали: тянуть сильно, если конь надует живот!

– Я не сказал «рвать!» Небось еще и львом дергали? Два дежурства вне очереди! – срывающимся голосом крикнул Боброк.

Глаза у новичков погасли. Боброк нырнул в заросли. Вскоре, перебросив через забор костыль, Боброк подтянулся, стиснул зубы и мешком перевалился на противоположную сторону… И, лишь упав в траву рядом со своим костылем, одновременно с уколом боли понял, что ошибся. Опять оказался в ШНыре. Любая кошка давно уже привыкла, что тут все наоборот, а он раз за разом ошибается. Пришлось все повторять заново.

До ивы отсюда было метров триста. Боброк шел, а поясница грызла его через два шага на третий. Он все пытался поймать движение, которое вызывает эти укусы боли, но не мог и только выше подпрыгивал, опираясь на костыль. Золотая пчела путалась в волосах.

Почему все не так, как он хочет? Может, жизнь – это игра в пятнашки? Правила игры известны. В маленькой коробочке выстроить все цифры по порядку. Двушка передвигает костяшки одну за другой. Ее задача – спасти сразу всех, выстроить общую числовую последовательность. Потому так непредсказуемы движения костяшек на поле, так нелогичны, так сложны и непонятны? Он, Боброк, мыслит за одну только цифру, за свою. А все остальные только досаждают ему и мешают, потому что всей картины он не видит. А, ладно… вот и овраг!

Боброк допрыгал до ивы, скатился по склону. Сунув руки под корень, нашарил фляжку. Вот она – холодная, мокрая, на провисшей цепочке ржавчина. К крышке прилип лист. Боброк жадно схватил фляжку, и вдруг ему стало смешно. Он увидел себя со стороны… Старый уже дядька, весь трясется, ползет. Он потянулся фляжкой ко лбу и почти коснулся кожи, но что-то вдруг обожгло ему лоб. Золотая пчела! Втиснулась между лбом и фляжкой. Боброк попытался стряхнуть ее. Стряхнул. Опять ткнулся лбом в… пчелу! Да откуда же она взялась?!

Боброк не просто стряхнул пчелу, но и наступил на нее, прижав к земле:

– Уйди! Без тебя разберусь!

Но снова лоб его уткнулся в пчелу. На сей раз она даже ужалила его. Рассвирепев, Боброк отшвырнул фляжку. Она ударилась о противоположный склон оврага, скользнула под листья и затерялась. Боброк опомнился, кинулся искать. Ползал на коленях, матерясь, погружал руки в листву. Под листвой была вода, а под водой грязь. Вроде бы нашарил фляжку, схватил, достал – и… опять что-то ужалило его в палец! Проклятие! Опять пчела!

Решив не обращать на нее внимания, Боброк потянул фляжку ко лбу, но не донес. Послышался чавкающий звук. Кто-то шел к нему по грязи. Боброк лихорадочно стал нашаривать костыль. Костыль зарылся в листьях. Топорик-валашка, служивший ему тростью, остался у корней ивы. Рядом выросло большеротое существо в расстегнутом тулупе и вытаращилось пуговицами. А-а, так это всего лишь Горшеня!

– Чего тебе? – раздраженно спросил Боброк. Он привык относиться к Горшене как к безобидному пугалу, которое носится по шныровскому парку и глотает новичков.

Но этот Горшеня был какой-то другой. Янтарные пуговицы разливали нездешний свет. Шагнув к Боброку, он наклонился. Трехпалая рука опустилась на фляжку поверх пальцев Боброка, и Боброку показалось, что его руку сжали клещи. Он рванулся, но освободиться было нереально.

– Больно! – крикнул Боброк.

– Больно! – повторил Горшеня. – Они контролируют тебя болью. Сначала ударить – потом приласкать. Но после псиоса всегда отчаяние и тоска. Чтобы заглушить отчаяние – опять нужен псиос. И так пока не сотрут тебя совсем!

Боброк смотрел на Горшеню с ужасом. Голос гиганта совершенно не походил на обычный дурковатый голос Горшени.

– Не бойся боли! Сделай ее другом, пойми, что она делает тебя только сильнее – и боль уйдет.

– Чего?

На этот раз ответа Боброк не получил. Голос Горшени опять изменился. Пуговицы перестали мерцать. Перед Боброком стояло радостное пугало из лабиринта.

– Я Горшеня – голова глиняная, пузо голодное! – произнесло оно и, отпустив руку Боброка, запрыгало по лугу.

Боброк же остался в овраге со своей фляжкой, которую Горшеня почему-то не подумал у него отнять. Да и Боброк не сразу вспомнил о ней. Рассеянно проводил Горшеню взглядом и лишь затем почувствовал, что в руке у него что-то есть. Уставился на фляжку, ощутил свою полную свободу от нее, полюбил боль, почувствовал, какой чудесной будет теперь жизнь. Засмеялся от счастья. Ощутил себя хозяином своей судьбы.

Кое-как поднялся на ноги и размахнулся, собираясь зашвырнуть фляжку в самый центр грязного озерца, но внезапно согнулся и торопливо, жадно прижал фляжку ко лбу. На этот раз пчела не успела ему помешать. Свобода выбора! Что ж, вот он и выбрал! Глухая, жаркая псиосная радость захлестнула его. Вот она – награда!

Когда Боброк очнулся, было уже темно. Он спрятал фляжку и нашарил костыль. Все кости ныли так, будто его недавно отпинали. Рядом на листьях лежал плоский камень, покрытый лишайником. Лишайник был серого цвета. Его нити шевелились как живые. Боброк знал, что должен пронести камень через защиту ШНыра. Откуда знал и кто ему это велел, он не задумывался. Он был так разбит, что ему было сейчас не до размышлений.

И он протащил камень и бросил его в парке, внутри защитного периметра. Камень не виноват, что покрыт лишайником. И лишайник не виноват, что вырос на стенке эльбника в московском Подземье и что одно из его основных свойств – улавливать, усиливать и передавать мысли телепатов даже в защищенные шныровскими закладками места.

В конце концов, это просто лишайник. Сам по себе он не содержит зла, как не содержит зла кирпич, которым кого-то треснули по лбу.

Глава двенадцатая. «Де будеб дубать о дурдоб!»

За обедом был разговор о снах.

– Паскаль говорит, – сказал Лев Николаевич, – что если бы мы видели себя во сне всегда в одном положении, а наяву – в различных, то мы сон считали бы вполне жизнью. Это не совсем верно. Главное отличие сна от действительности – в том, что во сне невозможно нравственное усилие: сознаешь, что поступаешь дурно, но не можешь удержаться. Это кажется мелочь, но в этом сущность жизни человека.

Из воспоминаний о Л. Н. Толстом

Два дня Витяра страдал, думая о несчастном эльбе, который подыхает в шкафчике. Он плохо ел, скверно спал, а на двушке, когда искал закладку на прииске у гряды, так нервничал, что каждую минуту останавливался и с недоумением смотрел на саперку в своих руках. Что это за вещь? Зачем? Что он тут вообще делает? Он оставил лопатку в раскопе, воткнув ее в глину, и вернулся в ШНыр с пустой сумкой. Такого с ним давно уже не бывало.

На третий день Витяра снова отправился в Водопроводное. Он опасался, что кто-то мог войти в тот дом и обнаружить в шкафчике банку. Почему он не засунул ее под провалившиеся доски в прихожей или не закопал во дворе! Изгрызенный тревогой, Витяра рванул дверку шкафчика – и сразу обнаружил, что банка на месте.

Эльб, казалось, ждал его. Он моментально облепил стекло. Сердито фыркнув, Витяра схватил банку и, закинув ее в принесенный с собой пакет, вышел. Теперь он перепрятал эльба совсем близко от ШНыра – так близко, как только могла подпустить защита. В полях вокруг Копытова была куча гнилых сарайчиков, оставшихся со времен, когда каждый копытовец захватывал себе столько земли под огород, сколько мог обработать. Но времена эти остались в прошлом. Сейчас копытовцы покупали картошку в магазине, а на огороды выползали только старые бабки, собирающие жуков распухшими руками. С каждым годом бабки эти отправлялись вслед за картошкой в землю, чтобы взойти, возможно, где-то на двушке. Их заброшенные огороды быстро зарастали, а из хлама сделанные оградки обрушивались.

Несколько дней Витяра не нырял. Каждый день выходил к своему эльбу и грел его в банке.

«Нечестно! – думал Витяра. – В мире полно жестокостей и болезней. В наших действиях нет никакой системы… Вместо того чтобы уничтожить болезнь как таковую, мы исцеляем одного, а остальные как умирали, так и умирают! А эльбы такие злые, потому что у них нет шансов! Их мир задохнулся. Двушка их к себе не пускает! А они же существуют! Нас они, конечно, убивают, это скверно – но с другой стороны, от ты дуся, должны же они как-то выживать? Если меня выкинуть в лес, я тоже буду вынужден грабить, чтобы не умереть с голоду!»

Эльб, поначалу соблазнявший его всем подряд, теперь перестал это делать и элементарно давил на жалость. Прижимая к груди банку, которая, казалось, грустила и тосковала с ним вместе, Витяра плакал. От холодного ветра у него на правом глазу вскочил здоровенный ячмень, и теперь весь ШНыр считал своим долгом показать Витяре дулю, потому что существовала примета, что от дули ячмень проходит.

Ночами Витяре снились поразительные сны, сложные, безумные, но невероятно яркие и красивые, похожие на культовое французское кино. Осадок после этих снов оставался неприятный, тревожный, точно он залип в болоте, а оно оказалось клубничным желе. Такой лайт-вариант ада, где тебя варят не в лаве, а в джеме.

Как-то он встретился с Олей и стал рассказывать ей, как эльб протягивает к нему щупальца, но она лишь поморщилась.

– Все эти вселенские страдания… – сказала она. – Ты бы лучше Амфибрахию еды купил! Рыба в ямы залегла, он ее поймать не может. Или мне купил бы шапку.

– Да-да! Куплю! – пообещал Витяра и… ушел к своему одинокому эльбу.

На пятый день Витяра наконец решился.

– Я отдесу эльба да двушку! Я скажу двушке: «Пожалуйста! Од баледький, од дикого де убил! Пожалей его! Пусть од остадется хотя бы да краешке, хотя бы у кривых сосед!» – произнес он вслух и потому опять гнусаво и смешно.

Витяра вывел из пегасни Афродиту, опустился на луг, взял из сарая банку с эльбом и сунул за пазуху. Потом набрал высоту и решительно нырнул. Когда он проносился сквозь болото, оно показалось ему странно пустым. Ни одной паутинки. Он словно пробирался сквозь зимний лес или шел через мертвый город. Заточенный эльб бился в банке как второе сердце. Витяра ощущал его неожиданно сильные удары.

На двушке Витяра сразу спешился и привязал Афродиту к дереву. Лететь далеко, к гряде, он не отважился, чтобы не навредить эльбу.

Готовя в себе слова, с которыми он обратится к двушке, слова горячие, искренние – что давай любить всех, просто любить, без всяких условий, и эльбов, и людей, и этого малютку, давай чтобы не было болезней, муки, смерти, всей этой бестолковщины, – он стал доставать из-за пазухи банку и внезапно почувствовал, что банка приклеилась к его коже. Витяра потянул ее, но не смог оторвать. Испугавшись, Витяра с силой дернул банку. Треснувшее стекло лопнуло. Донышко отвалилось и упало на землю. В руке у Витяры остался верх банки с крышкой. На груди – длинная царапина. Высохший эльб прилип к царапине как пластырь. Он и послужил тем самым клеем, который помешал Витяре оторвать от себя банку. Эльб был мертвее мертвого! И это у самой границы, там, где сосны кривились так, что многие лежали почти горизонтально.

Витяра зарычал как зверь, упал на землю и стал бить кулаками упругие еловые иглы. Его ведь даже не выслушали! Не захотели понять! А как же милосердие?!

Витяра вскочил, пинком отбросил осколки банки и, отвязав Афродиту, вернулся в ШНыр. В ШНыре он осмотрел царапину. Она была довольно глубокая. Витяре показалось даже, что в его кровь могла попасть слизь эльба. Да нет, ерунда! Все бы сгорело.

«Де будеб дубать о дурдоб!» – успокоил он себя.

Клубничные сны ему больше не снились. На душе было пусто и уныло. Он повторял себе:

– Дикобу дикого де жалко! Ду и прекрасдо!

День или два Витяра таил все эти мысли в себе, а на третий сбивчиво поделился своими рассуждениями с Афанасием. Афанасий был не в духе. Он в очередной раз поссорился с Гулей: ничего не делает, непрерывно болтает, ноет, использует его как эмоциональный унитаз – и еще называет это любовью! То, что все это можно было адресовать и самому Афанасию, в голову ему как-то не приходило.

Витяру Афанасий выслушал невнимательно и понял самое большее процентов десять. Эльбов каких-то жалеет в баночках! Совсем шизанулся товарищ! Нет чтобы посочувствовать самому Афанасию, гораздо более достойному жалости во всех отношениях!

– Ай-ай-ай, беда какая! А ты уйди из ШНыра и спаси эльбов! – с издевкой предложил Афанасий.

Витяра напрягся. Старая уланская кобыла услышала звук боевой трубы.

– Как спасти? – быстро спросил он.

– Да так и спаси! Наставь их на путь истинный, а то они прозябают во мраке болота, – добавил Афанасий и ушел, продолжая злиться на Гулю.

Он и сам не понял, что наделал. Афанасий был человек мысли, но не действия. То есть Афанасий легко мог распланировать и обосновать что угодно – ограбление банка, революцию, убийство старухи-процентщицы. Эдакий Карл Маркс. Вроде революционер, а на самом деле добропорядочный немецкий бюргер с зонтиком. Витяра же сразу загорался и целиком отдавался новой идее. И вот он стал терзаться и страдать. Капля зароненного Афанасием яда отравляла его. Шукше, круглосуточно выпасавшему Витяру, при всей своей злокозненности и в голову бы не пришло послать ему мысль, которую Афанасий высказал совершенно бесплатно.

Эффект был поразительный. Еще через день Витяру послали искать закладку для парня, который все на свете усложнял и из всего делал трагедию. Все вещи, даже самые простые, казались ему неразрешимыми. Например, нужно совершить два действия: завязать шнурки и сходить в магазин – а парень часами смотрит на шнурки и бесконечно думает: «Вот я их, допустим, завяжу, а что потом? Какова конечная цель? А зачем шнурки завязывать, если когда-нибудь опять развязывать? А если не ходить в магазин? Или если пойти в магазин в шлепках, купить сразу много продуктов и потом лежать на диване, тупо глядя в стену? Но ведь когда-нибудь закончатся и эти продукты, и надо будет опять что-то делать. Например, зарабатывать деньги! Глупо, бессмысленно».

Витяра полетел к Первой гряде и там же, на прииске, где он когда-то оставил лопату, продолжил раскопки. Саперка так и торчала в куче глины. Витяра шел вдоль гряды и, соображая, откуда начинать поиски, изредка ударял по скале саперкой, откалывая небольшие куски породы. Так он прошел метров двести и хотел уже возвращаться, как вдруг в толще скалы, выше того места, куда он только что нанес удар, что-то блеснуло.

Витяра тщательно оглядел это место и убедился, что тусклый блеск исходит из одной-единственной точки. Там, довольно глубоко в скальной трещине, что-то мерцало. Он попытался дотянуться пальцем, но не дотянулся. Тогда Витяра стал осторожно расширять трещину. Скала поддавалась с трудом, а саперка гнулась и плохо подходила для расширения трещин. Эх, если б была кирка! Но хотя кирка на двушке и была припасена, лететь за ней было далеко. И Витяра продолжал орудовать саперкой.

Четверть часа спустя на его ладони лежала синяя закладка. С «синяками» редко угадаешь с первого раза, но эта подходила для заморачивающегося парня идеально. Витяра опустил ее в сумку и собрался уходить, но случайно бросил в трещину еще один взгляд. И сразу обнаружил, что привлекшее его сияние никуда не исчезло! Напротив, стало даже ярче. Синяя закладка, которую он только что с трудом извлек, только перекрывала его.

Витяра торопливо вернулся к трещине, и после часа напряженного труда, когда пальцы его были иссечены каменными осколками, а саперка выглядела так, что Кузепыч, увидев изувеченный инструмент, сфабриковал бы своим речевым аппаратом целую толпу якорных пней, на ладонь к нему легло нечто напоминающее зеленый мяч для большого тенниса. Только липкий и клейкий. В пупырчатых боках были утоплены страшные белые глаза с черными точками зрачков. Глаза эти были отвратительны, но Витяра быстро разобрался, что это не глаза, а плоды, а черные зрачки в них – семена.

Витяра зажмурился, позволив закладке рассказать о себе. И она рассказала. Ей было очень много лет, и все это время она медленно росла в камне, постепенно раздирая скалу. Никаких специальных даров закладка не содержала, разве что в каждом ее семени жила отдельная и ревнивая сила, тщательно оберегающая себя от соприкосновения с другими семенами.

Другими словами, в руках у Витяры находилась самая сильная антизакладка, которую когда-либо находили шныры. Если с силой бросить этот зеленый мяч, произойдет мгновенный страшный взрыв, который уничтожит все что угодно, любую сталь, любой бетон, но главное – он сотрет на каком-то участке и границу между мирами.

* * *

В тот же нырок Витяра принес с собой и маленький белый цветок. Цветок напоминал пуховое перышко птицы, застрявшее в трещине скалы. Потому-то Витяра и взял его, что удивился, откуда на прииске Первой гряды перо птицы. И только когда у пера оказался короткий корешок с ворсинками, Витяра сообразил, что это цветок. В ШНыре он подарил его Суповне.

Суповна растения любила. Правда, побольше и покрупнее. Этот же крошечный цветок она едва смогла ухватить двумя пальцами. Повертела и, хмыкнув, сунула в горшок из-под скончавшейся герани. Герань эту недоубитый Гоша недавно случайно полил горячим бульоном, из-за чего едва не стал доубитым Гошей.

На другое утро Суповна, как обычно, появилась на кухне раньше всех. Она шла раскачиваясь, держась за стены и ругаясь в голос. Перед глазами летали черные мушки. Давление скакало. Косточки на ногах болели. Лечь бы и помереть. А надо было ставить воду, варить, жарить, готовить завтрак, потом обед, потом ужин – иначе эти задохлики-шныры отбросят копыта. Набрали со всего города бедолаг-детей, посадили на пегов – а они тощие все! Соплей перешибешь!

В дверях Суповна остановилась и, настраиваясь на трудовой день, на пару секунд ткнулась лбом в косяк двери. Работы непочатый край. Даже на кухню заглядывать страшно. В мойке полно посуды. Под морозильником натекла лужа. Гоша и Надя, разумеется, еще не вставали. Они явятся, когда все будет уже готово, и начнут охать: «А что, эту столитровую выварку вы одна на плиту поставили?! Ох-ох-ох! А пол вы тоже помыть успели? Ну надо же!»

Ну все, пора работать! Суповна привычно перешагнула через нелегальную кошку Дианку – одну из полусотни кошек шныровского парка. Про Дианку Суповна вечно распускала слухи, что терпеть ее не может, но куски курятины и фарша ей бросала регулярно. Кошка, поначалу тощая и гибкая (Суповна ворчливо называла ее «глиста»), растолстела так, что утратила способность мяукать, а только скрипела. На подоконник же запрыгивала едва-едва.

Перешагнув через кошку, Суповна случайно взглянула на окно, и черные мушки перед ее глазами моментально перестали летать. Горшок из-под герани взрывался раскидистым растением, похожим на яркий птичий хвост. Каждый его лист напоминал пышное павлинье перо. Каждый был своего цвета. По краям перьев на длинных гроздьях висели плоские белые печенья.

Суповна поставила чайник, налив в него совсем немного воды, чтобы быстрее закипел. Сунула в чашку чайный пакетик. Села к окну и стала смотреть на цветок. Ну надо же! А вчера какой клоп был! И где сил только взял!

Чайник закипел. Суповна залила пакетик кипятком. Пить чай без ничего ей не хотелось, и, немного посомневавшись, она оторвала одно из висевших печений. Осторожно откусила с краю. Вроде не отравлено. Вкус такой… гм… ну да шут его разберет… печенье как печенье…

Откусила еще раз, и внезапно в мозгу у нее вспыхнула мысль: «Все будет хорошо!» Мысль была четкая и ясная, не мимолетная, а такая, словно написана огромными буквами. Суповна сорвала еще одно печенье. На сей раз она ела уже смелее. И снова возникла мысль: «Ты сильная! Ты справишься!»

«Это подбодрялки! – подумала Суповна, мгновенно давая печеньям название. – А что? Подбодрялки вещь хорошая!»

Она съела третье печенье. «Ты нужна!» – сообщил ей внутренний голос, и сделал это убедительно. Хочешь не хочешь – поверишь.

«Ты самая красивая!» – заверило Суповну четвертое печенье.

– А вот уж врать-то не надо! – вслух сказала Суповна и ухмыльнулась самой довольной, самой разбойничьей улыбкой.

Когда ближе к семи Надя и Гоша виновато просочились на кухню, им даже не пришлось оправдываться, и все их отговорки пропали зря. На кухне все кипело. Суповна работала в восемь рук. Котлы кипели так, словно их поставили на атомный реактор. Бурлила каша. Картошка чистилась сама собой.

Чудо-растение шевелило разноцветными листьями в такт движениям Суповны. Казалось, оно дирижирует и одновременно аплодирует. Печенья в гроздьях подпрыгивали. Кухонная Надя, издавая охи и ахи, стала бочком пробираться к подоконнику, однако раньше, чем она прикоснулась к растению, в спину ей с силой ядра попало скомканное полотенце.

– А ну не трожь! Сама дам! – рявкнула на нее Суповна.

Надя шарахнулась. Замешкавшийся Гоша был сметен с дороги и получил в нос фонтанчиком кетчупа. Смирненько, как два зайчика, они стояли у стеночки и смотрели на летающую по кухне Суповну. Печенья в гроздьях тряслись и ударялись друг о друга. В воздухе пахло чудом.