Текст книги "Игра на повышение"

8

Вскоре Ивангород забурлил. Пришли-таки новости с Фрадштадтских островов, и публика с руками отрывала свежие выпуски газет, где на все лады смаковались подробности произошедшего.

А произошло следующее. С вышедшего с Закатных островов отряда кораблей стартовали два десятка воздушных шаров. Поймав нужный поток, воздушная флотилия двинулась на стольный город Фрадштадт, на который и сбросила ночью порядка сотни бомб, преимущественно зажигательных. А надо сказать, что красиво подсвеченный светом газовых фонарей королевский дворец послужил прекрасным ориентиром нашим бомбометателям. Четыре экипажа не смогли пройти над резиденцией Георга Второго и вынуждены были отбомбиться по пустынной в это время суток набережной, еще два экипажа снесло западнее заданного маршрута, в результате чего бомбы упали на какие-то частные склады. Бомбить жилые кварталы я строжайше запретил.

Ранним утром девятнадцать шаров были подобраны нашими кораблями к северу от Островов. Один экипаж снесло-таки ветром в сторону, и спасателям обнаружить его не удалось, но все обошлось – к вечеру следующего дня он был подобран в море нашими же купцами и доставлен в Южноморск, так что операция прошла без потерь.

Обошлось без потерь и во Фрадштадте, слегка пострадал только один из королевских лакеев, бросившийся тушить пожар, но эффект от воздушного налета вышел просто колоссальный! Разбуженные взрывами и ввергнутые в панику пожарами горожане, разрушенные мраморные лестницы и декоративные мостики внутреннего двора дворца, разбитые статуи и фонтаны, обгоревший королевский сад… Страх и ужас от произошедшего, а еще больше от чувства беззащитности перед подобными налетами поселились отныне в сердцах подданных Короны, а репутация короля Георга, как гаранта спокойствия и процветания Благословенных Островов, была серьезно подорвана за одну ночь.

Наутро после бомбардировки все заметные фрадштадтские газеты получили анонимные письма с заявлениями, что таким образом король Фрадштадта наказан за покушение на жизни его величества Ивана Федоровича и его высочества Федора Ивановича Соболевых, а к простым гражданам Таридия претензий не имеет, потому и не сбрасывала бомбы на жилые кварталы.

Какой поднялся шум! Какой раздрай начался во фрадштадтском обществе! У нас же, понятное дело, народ ликовал, славил наших отважных воздухоплавателей и сожалел, что не удалось взорвать самого короля Георга.

Еще больше подняли мое настроение вести об улучшении здоровья отца и сына Соболевых. Слава богу, Федор тоже пошел на поправку, и доктора уже не сомневались в его выздоровлении. Так что и царевну Софью я впервые со времен злополучной «кровавой пасхи» застал в незаплаканном состоянии. Кажется, жизнь налаживалась.

Омрачали мои мысли лишь сведения из Улории, вновь готовившейся при помощи Фрадштадта идти на нас войной. И на этот раз подготовка была основательной. На новые займы Янош завербовал почти десять тысяч наемников со всего континента, фрадштадтцы прислали ему в помощь пятитысячный экспедиционный корпус, ну и, собственно, улорийцев насчитывалось порядка тридцати тысяч. Однако мы заставляли нашего восточного оппонента дробить силы, прикрывая направление Коревец – Раец, а наши союзники из Силирии и Криола угрожали атакой с севера прямиком на столичный город Раец. Так что улорийский король не мог рассчитывать собрать в единый кулак более пятнадцати тысяч своих солдат. Но с учетом наемников и островитян численность его армии удваивалась, и вот с таким количеством врагов хочешь не хочешь, а придется разобраться в Корбинском крае.

Изначально нас это не сильно заботило – утерли нос улорийцам дважды, утрем и в третий раз. Опыт есть, армия в тонусе, преимущество в артиллерии полное. Никаких сомнений исход новой войны не вызывал. Но вот проблема – этим намеревался заняться лично царевич Федор, теперь же за дело придется браться мне.

С одной стороны, этот факт меня расстраивал, ибо поднаелся я уже военных действий за годы жизни в теле Михаила Бодрова, с другой же стороны, на войне я чувствовал себя даже увереннее, чем в мирное время. Потому что там больше ясности, больше честности. Там ты знаешь, что перед тобой враг, рядом плечо товарища, а за спиной твоя страна, твой народ. Там, в отсутствии дворцовых интриг и лицемерия, дышится легко и свободно, даже несмотря на риск потерпеть поражение или лишиться жизни.

Одним словом, к поездке в действующую армию я был морально готов, тем более что в сложившихся обстоятельствах просто не видел этому альтернативы. Поэтому то, что случилось буквально через пару дней после получения триумфальных известий с Фрадштадтских островов, стало для меня большим сюрпризом. Пренеприятнейшим.

Утром меня вызвал к себе царь-батюшка. На его лице зажили еще не все ссадины, он слегка прихрамывал и носил левую руку на перевязи, но, в общем, выглядел неплохо для недавно пострадавшего от взрыва пороховой мины. А еще он был зол, очень зол. Так зол, что даже не дал мне поздороваться.

– Как ты посмел? Я тебя спрашиваю, как ты посмел втягивать нас в войну с Фрадштадтом? Кто тебе право такое дал?! Как смеешь ты принимать такие решения, зная, что у нас на носу война с Улорией? Что ты о себе возомнил? До власти дорвался? Вершителем судеб себя почувствовал?

Видеть обычно спокойного, рассудительного и не сильно интересующегося государственными делами Ивана Федоровича в таком возбуждении было столь непривычно, что я поначалу был совершенно сбит с толку. Тем паче что никакой вины за собой не чувствовал, считал, что все делал правильно, на благо государства, а тут такой ушат холодной воды на мою голову!

– Но, ваше величество!

– Что – ваше величество?! Что? Меня посетили послы всех держав континента, возмущались военными действиями без объявления войны! У меня был посол Фрадштадта, живописал ужасы устроенной тобой бомбардировки! Грозил объявлением войны! Настоящей, а не «подлой», на какую только мы способны! Голову твою требовал! Ты понимаешь, что натворил?

Ничего не понял! При чем здесь «до власти дорвался»? Какая такая «подлая» война? Какие такие «ужасы бомбардировки»? Что эти люди могут знать об ужасах бомбардировок? И стоит ли так пугаться начала войны, которая уже давно идет, просто крови до поры до времени не было. До того самого момента, как островитяне не пролили ее, причем кровь эта была в том числе и Ивана Федоровича.

– Грозят объявлением войны? – переспросил я, с трудом сдерживая в себе сарказм. – А пасхальный взрыв они объявлением войны не считают? И подлостью это не считают тоже?

– В этом деле разбираться нужно, а не рубить сплеча!

– Уже разобрались, – зло бросил я, ситуация с каждой минутой нравилась мне все меньше, – там все белыми нитками шито.

– Разобрались? – ух ты, да в голосе Ивана Федоровича прозвучало желчное сомнение. На моей памяти он никогда ранее не проявлял таких эмоций. – Да головорезы Ольховского из кого угодно нужные показания выбьют!

Вот как? Значит, в подземельях Сыскного приказа нужные показания не выбивают, а в контрразведке – пожалуйста! Да я со своих подшефных прежде всего правду требую, какая бы она ни была, а не признания. Это от Глазкова редко кто целым уходит, вне зависимости от того, виновен или нет!

– Государь! – я постарался говорить спокойно. Прямой конфликт с царем никак не входил в мои планы. – Можете сами все проверить и переговорить с арестованными. Все они целы и невредимы. Взрыв организовала Тайная канцелярия Фрадштадта. Это ведь такой грандиозный шанс: одним махом можно было избавиться и от вас, и от Федора, и от нас с Григорянским. Но, на наше счастье, взрывники немного просчитались.

– И проверю! Обязательно проверю! Но, как бы то ни было, ты не имел права принимать такое решение!

– Я всего лишь показал зарвавшимся островитянам, что никому не позволено поднимать руку на нашего государя и его семью! Пусть знают – у нас длинные руки, и никакой флот не спасет их, если мы возьмемся за них всерьез!

– Миша, что ты несешь?! – опять взвился государь. – Ты ввязался в обмен ударами с Островами! Им теперь не остается другого выхода, кроме как объявить нам войну! А как? Скажи мне на милость, как мы будем воевать с Фрадштадтом? Неужели нам мало было событий трехлетней давности, когда мы в панике метались по всему югу страны, гадая, где будет нанесен следующий удар? Ты снова хочешь этого?

Ой, не надо только передергивать с оценкой прошлой военной кампании! Да, пришлось дробить силы, предугадывая направления вражеских ударов, но никакой паники не было. Легко не было, но мы полностью переиграли противника в той партии, так что пугать тут точно нечем. Тем более что сегодня наше южное побережье защищено от нападения с моря гораздо лучше, чем тогда. А воевать на суше фрадштадтцы никогда особо не любили.

– Вы напрасно беспокоитесь, государь!

– Не перебивай!

– Так вы же мне слова сказать не даете, ваше величество! Я всего-то и разбомбил часть дворцового сада – ничего страшного, восстановят!

– Да ты понимаешь, что Георг нам не простит такого оскорбления? Ты даже представить себе не можешь могущества Фрадштадта! Они способны стереть в порошок любое государство мира! Любое! К настоящей войне с ними нужно долго и упорно готовиться, силы накапливать. А сейчас мы не готовы! Вот-вот с улорийцами снова воевать придется, а ты нам снова войну на две стороны устраиваешь?

– Не будет войны с Фрадштадтом, не готовы они. Через Яноша опять действовать будут. А за митрополита Филарета и вас с Федором нужно было хоть громкое предупреждение сделать! Все должны понимать, что такие действия не останутся безнаказанными!

– Федор ни за что не позволил бы тебе так поступить! – уверенно заявил Иван Федорович. – У него хватило бы ума не делать этого! Хотя и он все-таки попал под твое влияние! Чего стоит только эта безумная идея оставить Фрадштадт без хлеба!

– Почему это – безумная? – искренне возмутился я. Не перестаю удивляться узости мышления местного населения – для них противостояние напрямую ассоциируется только с войной. Как будто нет других инструментов для достижения своих политических целей! – Ваше величество, продовольствие – это ахиллесова пята Фрадштадта! Если взять под контроль поставки с материка, можно будет диктовать им свои условия!

– Какой бред! – лицо государя скривилось от непритворного отвращения. Похоже, он искренне верил в то, что говорил. – Если у разбойника нет еды, он отберет ее у соседа силой! Фрадштадт – это главный разбойник нашего мира, а ближайший сосед у него, если ты забыл, – это Таридия!

– Никакой разбойник не станет нападать на хорошо укрепленную крепость! – возразил я. – Слишком дорого выйдет! И вы напрасно думаете, что Федор был бы против. С ним все было согласовано!

– Никита был прав! – сокрушенно вздохнул таридийский монарх. – Ты легко оправдаешь совершенно любую, нужную тебе глупость. Совсем потерял голову от вседозволенности!

Тут я уже прикусил язык, поскольку заряженность царя-батюшки на мое негативное восприятие была просто непоколебима и любые оправдания лишь усугубляли ситуацию. Спорить с находящимся в таком расположении духа царем было бессмысленно, тем более что ссора с монархом была чревата для меня самыми негативными последствиями. И не только для меня лично, но и для огромного количества зависящих от меня людей. Так что я решил больше не испытывать лишний раз судьбу и проглотить обиду.

Плохо, что речь зашла о продовольственной проблеме Фрадштадта. Значит, кто-то из моих недругов опять представил государю идею перекупить у Уппланда будущий урожай пшеницы, обычно отправляющийся на Острова, в негативном свете. Возможно, даже с намеком, что я собираюсь неплохо погреть руки на совершаемой за счет казенных средств сделке. А ведь ход этот настолько же прост, насколько и действен! Неожиданно оставшиеся бы на голодном пайке фрадштадтцы вынуждены были бы тратить силы и средства на решение проблем с пропитанием своих граждан, а не на укрепление флота и интриги против соседей. Жалко будет упустить такую возможность ослабить назойливого противника из-за глупости окружения таридийского царя.

Откуда у такого настроя Ивана Федоровича росли ноги, можно было даже не гадать. Фраза «Никита был прав» говорила сама за себя. Закусил удила господин Глазков, решил отыграть потерянные позиции, облив меня грязью в глазах государя. Прав был Григорянский, глава Сыскного приказа воспользовался своим влиянием на старшего Соболева. В такой ситуации только Федор мог бы нейтрализовать Никиту Андреевича, но он едва-едва начал выкарабкиваться из лап смерти, так что защитить меня некому.

Ладно, посмотрим, что за наказание придумал для меня наш дражайший глава государства. Понятно, что фрадштадтцам он меня не выдаст, в темницу тоже не бросит. А вот в действующую армию направить – это вполне в его духе. Тем паче что подобные прецеденты в моей жизни уже были, а это решение в условиях болезни нашего главного полководца – царевича Федора – просто напрашивается.

– Фрадштадтцам я тебя, конечно, не выдам, – с новым тяжелым вздохом продолжил государь, – но и оставить тебя в Ивангороде тоже не могу. Наказать тебя для острастки я просто обязан, да и лучше тебе на время исчезнуть из столицы.

Все правильно, сейчас последует приказ отправляться в Корбинский край к армии и без победы над Яношем не возвращаться. Как все банально и предсказуемо. Но как же я ошибался!

– Так что езжай-ка ты, дружок, в Рунгазею! – продолжил государь, протягивая мне лист бумаги с гербовой печатью. – Вот приказ о назначении тебя губернатором! Исчезнешь с континента годика на три-четыре, здесь твои художества позабудутся, а ошибки, дай бог, исправятся. Заодно там порядок наведешь. Совместим, так сказать, полезное с приятным!

– Что? – я машинально взял приказ и смотрел теперь в него, не видя букв. – В Рунгазею?

– Посуди сам: фрадштадтцы вряд ли быстро успокоятся на твой счет, а в Новом Свете никто до тебя дотянуться не сможет. К тому же сам знаешь, нам позарез необходим на новых землях толковый губернатор.

Кровь ударила мне в голову, в глазах потемнело, и то ли кабинет качнулся под моими ногами, то ли ноги решили подвести меня на ровном месте. Он отправляет меня в Рунгазею! Сейчас, когда здесь столько планов и незавершенных дел, когда Федор только-только пошел на поправку и еще не может руководить государством! Руководить по-настоящему, а не так, как это делает его отец! Все пойдет насмарку! Бездарные царские друзья вроде Глазкова, Свитова, Решетова быстро зарубят многие начинания, смысла которых не способны понять. И, кроме всего прочего, у нас на носу война с Улорией.

– Кто же возглавит армию? – с трудом выдавил я из себя вопрос первостепенной важности.

– Генерал Пчелинцев, – без промедления ответил Иван Шестой, еще раз подтверждая, что все решения приняты заранее. Интересно, они вчера совет держали или прямо сегодня всю ночь не спали?

– Пчелинцев? – медленно переспросил я, с трудом припоминая, кто это такой.

– Пчелинцев Всеволод Семенович, – подтвердил государь, глядя на меня с легкой улыбкой на устах. Наверное, мой обескураженный вид доставлял ему удовольствие. – Мой давний товарищ, за его плечами несколько военных кампаний еще при моем батюшке.

– Да? И сколько из них удачных? – не упустил случая съязвить я, прекрасно понимая, что похвастать новому назначенцу нечем.

– Не волнуйся, Федор создал отличную армию, а у Всеволода достаточно опыта, чтобы управиться с улорийцами.

– Почему тогда не Григорянский? – поинтересовался я, понимая, что уже не в силах изменить царское решение.

– Потому что я так решил! – отрезал таридийский монарх, «тонко» намекая на завершение разговора.

Мне ничего не оставалось, кроме как повернуться и выйти из кабинета, намеренно «позабыв» склонить перед царем голову, как того требует этикет. Перебьется сегодня как-нибудь, такого удара ниже пояса я от него никак не ожидал. Ведь Иван Федорович всегда был, в общем-то, неглупым и порядочным, но слишком уж нерешительным, даже можно сказать – безвольным человеком. Он и сам всегда прекрасно понимал, что его старший сын гораздо больше приспособлен для управления Таридией, и благоразумно не вмешивался в большинство государственных дел. А тут смотри-ка, как решительно против меня настроен оказался. Все в одну кучу смешал, даже удивительно, что еще не обвинил меня в нападении на монахов протоинквизитора! Но как же это все неправильно и не вовремя!

Пчелинцев! Я едва вспомнил этого ничем не примечательного придворного лизоблюда. Решительно не помню ничего о существовании у него каких бы то ни было заслуг перед отечеством. Так почему же он, а не Григорянский, Волков, Торн, царевич Алексей, в конце концов? Неужели вера в силу нашей армии достигла уже таких высот, что государь стал настолько легко подходить к выбору командующего? Ох, что-то не верится. Прямо сердце сжимается от плохих предчувствий. Но что я могу сделать в условиях, когда мне не оставили выбора?

Покинув царский кабинет, я надеялся постоять несколько секунд в тишине, перевести дух и немного успокоиться, но приемная оказалась битком набита явившимися засвидетельствовать свое почтение государю придворными. Десятки глаз уставились на меня в мгновенно наступившей тишине. Злорадство, сочувствие, жадный интерес, ненависть, обожание, безразличие – все человеческие эмоции можно было отыскать и прочувствовать в отдельно взятом дворцовом зале, заполненном таридийскими царедворцами.

Не было никаких сомнений, что случившееся в царском кабинете не является для них тайной, тем более что трое или четверо самых любопытных и ловких при моем появлении явно спешно отскочили от дверей. То есть через четверть часа сногсшибательные новости о том, что князь Бодров впал в немилость, будет знать во дворце каждый лакей и каждая посудомойка. Да и черт с ними!

Кое-кто из собравшихся направился было в мою сторону, ведь тяжела жизнь придворных дам и кавалеров – постоянно нужно попадаться на глаза влиятельным людям, но я не был расположен к разговорам и, глядя строго вперед, направился к показавшемуся сегодня таким далеким выходу.

Неожиданно двери на противоположном конце приемной залы распахнулись, пропуская внутрь господина начальника Сыскного приказа. Ага. Вот он – главный виновник всех моих сегодняшних бед. Фактов у меня нет, но они и не нужны, другого просто не может быть. Есть еще генерал-прокурор Свитов, тот еще пройдоха, но на заводилу не тянет, скорее так, вторым голосом подпевает ведущему солисту.

Эх, мне бы сейчас темные очки, кожаную куртку и помповое ружье, чтобы, как герой Арнольда Шварценеггера в фильме «Терминатор», невозмутимо пройти мимо всей этой бесполезной придворной шушеры, чувствуя, как все потеют от страха, а в дверях, обернувшись и указав стволом прямиком на Глазкова, сказать: «I’ll be back».

Но нет у меня ни очков, ни куртки, ни ствола, да и фактурой я на Терминатора не тяну. И о последствиях думать нужно, потому что он не только глава разыскников, но и близкий друг государя. Следовательно, причинить вред Глазкову – это все равно, что нанести оскорбление царю. Такое с рук не сойдет даже мне. Особенно мне.

Можно попытаться спровоцировать Никиту Андреевича, тут как раз многолюдно и проглотить оскорбление будет зазорно. Но это так, баловство, просто злость сорвать на мерзавце да хоть немного выпустить пар. На дуэль он меня ни за что в жизни не вызовет и арестовать уже тоже не сможет – царская воля объявлена, и приказ в настоящий момент сжат в моей левой руке. Так что не откажем себе в маленьком удовольствии.

Тем более что Глазков-то, похоже, тоже прибыл сюда не просто так. Уж больно радостно и энергично он вынырнул из входного проема, словно дожидался там моего появления в приемной, чтобы прилюдно закрепить свою победу.

– День добрый, ваше сиятельство! Что это с вами? Уж не заболели ли часом? На вас же лица нет! – съязвил глава Сыскного приказа, попытавшись изобразить на лице сочувствие.

Ах ты ехидна! Поглумиться решил надо мной при зрителях? Устроить, так сказать, словесную дуэль, воспользовавшись моим подавленным состоянием? Ну давай, посмотрим, на что ты способен!

– День добрый, ваша мерзость… то есть ваша милость! – печально, но громко ответил я, стараясь привлечь как можно больше внимания к нашей перепалке. – Покидаю я вас, от того и печалюсь.

– Что так? – Глазков так был настроен на прилюдное выяснение этого вопроса, что проскочил мимо моего глумливого приветствия, когда я нарочито оговорился, назвав его «ваша мерзость».

– Да вот, нужно хозяйство поднимать за океаном, государь сказал – больше некому, – с притворной скорбью вздохнул я. – А печалюсь я оттого, что здесь страну оставлять придется на всяких проходимцев, вроде вас!

В обычно шумной приемной воцарилась гробовая тишина, мы с Глазковым теперь точно оказались в самом центре всеобщего внимания. Этого ли ты хотел, Никита Андреевич?

– Что это с вашим лицом, господин Глазков? – поинтересовался я у заметно побледневшего оппонента. – Переживаете? Правильно делаете! Потому что я вернусь и спрошу за все!

– Что ты себе позволяешь, Бодров? – прошипел разыскник свистящим шепотом. – Я ведь и обидеться могу! А во второй раз ты из моей темницы не сбежишь!

– Смотри, чтобы я не обиделся! – во всеуслышание заявил я. – И не нужно меня пугать темницей! Или ты, Никита Андреевич, себя выше государя ставишь?

– Что ты несешь? – лицо Глазкова перекосилось от злости.

– Свет и радость я несу людям, – нагло заявил я и прибавил шепотом, уже исключительно для ушей Никиты Андреевича: – Я вернусь, Глазков, и тебе не поздоровится.

– Да я…

– Но если ты считаешь себя обиженным, – перебил я, снова повышая голос, – то всегда можешь вызвать меня на дуэль. Где я живу, ты знаешь!

И на этой оптимистической ноте я шагнул к выходу, намеренно подтолкнув Глазкова плечом. Для усиления эффекта.

Дальнейший разговор не имел никакого смысла. Все между нами уже сказано, все мосты сожжены, примирения быть не может в принципе. Сейчас сила на его стороне, но так будет не всегда, и ситуация может перевернуться с ног на голову очень скоро.

Что было дальше в царской приемной, я не знал, да и знать не желал. Маленькая месть главе Сыскного приказа не принесла мне никакого облегчения, шок был слишком велик, удар слишком неожидан. Вернувшись в свои дворцовые покои, я первым делом распорядился съехать в свой дом сегодня же. На душе было настолько гадко, что не хотелось оставаться в царском дворце больше ни минуты.

Среди начавшейся суеты я велел заложить карету и до самой темноты кружил по городу, пытаясь успокоиться и найти приемлемый выход из положения. Как и следовало ожидать, ничего путного не придумывалось.

Вконец измотав себе нервы мрачными размышлениями, домой я явился в двенадцатом часу ночи и сразу, не раздеваясь, завалился спать на диване в кабинете. Вот так и получилось, что первую ночь под крышей своего нового дома я провел в одиночестве, свернувшись калачиком на холодном кожаном диване, и даже не почувствовал, когда меня заботливо укрыли шерстяным пледом.