Текст книги "Бесконечный тупик"
Автор книги: Дмитрий Галковский
Жанр: Философия, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 71 (всего у книги 110 страниц)
591
Примечание к №470
Почему я ненавижу Соловьёва?
Причина неприязненного отношения, конечно, и в собственной униженности. Ластик небытия прошёлся по мне, и я оказался наполовину стёртым. Соловьёв – вот его портрет в молодости: красив, умен. А я полустёрт. Я никакой. Его юношеская переписка с «другом Катей». Я когда узнал о любви Соловьёва к этой «кузине», то стал ладошки потирать: почитаю переписочку, посмеюсь. Но оказалось это не Бердяев, не карикатура:
«Я люблю тебя, насколько способен любить, но я принадлежу не себе, а тому делу, которому буду служить и которое не имеет ничего общего с личными чувствами, с интересами и целями личной жизни».
«Я люблю тебя, как только могу любить человеческое существо, а может быть и сильнее, сильнее чем должен. Для большинства людей этим кончается всё дело … Но я имею совершенно другую задачу, которая с каждым днём становится для меня все яснее, определеннее и строже. Её посильному исполнению посвящу я свою жизнь. Поэтому личные и семейные отношения всегда будут занимать ВТОРОСТЕПЕННОЕ место в моём существовании».
«Быть счастливым вообще как-то совестно, а в наш печальный век и подавно. Тяжёлое утешение! Есть правда внутренний мир мысли, недоступный ни для каких житейских случайностей, ни для каких житейских невзгод – мир мысли не отвлечённой, а живой, которая должна осуществиться в действительности. Я не только надеюсь, но так же уверен, как в своем существовании, что истина, мною сознанная, рано или поздно будет сознана и другими, сознана всеми, и тогда своею внутреннею силой преобразит она весь этот мир лжи … и во всей своей славе явится царство Божие – царство внутренних духовных отношений, чистой любви и радости…»
И как подумаешь – мои мысли, стремление к любви-смерти и т. д. Но ведь для Соловьёва это было реальностью. А я оказался со всеми своими фантазиями и письмами ненаписанными ненужен. Настолько ненужен, что мне даже никто не счёл нужным сказать, что я ненужен.
Соловьёв и умнее, причем ум его ясный. А мой, в эти же 19 лет, – тёмный, испуганный, совершенно в комке, неразвернувшийся и с щурящимся спохватыванием: всем раздавали на площади валенки из стекловаты – шум, давка, – а я не взял. Умный. Потом иду и улыбаюсь: «Так-то вот, не на того напали, с– суки».
И поэтому не мне писать о Соловьёве. Я ведь ему его ума и красоты простить не могу. А злорадно прощаю, что он это растранжирил. Стилизую, нахожу величие чуть ли не инфернальное. И тут, кажется, двойник Розанов за меня додумал:
"Соловьёв был весь блестящий, холодный, стальной. Может быть было в нем «божественное», как он претендовал, или по моему определению, глубоко демоническое, именно преисподнее: но ничего или очень мало было в нём человеческого. «Сына человеческого» (по житейскому) в нём даже не начиналось, – и казалось сюда относится вечное оплакивание им себя, что я в нем непрерывно чувствовал во время личного знакомства. Соловьёв был странный, многоодарённый и СТРАШНЫЙ человек. Несомненно, что он себя считал и ЧУВСТВОВАЛ выше всех окружающих людей, выше России и Церкви (768), всех тех «странников» и «мудрецов Пансофов», которых выводил в «Антихристе» и которыми стучал как костяшками по шахматной доске своей литературы… Он собственно не был «запамятовавший где я живу» философ, а был человек, которому не о чем было поговорить, который «говорил только с Богом». Тут он невольно пошатнулся, то есть натура пошатнула его в сторону «самосознания в себе пророка», которое не было ни деланным, ни притворным".
Соловьёву было что бросать, отрицать, от чего отказываться. Он мог так вот ни с кем не говорить, потому что «не о чем». А если есть о чем, да «не с кем»? Если тут тоже философский трагизм, да амплуа-то твоё не то? Если получается Евгений Леонов в роли Ромео, то есть в лучшем случае неумная карикатура на возвышенные человеческие чувства?
Соловьёв переписывался с 16-летней влюбленной в него девушкой, учил её, наставлял на путь истинный, делился сокровенным. А Розанов переписывался в этом возрасте с другом-неудачником, пошедшим с горя в полицейские. («Думал ли ты, Вася, что я когда-нибудь буду служить в полиции, так нами осмеиваемой и презираемой?») А мне так вообще некому писать было. Нечего бросать, не от чего отказываться. Тут человек, раздавленный некрасотой жизни. И Розанов, я заметил, так же эстетизирует Соловьёва, что в общем правильно, но при этом остается незамеченной суть, а не форма растраты – духовного распускания в свободе, деградации. Ничего не создано, пускай. Но был отказ от чего-то существенного. Он отказался от своего человеческого. А от меня отказалось человеческое. Да я сам бы от него отказался. Только оно и слушать не захотело. Тут издевательство неслыханное. Я мечтал о несчастной любви, а её и не было. В этом– то и сакральное восхищение Соловьёвым у Розанова. Он любил в Соловьёве неудавшуюся высокую часть своего "я". «Блестящую, холодную и стальную». Но это-то и отталкивало Василия Васильевича. Отсюда «демонизм» Соловьёва, то есть нечто величественное и одновременно чужое, тёмное. Розанов оплакивал свою юность и чувствовал, что оплакивать-то нечего. Ничего не было.
592
Примечание к №529
В «Трёх разговорах» Соловьёв решил «под занавес» сыграть самого себя
Соловьёв истерик, но это ДВОЙНАЯ ИСТЕРИЯ. (598) Хотел быть красивым и интересным, но он и был красив и интересен. Свою интересность и красоту он разрушил кривлянием, погоней за такой же красотой. И это придаёт его кривлянию величие и монолитность, то есть это уже не кривляние совсем, а нечто иное, гораздо более глубокое.
Его БОЯЛИСЬ. Он думал, остановят, поправят. А всё сбывалось. Начиная с «писем к кузине», когда его возлюбленная действительно поверила ему и отказалась от брака. А он ждал, сам не понимая этого, что она его успокоит, проведёт холодной ладонью по разгорячённому лбу, скажет, что он совсем не такой.
В том-то и сарказм сопоставления истерии и «шизоитии». Одно переходит в другое, пропадает в другом, так что от субъективной оценки этой вот личности зависит и её объективная клиническая классификация. Где в конечном счете критерий, отделяющий истерическую любовь от шизоидной ненависти? И истерическую ненависть от шизоидной любви? Тут «двойная заглушка».
593
Примечание к №529
Соловьёв именно из-за своей мёртвости, мёртвоголовости, оказался очень живым, слишком живым.
Розанов писал:
«По бессилию ли, по скромности ли, по какой ли иной причине, русский „философ“ никогда не брался за исследование самого предмета, самой темы, бывшей интересною уже начиная с Фалеса; но с Фалеса и до наших дней он знал все МНЕНИЯ, высказанные об этой теме греками, итальянцами, французами, голландцами, немцами, англичанами. Все они, русские философы до Соловьёва, были как бы отделами энциклопедического словаря по предмету философии, без всякого интереса и без всякого решительного взгляда на что бы то ни было. Соловьёв, можно сказать, разбил эту собирательную и бездушную энциклопедию и заменил её правильною и единоличною книгою, местами даже книгою страстною. По этому одному он и стал „философом“».
Всё это верно, но, кажется, следует сделать одно дополнение. Собственно, Соловьёв, разбив собирательную энциклопедию, заменил её энциклопедией «правильной и единоличной». Его философия это философия «всеединства», то есть в сущности СООТНЕСЕНИЯ. Все «мнения» соотнесены друг с другом, собраны пропорционально вместе. Соловьёвство это не отдельные статьи и отделы философской энциклопедии, а вся энциклопедия. Конечно, это иной уровень. Но ЧЕГО это энциклопедия? Чужой культуры. Справочник по европейской философии. Энциклопедизм Чернышевского в идеале.
Розанов же это гениальный конспект, квинтэссенция. Чего? – Ничего. Тайны. Какой-то иной, неведомой нам страны, цивилизации. Может быть, даже другой планеты, Марса может быть, может быть России через 100 1000 лет. И это проникает в душу. Розанова можно развивать, думать. «Думать» словарь нельзя. Это так, «информация к размышлению». Мы можем пойти в страну Соловьёва. Каждый. Прочитать великих немцев и т. д. Труды Соловьёва это лишь прекрасное пособие, путеводитель. В страну же Розанова иначе чем через его книги проникнуть нельзя. Поэтому, кроме радости открытия, Розанов несёт горе. Он умер, и мир исчез. Ниточка с «Марсом» порвалась. Если бы он прожил еще 10,20 лет. (597) Умер в 1939!!! Голова кружится! А Соловьёв? Умер молодым, а нет ощущения утраты, непоправимости. Ну, умер и довёл отдел философии в Брокгаузе до статей на "С". За него дописали. Да может быть, похуже, и не один человек, а несколько, но ДОПИСАЛИ. На «С» Соловьёв не кончился. А за Розанова никто не допишет, не додумает, не доживет. Это и моя собственная трагедия, трагедия «розановеда». Мне Василия Васильевича не хватает. Как личности.
Ах, милый Розанов, что ты наделал! Ты ушёл в тот мир, а я остался в этом. (625) Дело, конечно, не в «безвременной кончине», а в том, что кончина любого философа (не Аристотеля, учёного, а философа, Сократа) всегда безвременна. Ибо наше существование очень и очень временно. Сократ говорил в последней беседе с учениками:
«Поменьше думайте о Сократе, но главным образом – об истине … А не то смотрите – я увлекусь и введу в обман разом и себя самого, и вас, а потом исчезну, точно пчела, оставившая в ранке жало».
Но истина-то заключалась в Сократе, и ученики плакали от сладкой боли предсмертного укуса.
Последние слова Сократа на суде:
«Но уже пора идти отсюда, мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить, а что из этого лучше, никому не ведомо, кроме Бога».
Какой ритм. В безнадёжном ритме – всё. И вот прошло уже две с половиной тысячи лет, но никто не знает, что лучше. Конечно иллюзия, что прожил бы Сократ еще год, два, пять, десять лет и все бы разрешилось. Нет, все бы и осталось тайной, трагической тайной. Но ощущение сопричастности данной ЛИЧНОСТИ к великой тайне, к тому, иному миру, и порождает у нас, у «учеников» (то есть живых; ученики всегда живы) чувство тоски, светлой грусти. Именно этим чувством проникнут «Федон». Сам Федон говорит о последней беседе с Сократом:
«Особой жалости я не ощущал – вопреки всем ожиданиям, – но вместе с тем философская беседа не доставила мне привычного удовольствия. Это было какое-то совершенно небывалое чувство, какое-то странное смешение удовольствия и скорби – при мысли, что он вот-вот должен умереть».
Соловьёв с его «энциклопедией» мне никто – «ни сват ни брат». А Розанов, как и Сократ, – отец. Больше, чем Сократ, – там тысячелетия, а тут рядом, казалось бы, протяни руку сквозь тонкую и таинственную завесу времени и тайна откроется. Но нет…
594
Примечание к с.34 «Бесконечного тупика»
Ради свободы духа Набоков задушил в себе … русское мышление.
Следовательно, Набоков отказался от самопознания. Человек, в высшей степени способный к самопознанию, он никогда не поставил в центр повествования самого себя. Его мемуары чисто внешние, описательные. Он отшатнулся от себя. Россия потеряла гениального философа, но приобрела счастливого человека. Ведь судьба Набокова максимально счастлива для русских его поколения.
595
Примечание к №590
(Соловьёв) вазелиново протискивался к самому святому – к церкви
У меня всегда было испуганно-уважительное отношение к чужой ВЕРЕ (не убеждениям). Отец захотел меня крестить, когда мне было лет десять. Родственница повезла в подмосковную церковь. Я надел галстук – проекция Павлика Морозова. Сел я на лавочку у ограды, а рядом старушки: «Что, внучек, бабуля в церкву пошла, а ты тут ждёшь?» Родственница три раза приходила и снова исчезала в страшном проёме храма, шипела: «Сними тряпку-то, дурак». Я несгибаемо сжал зубы. Так и ушли.
596
Примечание к №573
доблестные, научные евреи, с гроссбухами учитывающие доставшееся поголовье
Если брать век ХIХ, «подготовительный», то самое подлое в тогдашнем «революционном движении» это конечно «хождение в народ». И подлое не в своих конкретных проявлениях, будь то поджоги, убийства, натравливание крестьян на «врачей-убийц» или подбрасывание подложных правительственных распоряжений для заманивания в волчьи ямы, – это ладно, мразь то же самое и в городах делала. Подло именно само «хождение». Ощупывание, примеривание.
Дубнов в «Истории еврейского народа» писал об этом времени:
«Еврейские студенты, питомцы раввинских училищ и учительских институтов, или же самоучки из бывших хедерников и иешиботников, „ходили в народ“ – русский, а не еврейский, вели пропаганду среди крестьян и рабочих, которых знали только по книжкам.»
То есть ходили в чужой народ и «знакомились». Как, что, какие у них вещи хорошие, где что лежит. Да и шире, не так утилитарно: какие они, туземцы, в смысле географическом и этнографическом – обычаи, пляски, верования. «Изучали».
597
Примечание к №593
Если бы он (Розанов) прожил ещё 10,20 лет.
Если бы Розанов жил в эмиграции. Бердяев жил зря и ничего не написал там нового. Только выговорился до звона в ушах. А Розанов мог бы сказать нечто новое, неожиданное. Широкое. Как о Ходынке, которую он считал искуплением вины за цареубийство.
Я немного ввернулся в его мысли, пропитался ими и могу чуточку представить себе Розанова «дальше». Он мог бы и так сказать сейчас: «Какой год был самым счастливым за последние сто лет русской истории? Страшно вымолвить, но 1937. 1887—1897 – 1907—1917 – 1927—1937 – это все вниз. А 1937—1947 – 1957—1967 – 1977 – вверх. 37-ой это год перелома кривой русской истории. Началось „выкарабкивание“».
Видимо так. 1887 – апогей царствования Александра III, последнего счастливого царя. 1897 это уже начало демократического угара. Уже пошли вредительские «Союзы борьбы за освобождение рабочего класса». С 1907 и 1917 всё ясно без комментариев. Переход от 1917 к 1927 это осуществление ужасного сна. В 1917 всё ещё эфемерно, в потенции, а в 1927 все уже жужжит, летает, разлетается и вширь и вглубь. 1927—1937 – тоже ясно. Теперь 1937—1947. 1937 это год смерти революционного поколения. Свиньи упали в пропасть. 1947 это уже частичное искупление позора русско-японской войны и Брестского мира, это отказ от уничтожения русской церкви, это начало хотя бы формального уравнения в правах русского населения с «привилегированными маленькими нациями». 1947—1957 – 1967 – тоже понятно без комментариев. 1967—1977 это отказ от еврейской фронды при разрастании процесса демократизации вширь (626), в самую толщу народа. Был разрушен коммунальный быт и созданы здоровые основания для либерализации прочной, настоящей… И повышение продолжается, и не видно преград, которые бы его остановили.
Конечно, прогресс после 1937 можно назвать прогрессом лишь в соотнесении с предыдущей глубиной падения. Но всё же…
598
Примечание к №592
Соловьёв истерик, но это двойная истерия.
Розанов сказал о «суде докторов над Гоголем»:
«Что-то рациональное, и не умное, как будто благожелательное – а в сущности злое, учёное – и однако невежественное».
599
Примечание к №538
Соловьёв истерик, но это двойная истерия.
Первыми психологами были инквизиторы. Именно они впервые в мировой истории разработали механизм психологической ломки, психологической пытки. Пытки не тела, а души. Это качественно новый уровень проникновения в человеческое "я". Достоевский – сумасшедший – это чувствовал («ненавижу психологов и шпионов» (613)). Тут зависимость писателя от ничтожеств-психиатров является лишь поводом. Автор «Великого инквизитора» смотрел глубже, предчувствовал в русской истории многое. Дело в том, что человека можно заставить делать всё. Нужно только «уметь работать с людьми». Власть слова над человеком безгранична. (623) Её может ограничить только слово же, так же как огранить алмаз может только алмаз.
Эпоха инквизиции, выявившая до предела магию слова, это дистилляция идеи сатанизма. Была и чёрная инквизиция. У противоположной стороны. Она-то и была главной. О ней не пишут. А ведь отец психологии ХХ века лишь секуляризировал опыт, накопленный теневой культурой Европы.
600
Примечание к №557
«ещё раз захотелось большевикам, чтобы их провели за нос и плюнули в физию» (В.Ленин)
Это уже сниженная лексика героев Достоевского. Вообще, Ленин – персонаж из «Бесов». (640)
Достоевский «полемизировал», возражая своему оппоненту, назвавшему его «эманципатором» (то есть «эмансипатором», сторонником женской эмансипации):
"Этот способ оплевания, осмеяния и даже заушения прекрасен. Главное – удобен и выгоден. Тотчас же можно собрать толпу, которая окружив преступника, будет высовывать ему язык, плясать перед ним на одной ножке, показывать ему шиши и кричать: "У-у! эманципатор! эманципатор! (647) смотрите, эманципатор идёт! хочет понравиться дамскому полу; ишь, пачулей надушился, обольститель, ловелас, эманципатор!""
Это ленинский кордебалет. Пометка в стенограмме его речи на VII Всероссийском съезде Советов:
«Ленин делает красноречивый жест ногой. Смех. Аплодисменты».
Бунин писал в дневнике за 1918 год:
«„Съезд Советов“. Речь Ленина. О, какое это животное!»
Конечно, речи Ленина это нечто звериное (778), нечеловеческое. Какая-то оруэлловская «утко-речь». Своего ничего. Обрывки фраз – магические заклинания. Он не понимал их смысла, смысла происходящего. Шаманские всхлипы и выкрики заворачивались, как гайки на конвейере. Зачем эти гайки-фразы, что из них в конце концов где-то там, у ворот цеха собирается – непонятно и понято быть не может. Неясен сам процесс. Все основано на принципе «сама пойдёт». Это не совсем живой человек. Оживший человек. Он и умер-то не совсем, потому что и не жил. Чтобы создать неживого человека, потребовалась тысяча лет. Просто глупый – неподвижен и выпадает из истории. Не хватает инициативы, авантюризма. Он может совершить какое-нибудь страшное преступление. Но первое преступление оказывается и последним. Дурак попадается и гибнет. Или становится уголовником, то есть опять же выпадает из центра истории, из собственно человеческого. А тут соединение страшной живости, темперамента с такой же сильной мёртвостью и пассивностью. И эти индивидуальные черты Ленина были переданы, тысячекратно повторены всем послеоктябрьским ходом истории. Бунин писал в дневнике (необычайно интересный документ того времени – как тогда дешифровывались события меркнущим от ужаса русским сознанием, что это такое было для русского глаза):
«В том-то и сатанинская сила их, что они сумели перешагнуть все пределы, все границы дозволенного, сделать всякое изумление, всякий возмущённый крик наивным, дурацким. И всё то же бешенство деятельности, все та же неугасимая энергия, ни на минуту не ослабевающая вот уже скоро два года. Да, конечно, это что-то нечеловеческое. Люди совсем недаром тысячи лет верят в дьявола. Дьявол, нечто дьявольское несомненно есть».
И удивительная, загадочная судьба. Ни одной книги (настоящей), ни одной настоящей биографии. Даже судьбы вождей нацизма просвечены со всех сторон по сравнению с Лениным. Это человек не ХХ века, не нашего века. Он принадлежит будущему. ТАМ будет понят.
Понятный Соловьёв это неудавшийся Ленин. Крохотная, не пошедшая в рост легенда. Был и такой вариант вселенной. Но не прошёл по ряду причин. Миф же о Ленине удался, осуществился, расцвёл со всеми ответвлениями. Стал каноническим. Судьба попробовала в Соловьёве сначала. (Ранее в Белинском, Чернышевском и др.) А потом отбросила как излишне сложный, хрупкий и тесный вариант.
Ленин человек без биографии. (889) Его биография (конечно, до сих пор активно фальсифицируемая всеми сторонами – уж слишком сильно поле грубо-политического напряжения вокруг этого имени), его биография, даже подлинная, совершенно несоразмерна его подлинному значению. Исходя из неё совершенно непонятен феномен Ленина. И тут странная схожесть с Христом, Буддой, Магометом. Непонятно, почему эти люди оказали такое тотальное воздействие на мировую историю. Чем? Исходя из БИОГРАФИИ непонятно. Их суть находится ЗА биографией, ЗА фактами. Ленин становится хотя бы частично понятен лишь в контексте русской национальной бесконечности – универсуме. Вне духовной истории России это какая-то абстрактная картинка, тушь, пролитая на чертёж и расплывшаяся – если посмотреть при желании – забавным чертёнком. А с точки зрения духовной это Итог.
601
Примечание к №225
Может быть, и отца кто-нибудь выдумал, а?
Я Лужин, но со странной особенностью – я играю не в шахматы, а в жизнь. Свою собственную жизнь. Моя специализация – я сам. Я Лужин, вполне понимающий и осознающий себя Лужиным. Вот я – ничтожная, нелепая фигурка в страшном клетчатом мире. Вот мой русский отец, инфантильно мечтающий об одарённости своего сына, но вообще, по-маниловски; и походя растаптывающий всё, проходящий мимо подлинного и реального дара. Вот русская школа с её коверканием личности. Вот неправильное, шахматное начало внутренней жизни. Вот погружение в интеллектуальный сон, трезвость, девственность, любовь к географическим картам и карандашным линиям. Вот ощущение сложной запутанности мира и невозможность вырваться из него, выйти. Вот нелепый прорыв в реальность – «рыдая, обнимая паровое отопление» – и догадывание о замысленности своего существования, попытка его осмысления путём вспоминания ушедшей реальности, детства, и внутреннее ощущение того, что и эти воспоминания лишь элемент сатанинского замысла.
Но у набоковского героя разрыв с собой, возможная трансформация своего дара и, следовательно, хоть какая-то компенсация, обнаруживаемость из реальности. Мой же дар никак не проявляется в мире, он абсолютен и невинен. Но именно поэтому так нужен прорыв, спасительное определение. Лужину этого не надо. Он не замечает себя, и ему важен выигрыш как таковой. Но мой выигрыш это сны и, чтобы сны выиграли, нужно их шарлатанское признание.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
