Текст книги "Если небо молчит"

Впрочем, девушка всегда и во всем была противоположностью своей матери: добра, терпелива, отзывчива и… наивна. И лишь одно делало их похожими – странная, самоотверженная любовь к единственному мужчине. Маргарита не знала своего отца, а мать почти никогда не говорила о нем. Короткое знакомство двух одиноких людей завершилось, вероятно, так же внезапно, как и вспыхнуло. Но оно оставило после себя живое напоминание о ярком и красивом чувстве – родившуюся Маргариту. А еще непреходящую любовь – такую сильную, что до сих пор в сердце матери не освободилось место для другого мужчины.

Выйдя на пенсию, Нонна Карловна практически перестала показываться на людях. Она редко выходила из «чертовой избушки» (так почему-то окрестили их деревянный сруб – единственный жилой дом за чертой города у самого леса). На бывшей работе кто-то распустил слух, что Нонна Карловна гадает по руке, привораживает и нагоняет порчу. Маргарита никогда не видела мать ни за картами, ни со свечой в руке, ни с какими-то ни было иными атрибутами экстрасенса. К ней действительно временами наведывались бледные женщины и хмурые, растерянные мужчины с просьбой «успокоить душу». Они неслышно на цыпочках прокрадывались в комнату матери – «святая святых», куда она не пускала никого, даже внука, – а потом так же тихо и незаметно уходили.

Неизвестно, чем помогала им Нонна Карловна, и помогала ли вообще, но на бывшей работе за ней прочно закрепилась слава колдуньи, в особенности после того, как там случился пожар. Огонь свирепствовал ровно сутки и уничтожил несколько административных зданий и автобусное депо, в котором когда-то работала мать Маргариты. Из ряда вон выходящим это происшествие делало то, что случилось оно в конце сентября – в самый сезон дождей, – но ни ливень, ни усилия сбившихся с ног пожарных не смогли остановить злобную огненную стихию. Пожар бушевал ровно столько, сколько ему было нужно, и стих сам собой.

– Это Нонна из чертовой избушки наколдовала! – судачили бывшие коллеги. – Слышали? В огне сгинул зав-гар Белобородько! А он, бедняга, Карловну чем-то обидел, когда та была его подчиненной!

Следствие по этому странному делу велось месяц, причиной пожара назвали поджог, но злоумышленника так и не нашли. К Нонне Карловне наведывались из милиции «просто так, пообщаться», но она к ним даже не вышла – заперлась в комнате и на просьбу «ответить на один маленький вопросик хотя бы из-за двери» отвечала презрительным молчанием.

Вообще, мать Маргариты покидала свою «избушку» только по необходимости – в магазин сходить или Тоху из садика забрать. В конце концов, и без того малочисленные знакомые Нонны Карловны начали о ней забывать. В последнее время даже жаждущих «успокоения души» стало меньше.

У самой Маргариты отношения с матерью складывались непросто. Нонна Карловна осудила дочь за связь с Танкованом, с «этим похотливым красавчиком», а когда та, возражая, вспомнила про собственного отца, влепила девушке пощечину.

– Будешь дерзить – выгоню из дома! – пообещала она. – Вместе с нагулянным дитем!

Однако когда Антошка появился на свет, сердце суровой женщины дрогнуло. Она взяла на себя значительную часть забот о ребенке и никогда более не попрекала им дочь.

Маргарита и в свои двадцать три любила мать любовью той маленькой, несмышленой девочки, которой достаточно просто ткнуться носом ей в подол, спрятать свою ладонь в ее большой, натруженной ручище, чтобы высохли слезы, исчезли страхи и обиды, чтобы грозный мир отступил, уважительно склонив голову перед такой неоспоримой защитой. Правда, ей часто не хватало матери-подруги. Той, с которой можно поболтать долгими вечерами, пожаловаться на судьбу или поделиться нехитрыми женскими радостями, у которой можно спросить мудрого совета. Властная, волевая и безапелляционная в суждениях, Нонна Карловна была дочери защитницей, но не утешительницей, опорой; душеприказчицей, но не душой.

Маргарита успела надкусить круассан и сделать глоток обжигающего кофе, когда в коридоре пролилась дребезжащая, оглушительная трель звонка. Она вздрогнула, похолодев от ужаса: «У Битюцкого остановилось сердце!» – но тут же сообразила, что звук, прокатившийся по отделению, отличается от того, что обычно издает компьютер системы контроля. Этот оглушительный звонок – не что иное, как сигнал… вызова дежурной медсестры из ПИТа!

Девушка быстро поставила кружку на стол, едва не расплескав горячий кофе, и бросилась по коридору к палате интенсивной терапии.

Битюцкий пришел в себя! Он жив, он очнулся и зовет Маргариту. Теперь настал ее черед прийти на помощь старику. Теперь он заперт в четырех стенах, беспомощный и напуганный, а она – его спасение, его надежда и опора.

Рамка контроля на мониторе показывала: давление – девяносто на шестьдесят, пульс – пятьдесят пять ударов в минуту, уровень кислорода в норме.

Маргарита распахнула дверь в палату.

Битюцкий по-прежнему неподвижно лежал на спине, утыканный черными датчиками приборов, только теперь его глаза были полуоткрыты, а тонкие губы шевелились, словно он пытался послать кому-то воздушный поцелуй. Расширенные зрачки уставились на медсестру, и взгляд старика приобрел осмысленное выражение. Маргарите даже показалось, что в нем мелькнула радость.

– Хршо… Што вы пршшли, – прохрипел больной.

Девушка закрыла за собой дверь и приблизилась к кровати.

– Вы очнулись от наркоза! – радостно сообщила она. – Это замечательно! Замечательно, слышите?

– Сл… шшу…

– Теперь все будет хорошо, – заверила Маргарита. – Иначе и быть не может.

– Бррсьте вы эти… шштучки… – Битюцкий устало опустил веки. – У нас мал… времени…

Девушка мягко взяла его за руку. Она была холодной и легкой, словно у старика отсутствовали кости.

– Вам нельзя много разговаривать, слышите? Набирайтесь сил…

– Не… когда наби… раться… – Битюцкий вновь открыл глаза. Теперь в них плескалось страдание. – М… ня… ххтят убить.

– Убить? – Маргарита ощутила неприятный холодок между лопатками.

Старику было трудно говорить. Он хрипел, выдавливая из себя и выплевывая слова. На лбу в свете холодных ламп блеснула крупная россыпь пота.

– Да… Какх… Струковского…

– Поверьте, – пролепетала девушка, чувствуя, что пол под ногами начинает раскачиваться. – Вам ничего не угрожает! Я не покину пост и не захлопнусь в процедурной! Я не позволю, чтобы из-за моей рассеянности или беспечности опять случилось несчастье!

– Нету в том… твоей вины, барршня… – Старик перешел на шепот и покосился на металлический зажим, в котором тонкие провода сплетались в один толстый черный шнур, уходящий куда-то поверх его головы за кровать. – Тебе корить… себя не в чем. Дверные замки… жжлезяки бездушшные… Но и люди бывают не лучшше.

– Что вы хотите сказать? – пролепетала Маргарита.

Прежде чем ответить, Битюцкий опять закрыл глаза и судорожно сглотнул, будто в горле что-то мешало.

– Вччрра… я видел того, кхто выкходил… отсюда, – прошептал он, задыхаясь и не размыкая век. – И кхто заперр ттебя…

«Может, он бредит? – мелькнуло у девушки в голове. – Он явно в полуобморочном состоянии!»

– Не волнуйтесь так, – попросила она. – Может быть, отдохнете и расскажете мне все потом?

Битюцкий приоткрыл глаза. Было видно, как огромные зрачки, почти слившиеся с радужной оболочкой, закатываются за веки.

– Пптом… не… плучитсся… Этт человек видел ммня… И не даст мне жжить… Утррм мне ужже дали лекррство…

Маргарита не верила ушам.

– Этот человек уже попытался убить вас, дав утром лекарство? – Она заморгала и машинально оглянулась, не подслушивает ли кто этот жуткий разговор. – Тот самый человек, который, как вы говорите, выходил вчера вечером из ПИТа, а перед этим запер меня в процедурной? Правильно?

Старик нетерпеливо кивнул, и провода над его головой дрогнули.

– Ты длжна… знать. Это…

В комнате на секунду воцарилась гробовая тишина. Было слышно, как что-то пощелкивает в разводной коробке, привинченной к стене у изголовья кровати. Хрюкнул кран над умывальником в самом углу палаты, и в стальную раковину гулко стукнула капля.

– Это… – старик захрипел сильнее, он старался вдохнуть в легкие побольше воздуха, чтобы разом произнести имя. – Это… журна… евге…

Глаза закатились так, что остались видны лишь желтоватые белки, и Битюцкий замолчал.

6

Длинный и угловатый, как складной метр, молодой человек вежливо потеснил медсестру и решительно шагнул к постели Максима. На нем был узкий твидовый пиджак, голубая, расстегнутая на три пуговицы сорочка с модным двойным воротничком и грязно-синие джинсы.

– Я – дознаватель, – мрачно представился он. – Моя фамилия Грач.

Танкован приподнялся на подушке и вяло кивнул.

В лице дознавателя было что-то от его фамилии. Черные, гладко зачесанные волосы, беспокойные глазки, ощупывающие пространство на 180 градусов, длинный нос с узкими ноздрями и острый, как кочерыжка, подбородок с клоком вьющихся волос. Он по-хозяйски освободил стул от чьих-то вещей (вероятно, старичка с профессорской бородкой), придвинул его к кровати Максима и уселся, разложив на коленях большую коричневую папку из кожзаменителя.

– Сейчас вы подробненько расскажете мне, как совершили наезд на человека. Я это запротоколирую. Потом мы быстренько нарисуем схемку места происшествия, вы ее подпишите, и я уйду. – Грач клюнул носом воздух и засопел.

Максим, который был уверен, что за ним пришли по делу об убийстве Свирского, растерянно заморгал и переспросил:

– Наезд на человека?

Грач уставился куда-то поверх Максимовой переносицы и быстро ответил вопросом на вопрос:

– А вы еще что-то совершили?

Танкован откинулся на подушке.

– Пишите, – мрачно скомандовал он. – Я двигался по двусторонней улице в направлении проспекта Андропова. Начал движение на разрешающий сигнал светофора. Девушка шагнула мне прямо под колеса метрах в десяти от «зебры» перехода. То есть она переходила улицу в неположенном месте и на красный свет. Как она сама объяснила, все произошло по причине ее близорукости…

Дознаватель даже не шелохнулся.

– Что же вы не записываете? – раздраженно поинтересовался Максим.

– Я, конечно, запротоколирую всю эту чушь, – отозвался тот. – Но будет лучше и проще нам всем, если вы расскажете правду.

– Как вы со мной разговариваете? – вспылил Танкован. – Я рассказываю, как было!

Грач невозмутимо извлек из папки стопку исписанных листов.

– У потерпевшей – куча адвокатов, – то ли насмешливо, то ли сочувственно сообщил он. – У меня уже имеются показания свидетелей и заявление пострадавшей стороны. Все в один голос уверяют, что вы летели под «красный» и совершили наезд на пешеходном переходе. – Он цокнул языком, как врач, который вынужден удалить больному здоровый зуб. – Боюсь, это уголовное дело, уважаемый.

Максим остолбенело уставился на внушительную стопку листов, потом, словно очнувшись, закричал:

– Заявление потерпевшей стороны? Что за чушь! Эта барышня… как ее?.. Татьяна Михеева здесь была и извинялась за свою легкомысленность на дороге! Вот ее визитка! – Он пошарил рукой на тумбочке и всучил дознавателю картонный прямоугольник. – Свяжитесь с ней немедленно! Она все расскажет! Позвоните, слышите?

– Зачем? – пожал плечами тот, возвращая карточку на прежнее место. – У меня есть заявление.

– Тогда я сам позвоню! – Максим схватил трубку и срывающимися пальцами набрал номер, указанный на визитке. Пару секунд он вслушивался в шуршащую утробу телефона, потом снова набрал номер и снова вслушался и наконец раздраженно бросил мобильник на одеяло: – Абонент не отвечает…

– Вот видите… – Грач сочувственно развел руками, всем своим видом показывая, что недоступность абонента окончательно изобличает его собеседника. – Придется смириться и рассказать все как есть.

– Покайся, парень, – не выдержал сосед в тренировочных брюках, который все это время беззастенчиво подслушивал разговор. – Тебя приперли. Несознанка бессмысленна.

Максим бросил в его сторону взгляд, в котором одновременно читались ярость и презрение, и снова повернулся к дознавателю:

– Ничего другого я вам рассказать не могу. Не нарушал, не превышал, не выпивал…

– Ну что же, – смиренно развел руками тот. – Значицца, так и запишем, – он словно цитировал капитана Жеглова из популярного фильма, – что правды мы говорить не захотели.

Утром следующего дня Танкована осмотрел врач – пожилой хирург с густыми бровями, красными, слезящимися от недосыпа глазами и буйной растительностью в носу. Он пребольно потыкал Максиму в межреберье сухим, узловатым пальцем, ощупал плечи и затылок, посветил в зрачки тонким, похожим на авторучку фонариком, заставил дотронуться до кончика носа попеременно обеими руками и отрывисто бросил, обращаясь к медсестре:

– На выписку.

В полдень, забрав у кастелянши вещи и расписавшись на мятой, едва читаемой квитанции, Танкован спустился в холл приемного покоя. Остановившись перед зеркалом, он удрученно уставился на свою небритую физиономию, провел пальцами по разлившемуся на полщеки лилово-желтому синяку, поморгал припухшим веком, коснулся пластыря, оседлавшего переносицу, и вздохнул. Меньше всего ему хотелось показываться сейчас кому-нибудь на глаза. В особенности – Лиснянской. С другой стороны, подранок может вызвать у женщины жалость, а женская жалость – великое, еще не изученное наукой откровение. Оно – как острый козырек крыши, на котором можно балансировать достаточно долго, а потом скатиться либо в ту сторону, где тебя ждет женская любовь, либо – в другую, где можно больно удариться об ее же презрение.

Максим поморщился. Мысль о женском презрении потянула за собой тонкие нити воспоминаний. На мгновение ему показалось, что он видит в зеркале Маргариту. Она окинула его печальным, немного уставшим взглядом, потом легким движением руки освободила от резинки волосы, и они пролились ей на плечи темным шелковистым водопадом. Танкован открыл рот. С зеркальной глади на него смотрели выразительные синие глаза. Тонкие черные брови, густые ресницы, аккуратный носик, едва заметная, милая родинка над верхней губой, белая, мраморная кожа – образ, вызывающий в Максиме странное, неприятное чувство, сродни досаде шахматиста, потерявшего проходную пешку, или раздражению курортника, у которого пятый раз сдуло ветром приклеенную к носу бумажку. Любые воспоминания о Марго были ненужными, неуместными, лишними, подобно хвори, подскочившей температуре в разгар жаркого лета на пляже.

Маргариту в зеркале кто-то окликнул, и она растаяла, уступив место трехдневной небритости и помятости Максимова отражения.

Он нахмурился, опустил голову, пытаясь настигнуть мысль, которая ускользнула далеко вперед, и шагнул к выходу. За его спиной в стеклянном квадрате зеркала отразился холл приемного покоя, но какой-то другой, не здешний, провинциальный – с пузырящейся на стенах зеленоватой краской, серым потолком и протертым, залатанным линолеумом – отразился на миг и исчез.

Больничный двор утопал в пыльной зелени тополей и грубовато подстриженных кустарников. Свежевымытый подъездной пандус искрился подсыхающими на солнце лужами. Теплый сыроватый ветерок, пропитанный запахами цветов, бензина и подгоревшей пищи, лениво таскал за собой по асфальту газетный лист с прилипшими к нему ошметками яичной скорлупы. Огромный худой пес спал на боку, вытянув лапы, прямо под дверью с темно-синей табличкой «Родильное отделение». Водитель красно-белого РАФа покуривал в открытое окно своей машины, задумчиво наблюдая за нервно совокупляющимися воробьями на скамейке у самого пандуса.

Танкован остановился на крыльце, пошарил в карманах и извлек бумажку с адресом площадки ДПС, на которую эвакуировали его мотоцикл. Путано соображая, в какой последовательности ему нужно сейчас решать проблемы, он сошел по ступенькам и плюхнулся на скамейку. Возмущенные воробьи затрепетали крыльями, скатились на землю, но друг друга не бросили.

Максим осторожно потрогал пластырь на носу и закрыл глаза. Свалившиеся на него задачи следовало решать быстро и четко, как и положено физику. Для начала нужно понять условие, вычленить главное и выстроить приоритеты. Родители… несостоявшийся разговор… тайна… убийство… он – главный подозреваемый… Светка… шантаж… десять тысяч долларов… авария… мотоцикл… Татьяна Михеева… заявление… работа… Лиснянская.

Потревоженный пес у дверей в родильный блок залился обиженным лаем.

Максим открыл глаза и достал из кармана мобильник. Прямоугольный значок зарядки в верхнем углу дисплея был пуст, и телефон грозил вот-вот уснуть голодным сном. Выругавшись, Танкован спешно поискал в книжке абонентов нужный номер и нажал вызов.

– Анна Ильинична, – проворковал он через секунду, – это я. Меня выписали. Я немного подранен, но готов к труду и обороне… Что?.. Не делайте этого, Анна Ильинична!.. Вы еще не знаете, на что я способен!.. Что?.. Нет, что вы, я не угрожаю, я наоборот… В хорошем, в созидательном смысле!.. Я говорю, вы еще не знаете, на что я способен в хорошем, созидательном смысле!.. Не принимайте поспешных решений, дайте мне шанс. – Он в раздражении нажал «отбой» и прошипел: – С-с-сука!..

Эта мстительная стерва заявила, что подыскивает на место Максима «другого молодого специалиста»! Она собирается выбросить его, как ненужную вещь, порвать на ветошь. Ей глубоко плевать, что Танкован – самый способный, одаренный и трудолюбивый сотрудник. Она использовала его вынужденный прогул как повод к расправе, и формально никто не сможет ей помешать. Справка из больницы – чушь. В суде лишь сочувственно пожмут плечами. Кабальный, циничный договор, собственноручно им подписанный при поступлении на работу, лишал его любой защиты, делал бесправным и уязвимым. Согласно этому документу руководство фирмы имеет право в любое время уволить Танкована без объяснения причин, без содержания и компенсации, может снизить зарплату или вообще не заплатить ее. Возмутительный договор. И тем не менее Максим подписал его. Выбора не было. Зато была уверенность в том, что уж с кем с кем, а с ним ничего подобного произойти не может, потому что уж кто-кто, а он – лучший работник и незаменимый специалист.

Максим скрипнул зубами. Он побежден, отставлен и смят. Одним росчерком пера похотливая баба лишила его средств к существованию, честолюбивых мужских амбиций и надежд на карьерный взлет. Лишила многого, но только не главной силы физика – расчетливого ума. Внутреннее чутье подсказывало Максиму, что демонстративное увольнение – не конец схватки, а только вызов к ней. И он примет вызов, сыграет в эту игру по правилам Лиснянской, а потом разделается с ней. Чем сложнее партия, тем слаще победа. Сегодня вечером Танкован возьмет реванш. Он разыграет классический дебют и сломает кнопку на шахматных часах соперника.

Из больницы вышли два санитара и врач с металлическим раскладным саквояжем. Они спустились по ступенькам крыльца, сели в РАФ; скучающий водитель выплюнул окурок в окно и включил зажигание. Двигатель, чихнув, выбросил в воздух облачко синевато-серого дыма. Пес у дверей поменял позу и опять задремал. Ветерок запутался в кустарнике и окончательно ослаб, а запах подгоревшей пищи, наоборот, усилился.

Максим достал из кармана визитную карточку адвокатессы.

– Семь, два, один… – диктовал он сам себе, набирая телефонный номер, – сорок четыре… Девять, ноль.

На сей раз абонент оказался подключенным к сети. Танкован, болезненно морщась, слушал длинные гудки и умолял аккумулятор трубки выдержать еще один разговор.

Наконец на другом конце что-то щелкнуло, и женский голос произнес с официальной прохладцей:

– Слушаю вас…

– Татьяна? Это Танкован. – Максим старался уловить, не изменится ли что-нибудь в голосе его собеседницы. – Тот самый… Мотоциклист… Который два дня назад…

– Слушаю вас, – голос остался прежним – холодным, спокойным, деловым и немного уставшим.

«Плохой знак, – решил Максим. – Похоже, эта сучка действительно накатала заявление в милицию. Ну какая же дрянь! Зачем, спрашивается, фрукты приносила и карточку оставляла, если готовила такой подлый удар?»

– Вы дали мне визитку, – напомнил он, – и спрашивали меня, чем вы можете… – Он поколебался, выбирая слова, но решил плюнуть на политес: – …искупить свою вину.

– Искупить? – удивилась Татьяна. – Помнится, я сказала: «загладить».

– Какая разница? – Максим раздраженно мотнул головой. – Искупить, загладить – смысл один и тот же.

– Смысл не один и тот же, – спокойно возразила женщина. – Но дело даже не в этом. Просто я люблю точность во всем, особенно в формулировках и цитатах. Это помогает избежать недоразумений и разночтений, а для юриста нет ничего важнее ясности и однозначности дефиниций.

Танкован открыл рот. Казалось, с ним сейчас разговаривала совсем не та виновато-смущенная девчонка в очечках, что, как слепая курица, шагнула под колеса его мотоцикла, а потом приходила в палату с извинениями. С ним сейчас великодушно беседовала адвокат Михеева – успешная бизнес-вумен, уверенная в себе, волевая и строгая женщина.

– Простите, – прохрипел Максим, – мне показалось… ну, разумеется, мне это только показалось… что вы предложили мне помощь. Вы сказали… – Он напрягся, вспоминая дословно. – Вы сказали: «Если что-то понадобится – обращайтесь смело».

– Вам понадобилась моя помощь? – холодно уточнила Татьяна.

– Вот именно, – подтвердил Танкован, мгновенно соображая, что, собственно, никакой помощи ему от этой барышни не требуется, а звонит он лишь для того, чтобы спросить про заявление.

Он был уже готов поправиться, сказать, что оговорился, как Михеева его опередила:

– Ну что ж… Приезжайте в обед. Ресторан «Ланселот» на проспекте Мира знаете? Мой бизнес-ланч занимает тридцать минут. Если не опоздаете, успеете рассказать о своих проблемах, а я подумаю, чем смогу вам помочь.

– Чем ты мне можешь помочь, глупая, заносчивая сучка? – рассерженно прорычал Максим, когда Татьяна уже положила трубку. – Если только деньгами…

Он вдруг усмехнулся, подумав, не одолжить ли у этой крутой бабешки тысяч десять-пятнадцать долларов на длительно-неопределенный срок, как тут же опять помрачнел, вспомнив про Светку и ее наглый шантаж. «Даю тебе два дня, Максик. Мне нужно десять тысяч долларов. Два дня без напоминания. По умолчанию – звонок в прокуратуру».

Ему еще предстояло решить и эту мерзкую задачку. Три женщины – три дуры – три проблемы…

Максим взглянул на дисплей телефона. Пустой прямоугольник в верхнем углу начал мигать.

Он поднялся со скамьи, сунул трубку в задний карман джинсов и побрел в направлении ворот центрального входа.

Пес у двери в родильное отделение вздрогнул во сне и жалобно заскулил.

Когда Танкован вышел из метро на станции «Проспект Мира», башенные старомодные часы над его головой показывали без четверти два. Он спустился в подземный переход, быстрым шагом прошел мимо заваленных сувенирами ларьков, навязчивых, сизых от грязи попрошаек, взбежал по лестнице и очутился на другой стороне улицы с видом на колизейные округлости спорткомплекса «Олимпийский».

– Простите, как мне пройти к ресторану «Ланселот»? – запыхавшись, спросил он у скучающего постового милиционера, пахнущего гамбургерами, железом и туалетной водой One man show.

Тот окинул побитую физиономию Максима тоскливым взглядом, небрежно поправил пальцем фуражку и кивнул в сторону красного домика с покатой крышей за трамвайными путями:

– Закусочная «Макдоналдс» не подойдет?

– Не подойдет, – стараясь скрыть раздражение, ответил Танкован и, не удержавшись, поинтересовался ехидно: – А вы у них на полставки, что ли?

Милиционер удивленно поднял брови и вдруг расхохотался.

– Ага!.. – Он закивал, поправляя фуражку, которая, видимо, была ему велика. – Сухпайком беру за рекламу!.. – Неожиданно его взгляд выхватил из людского потока двух молодых людей восточной внешности. Мгновенно потеряв интерес к разговору, он спешно направился к ним и, обернувшись на ходу, ткнул резиновой палкой в сторону перехода: – «Ланселот» через дорогу, метров сто по трамвайной линии!

Максим снова спустился под землю, пробежал мимо попрошаек и ларьков и выскочил наружу прямо на углу проспекта Мира и Протопоповского переулка.

Оправдывая свое недавнее название – Безбожный, – этот громыхающий трамваями переулок оказался узким, бестолковым и серым. Возможно, поэтому единственное розовое здание, в котором и размещался ресторан «Ланселот», было заметно издалека.

Когда Танкован вбежал по мраморной, отделанной медными пластинами лестнице на третий этаж, напольные часы в угловой нише перед самой дверью в ресторанный зал пробили два раза.

«Ланселот» оказался большим, претенциозным, немного аляповатым заведением, отделанным в стиле «Айвенго», с фальшивыми каменными сводами, превращавшими длинный узкий зал в анфиладу, рыцарскими доспехами на стенах и наглухо зашторенными окнами. В самом конце зала, в углублении, похожем на альков, чернела зловещая фигура дракона из папье-маше с толстым, как бревно, хвостом и почему-то о двух головах. Официанты, облаченные в костюмы феодальных вассалов, праздно топтались возле барной стойки с рекламой «Мальборо» и «Мартини», постукивая деревянными башмаками о плиточный пол.

Несмотря на обеденный час, посетителей в ресторане оказалось только двое. Молодой человек в полосатом костюме и ярком галстуке с зализанными назад волосами и высокомерно-презрительным выражением на лице, обычным для новоиспеченного менеджера средней руки, небрежно восседал за столиком под рыцарским щитом и брезгливо наблюдал, как крепостная крестьянка наливает ему в бокал минеральную воду «Перье».

Татьяна Михеева расположилась в дальнем конце зала за круглым столом, накрытом грубоватой зеленой скатертью, и рассеянно листала пестрый глянцевый журнал. Увидев Максима, она приветственно подняла руку и улыбнулась.

«Вот ведь чудеса в решете, – подумал тот. – Всего час назад эта девица была холодна и даже надменна, а теперь улыбается, словно соскучилась!»

Он кивнул в ответ, прошел, виляя, между столиками, и шумно отодвинув стул с высокой спинкой, уселся напротив адвокатессы. Михеева быстрым взглядом оценила следы побоев на его лице и снова обратилась к журналу. На ней были темно-синий деловой костюм и белоснежная блузка со стоячим воротничком, а запястье украшали тонкие дорогие часы со стразами от Сваровски. Максим невольно оценил ее красивые руки с белыми ухоженными пальцами и длинными ногтями, виртуозно расписанными трехцветным лаком. От вчерашней девчонки, приходившей к нему в палату с извинениями, в облике этой дамы остались только светлые, небрежно зачесанные на пробор волосы и тяжелые очки с прямоугольными стеклами, в которых тускло отсвечивали стилизованные под факелы ресторанные бра.

«В костюме не так заметно, что у нее маленькая грудь», – машинально отметил про себя Максим.

– Я успела сделать себе заказ, – буднично произнесла блондинка, не отрывая глаз от глянцевой страницы журнала. – Но не рискнула выбрать за вас.

– Я буду только воду, – сообщил Максим и важно добавил: – Без газа.

«Она прячет глаза. Это хороший знак, – мысленно рассуждал он. – Напускная холодность и подчеркнутая деловитость – верный признак того, что женщина старается скрыть волнение или по крайней мере заинтересованность. Сухость и лаконичность – результат подавляемого желания близости. Или я ошибаюсь?»

Официант в костюме средневекового глашатая принес Татьяне ее обед, состоящий из греческого салата, креветочного коктейля и свежевыжатого сока, потом угрюмо поставил перед Танкованом стакан с водой, ехидно пожелал ему приятного аппетита и ретировался.

– Вы просили о помощи. – Михеева наконец подняла на него глаза. – Слушаю вас.

«Страшненькая, – вздохнул про себя Максим. – С мужиками, наверное, не везет… Значит, существуют комплексы, которые необходимо учитывать при разговоре с ней. Теперь самое главное – душевность и искренность. Они расслабляют и дезориентируют собеседника».

– Таня, – он включил интимность, контролируя, чтобы она не походила на фамильярность. – Мне… не нужна помощь.

Ожидаемого удивления не последовало. Михеева спокойно помешивала вилкой в чашечке с креветочным коктейлем.

– Больше того, – продолжал Максим, придав своему лицу озабоченное выражение, – если бы я в ней и нуждался, то никогда бы не принял ее от вас.

– Вот как? – Татьяна перестала помешивать вилкой и внимательно посмотрела на своего собеседника. – Это почему? Гордость не позволяет?

– Гордость – неправильное слово. – Танкован откинулся на стуле и в задумчивости уставился на факельные бра. – Понимаете, мужчине, который хочет понравиться женщине, желает выглядеть в ее глазах сильным, жизнестойким, уверенным в себе, не нужна ничья помощь, тем более – этой женщины. Он сам готов помочь ей. Он стремится показать, что только с ним она может почувствовать себя слабой, уязвимой, беззащитной. Почувствовать себя женщиной…

– Вы хотите мне понравиться? – удивленно перебила Татьяна.

«Она вычленила главное, – мысленно констатировал Танкован. – Продолжай, Макс. Не дай ей опомниться».

– Да, хочу. – Он посмотрел ей прямо в глаза. – При полном отсутствии ответа на возможный вопрос «зачем?». У меня нет на это тривиальных причин и нет прозаичных целей. Просто – хочу… – Последнее слово он произнес с придыханием и сделал вид, что смутился.

– А я как раз собиралась спросить – «зачем?» – призналась Михеева и вдруг рассмеялась. – Знаете, а вы забавный. Особенно когда всерьез вздыхаете и делаете озабоченное лицо.

«Спокойно, Макс, это не осечка. У девочки просто защитная реакция. Она привыкла, что редко нравится мужчинам, поэтому любое признание подвергает сомнению, а претендента – многоуровневому тесту на вшивость».

Он медленно отпил из стакана, промокнул губы салфеткой и покачал головой:

– У меня не озабоченное лицо, а побитое.

Михеева опустила глаза.

– Да, из-за меня… – Она отложила вилку и сняла очки. – Я уже говорила вам, что искренне сожалею о случившемся. И догадываюсь, что…

Наступила пауза. Максим удивленно наклонил голову:

– Догадываетесь – что?

– Что вам недостаточно моего раскаяния, – Татьяна смело посмотрела ему в глаза. – Вы хотите сатисфакции, не так ли? Возмещения морального ущерба, как говорят юристы.

Танкован мысленно возликовал. Он нацелился на ладью, а ему предлагают ферзя. Эта дамочка одним ходом загнала себя в «вилку». Но он проявит великодушие, даст ей фору, потому что и так знает, как поставить мат, не тронув ферзя. Может получиться красивая партия.

– Вы говорите о деньгах? – Он сделал вид, что расстроен.

Татьяна замялась.

– Вообще-то… Я думала, что вы собирались говорить о деньгах.

– У-у… – разочарованно протянул Максим. – У вас, видимо, большой опыт общения с негодяями. Вы, вероятно, часто попадаете под мотоциклы.