Текст книги "Крест в круге"

Он взял из стопки два верхних листа и разложил их в круге света.

– Ты как в воду глядел, Борис. Это – московские архивы.

Боря вынул из стопки еще несколько бумаг.

– Какие-то уведомления, – произнес он задумчиво. – «Милостивому государю… Георгию Петровичу».

– Это – циркулярные письма. Такие рассылались в огромных количествах земскими управами и городскими службами. Видишь: Георгию Петровичу напоминают о необходимости платить за электричество…

Борис засмеялся.

– Выходит, при царе тоже грешили коммунальными неуплатами? – Он весело стукнул кулачком по столу. – Эх, управдомов на них не было! Живо за газ и за свет научились бы платить вовремя!

Циклоп хмыкнул:

– Клади, Боря, эти бумажки вон туда, на тот конец стола. Это – «малозначительное», или «не представляющее интереса». Смотрим дальше…

Николай Давыдович развернул прошитый суровыми нитками альбом.

– Хм… Это – амбарная книга, которую обычно вела экономка. Сюда заносились все сведения о покупках и иных тратах. Вот смотри: «…две меры муки, три аршина черниговского сукна, рулон полотняной материи…»

Откуда-то сверху донесся едва различимый звук, как будто хрустнул ледок под чьим-то каблуком. Но Циклопу он показался оглушительным взрывом.

Боря оторвался от бумаг и с удивлением смотрел, как его учитель затрясся, словно в лихорадке, уставился на потолок, вскочил со стула, потом медленно сел на место и сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

– Вам… темно? – участливо спросил мальчик.

Циклоп в панике таращил на него единственный глаз.

– Мне? Темно? Пожалуй, мне темно. Мне очень темно.

– Нужно было еще лампу принести, – вздохнул Боря. – Из школы…

– Лампу? – Циклоп все еще дико смотрел на своего ученика, не слыша или не понимая сказанного. Но он вдруг почувствовал, как стали слабеть ледяные тиски, в которых терзалась его душа. Он вдруг ощутил, как нежданное тепло растеклось в сердце. Сами собой медленно разжались кулаки.

«Я сам себе придумал, как хороша моя жизнь! Я убедил себя, что сделал ее правильной! Но ведь на самом деле, если жизнь соткана из поступков, помыслов и стремлений, то моя не стоит даже того, чтобы быть снисходительной ко мне, жалеть расстаться со мной. Я ее обесценил тем, что сам никогда ни к кому не был снисходителен, никого не жалел и никого не смог простить. Так почему же она должна простить меня? Впрочем, она-то как раз милосердна! Великодушна. Мудра. Ведь именно сейчас она дала мне шанс вмиг сделать ее бесценной, наполненной смыслом. Она дала мне шанс в последнюю минуту сделать ее правильной и красивой. В единственную и самую важную минуту! Она позволила заплатить собою за другую жизнь – куда более ценную и правильную. За жизнь маленького человека, которого я… люблю».

Циклоп положил руки на стол.

– Мне не темно, Боря. Мне – хорошо. И очень спокойно. Спасибо тебе.

Мальчик удивленно моргал.

– Знаешь, – продолжал учитель, – хоть это и непедагогично, но я перефразирую Пушкина. «Есть правда выше!»

Он поднял голову, словно пытаясь заглянуть туда, где есть правда, и с вызовом, с восторгом отчаяния подмигнул единственным глазом черной, уродливой деревянной балке. Почти по-приятельски подмигнул.

Время тянулось невыносимо медленно. Стрелка на светлом циферблате наручных часов Циклопа замерла в непонятно-тревожном положении – будто приклеилась к одному из делений между цифрами. Николай Давыдович смотрел на часы каждые две минуты, щелкал пальцем по стеклу, подносил к уху. Часы тикали. Но стрелка словно умерла, не сумев доползти даже до третьего часа.

Учитель торопился. Он мысленно подгонял время и в нетерпении шептал:

– Ну же… Ну…

Он не понимал, что делает, о чем думает, но вдруг сосредоточился на каком-то знаковом рубеже, на фатальном завершении цикла. И страдал в нетерпеливой решимости.

Циклоп ненавидел этот флирт между прицелом и мишенью. Он считал его занудством, бесконфликтным спором, нелепой драматической паузой. Он торопил смерть.

– Ну давай же… Давай! – почти крикнул он – и осекся.

Боря по-своему понял этот возглас и поспешно кинулся за очередной коробкой. На правой стороне стола между тем уже высилась внушительная стопка еще не разобранных документов, писем, журналов и книг. Работа двигалась медленно. Циклоп подолгу смотрел невидящим взглядом в какой-нибудь листок, вертел его в руках, а потом вдруг опять клал на прежнее место. Из нервного забытья его то и дело возвращал к действительности очередной вопрос:

– А это куда определить, Николай Давыдович? В «нужное»?

Циклоп моргал единственным глазом, шевелил губами и бормотал:

– В «нужное», Боря, в «нужное»… Впрочем, что это? Квитанция на дрова? Нет, ее – в «малозначительное»…

Он опять смотрел на часы, словно точно знал время трагедии, ждал его, а оно не спешило приходить.

– А вот смотрите… Рисунок. Акварель. Наверное, ребенок баловался.

– Какой ребенок? – спохватился Циклоп. – Покажи-ка… Да, похоже на детский рисунок. В «малозначительное», Борис.

– Почему? – возразил мальчик. – А вдруг это неизвестная работа Малевича?

– Малевич не работал в стиле примитивизма, – быстро и невнятно ответил Циклоп.

«Что за бред я несу? Какой Малевич? Какой примитивизм? Как это все далеко от меня! Да и не важно…»

– Глядите, Николай Давыдович, цацки!

Боря открыл плоскую картонную коробку и рассыпал ее содержимое перед учителем. По столу запрыгали медные пуговицы, стеклянные шарики и почерневшие от времени наперстки. В коробке также оказались ножницы, пилка для ногтей, латунный подхват для пирожных, щипцы для колки сахара и сломанная брошь.

– В мусор все это, – махнул рукой Циклоп.

Боря прыскал со смеху:

– Тут еще есть!

Он открыл другую коробку, похожую на первую.

– Здесь ключи какие-то амбарные… Перья… Пенсне сломанное… Ух ты, портсигар!

– Это визитница, – поправил Циклоп, которого тоже на мгновение развлекли старые и ненужные находки. – В них хранили именные карточки с фамилией и титулом.

– Она пустая. – Боря щелкнул крышкой. – Ой, смотрите: чернильница! Совсем, как наша «неразливайка»!

Неожиданно мальчик перестал улыбаться и испуганно замолчал.

Циклоп даже вздрогнул от вдруг наступившей тишины. Морозный холод скатился от сердца вниз – к животу, остудил колени и ступни.

«Оказывается, не пустое, когда говорят, что душа в пятки ушла».

– Ты чего вдруг затих, Борис? Я даже испугался.

Боря разглядывал какую-то металлическую пластинку с зубчиками, похожую на миниатюрную пилу, и руки его дрожали.

– Я сам испугался, Николай Давыдович, – произнес он едва слышно. – Здесь очень странный рисунок.

Циклоп взял у мальчика пластинку и поднес к лицу так близко, словно намеревался ее понюхать. Помимо зубчиков, напоминающих акульи зубы, в этой штуковине не было ничего странного и тем более страшного. Пунктир мелких отверстий по всей длине и изящная гравировка в центре – длинная и тощая птица с распростертыми крыльями, похожая на аиста, в обрамлении лаврового или кипарисового венка.

– Ну и что здесь страшного? – нараспев произнес Николай Давыдович. – Это даже не герб, а так… фитюлька для красоты.

– А каково назначение этого предмета?

Циклоп задумался.

– Полагаю… – Он взял со стола конверт, провел пластинкой по перфорации и ловко вспорол его от края до края. – Аристократы!

Циклоп вернул Борису его находку, оказавшуюся ножичком для писем, и посмотрел на часы.

– Однако… «Уж полночь близится, а Германа все нет».

– Какого Германа?

– Это опять Пушкин, мой мальчик. Я хотел сказать…

– Николай Давыдович, – перебил его Боря, – а вам ничего не напоминает этот рисунок на пластинке?

Циклоп посмотрел на него как-то странно.

«Сейчас все это будет не важно. И рисунок, и пластинка, и бумаги, и даже Пушкин…»

– Ничего не напоминает. А что ты там разглядел?

Борис помедлил и вдруг выдохнул тревожным шепотом:

– Крест в круге!

Через полтора часа пришел Иннокентий Петрович. Он громыхал ключами, кашлял в предбаннике, скрипел половицами и негромко ругал ржавый замок. На пороге он задержался, поиграл тяжелой дверью, словно проверяя, сколько раз она еще сможет открыться и закрыться, пока не слетит с петель, и подозрительно обвел взглядом комнату, в которой оставил своих «подопечных». Здесь висела гнетущая тишина. В круге света, отбрасываемом лампой, за столом сгорбились две фигурки. Мальчик перелистывал страницы какого-то альбома и, как показалось Иннокентию Петровичу, с испугом посмотрел на вошедшего. Одноглазый учитель сидел не шевелясь, подперев кулаками тяжелый лоб, и даже не поднял головы, когда уполномоченный сотрудник появился на пороге.

Молодой человек кашлянул в кулак и преувеличенно бодро спросил:

– Ну? Как дела, золотари?

Мальчик улыбнулся:

– Все хорошо. За время вашего отсутствия происшествий не случилось.

«Не случилось», – как эхо повторил про себя Циклоп.

– Молодец, – похвалил Иннокентий Петрович, – отвечаешь четко, по-военному.

Он подошел к столу и наклонился так, чтобы попасть в свет лампы.

– Николай Давыдович! Ау! На сегодня хватит. Совсем заработались.

Циклоп медленно отвел руки от бледного лица.

– Во-во… – продолжал сероглазый. – На мертвеца уже стали похожи. Жизнь – одна, и ее нельзя тратить только на бумажки. Вы же не хотите умереть среди этих стен, под этим сырым потолком?

Циклом вытаращил единственный глаз и, с трудом разлепив бледные губы, прошептал:

– Еще несколько минут назад – хотел…

В предбаннике Иннокентий Петрович что-то отметил в журнале, который потом засунул в кожаную папку.

– Забирай свою тетрадь. – Он кивнул Борису, огляделся по сторонам, не забыл ли чего, и потянулся к выключателю.

– Да… – Молодой человек вдруг отдернул руку. – Шмонать я тебя, сопляк, не буду… Поэтому, если что-то прихватил с собой, лучше вспомнить сейчас.

Боря покраснел и опустил глаза. Иннокентий Петрович взял его за подбородок:

– Ну, пацан, признавайся, чего стырил?

Мальчик совсем смешался и неловко вынул из кармана плоскую металлическую пластинку с зубчиками. Сероглазый повертел ее в руках и вопросительно уставился на Бориса:

– Это что?

Тот опустил голову.

– Это ножичек для бумаг…

– Да? – удивился Иннокентий Петрович.

Он взвесил пластинку на ладони, словно просчитывая в уме ее ценность, и широким движением засунул себе в карман:

– Ты бы у меня сейчас уже вовсю резал бумаги за решеткой. Но я сегодня добрый…

Два часа назад Иннокентий Петрович, приспустив брюки и поправляя время от времени мешающий галстук, пыхтел над молоденькой поварихой Любочкой. Он вспомнил, как прижал ее грудь к деревянному подоконнику на кухне студенческого общежития и терся животом об ее прохладные ягодицы, все наращивая и наращивая темп, пока она не охнула, царапая короткими ноготками оконное стекло. Потом он застегнул брюки и с довольной улыбкой наблюдал, как она, стыдливо ежась, торопливо натягивала трусики и поправляла чулочный пояс.

– Я сегодня добрый, – повторил Иннокентий Петрович. – Поэтому вместо тюрьмы сдам тебя из рук в руки твоему учителю… Думаю, в школе разберутся, что с тобой дальше делать.

Всю дорогу до интерната они шли молча. У самых дверей Боря спросил:

– Вы не сердитесь, Николай Давыдович? За ножичек? Я так хотел попасть в этот архив… Я знал, что найду там что-то очень важное!

– Ножичек, например… – вздохнул учитель.

– Крест в круге! – поправил мальчик.

Циклоп задумался.

– Знаешь, – сказал он хрипло, – спасибо тебе, Боря… Спасибо тебе, что ты есть у меня, что заставил по-другому взглянуть на жизнь. Помог мне потеплеть сердцем, избавиться от страхов и желчи. Я не хочу расставаться с тобой.

– И я не хочу, Николай Давыдович, – серьезно ответил мальчик.

Они помолчали с минуту.

– Вы возьмете меня в следующий раз?

– Когда-нибудь ты обязательно попадешь в этот архив, – пообещал Циклоп. – И найдешь свой ножичек. Ты знай это. И верь…

Он хотел добавить что-то еще, но голос не слушался. Николай Давыдович взял обеими руками увечную Борину ладошку, потряс ее и, отвернувшись, быстро зашагал прочь.

Позже, листая свою тетрадь в клеенчатом переплете, Борис снова и снова представлял, что пережил Циклоп, находясь с ним в старом деревянном доме, сидя под черной зловещей балкой. Он догадался, какая мучительная борьба происходила в сердце его учителя, который заглянул к нему в тетрадь и прочитал там о своем будущем.

Возможно, в этом и крылась причина того, что Николай Давыдович так безжалостно попрощался с ним на долгие годы. А может, она таилась в чем-то ином…

Глава 8

На следующий день в десять часов состоялся педсовет, которого со страхом ждал Циклоп.

В тесной и душной учительской собрались преподаватели, два воспитателя, директор интерната и тот самый маленький рыжий человечек с бегающими глазками, который вот уже несколько лет проявлял неизменный интерес к мальчику по имени Боря Григорьев.

У Циклопа был вид побитой собаки. Он жался к подоконнику, и солнце, льющее тонны света на его вдруг ослабевшие плечи, вдавливало в пол грузную фигуру учителя, размазывало в бесформенную темную кляксу очертания его тела.

Директор интерната Олег Маратович Абдуразаков – молодой, энергичный человек с узким продолговатым лицом, на котором нервно пульсировали вздутые жилки, – постучал карандашом по раскаленному от солнца графину, пытаясь установить рабочую тишину. Гул в учительской не смолк совсем, но по крайней мере стало тише.

Директор взглянул на Циклопа. «Хорошо, что Николай Давыдович встал к окну, – подумал он. – Не видать лица. И взгляда его укоризненно-жалкого».

– Товарищи! – Абдуразаков снова постучал карандашом по графину. – Вопрос серьезный и не терпящий отлагательства. Я вас долго не задержу. Но нам нужно принять решение. Владимир Ильич, прошу вас…

Неизвестно, легендарное ли имя-отчество так подействовало на присутствующих, или желание поскорее решить тяжелый вопрос, но в учительской воцарилась мертвая тишина. Маленький рыжий Владимир Ильич поднялся со стула и, деловито прокашлявшись, начал говорить. Его тихий голос, дрожащий как басовая струна, плохо сочетался с его внешностью:

– Речь идет о вашем воспитаннике Борисе Григорьеве. У меня есть все основания полагать, что этому ребенку не место в дружном и здоровом коллективе.

Циклоп пошевелился у окна, но не проронил ни слова.

– Сегодня все усилия нашей партии и правительства, – невозмутимо продолжал Владимир Ильич, – направлены на воспитание здорового и сильного поколения, свободного от предрассудков, страхов и иных атавизмов, которые…

– Это понятно, – перебил его Абдуразаков (маленький рыжий человечек вздрогнул и бросил пронзительный взгляд на директора). – Что же конкретно вас настораживает в Григорьеве?

– Это вас должно настораживать, а не меня, – медленно, но твердо поправил его Владимир Ильич. – Мое дело – факты. И объективные рекомендации.

Рыжий взял со стола свою папку, долго перебирал бумаги, слюнявя пальцы, и наконец вынул один лист.

– Борис Григорьев, – проговорил он, сползая голосом почти до хрипа, – утверждал неоднократно, что убил свою сестру по имени Галинка…

– Мальчик когда-то был потрясен гибелью своих родных! И это многое объясняет! – с жаром воскликнул Циклоп, соскользнув рукой с подоконника и чуть не потеряв равновесие. – Он – круглый сирота!

– Это мне известно, – спокойно ответил рыжий. – Но он утверждает, что убил сестру. С тех пор Борис Григорьев угрожает подобной расправой окружающим его людям и прежде всего детям.

– Он не угрожает! – опять воскликнул Циклоп, поправляя дрожащими руками сползающие очки. – Он страдает! Мальчик убежден, что является причиной несчастий других людей! Это не вина его. Это – беда!

– Об этом я и говорю, – кивнул Владимир Ильич, – именно – беда. Он запугивает детей своими пророчествами, сеет панику среди них, делает их неуправляемыми и неуравновешенными. Очень показателен случай с Фатеховым. Косвенной причиной гибели этого ребенка могло быть то обстоятельство, что Григорьев постоянно его запугивал, угрожал ему, предрекал ему неминуемую смерть.

– Это не так! – крикнул Циклоп и все-таки уронил на пол очки.

Рыжий терпеливо наблюдал, как учитель поднял их, протер дрожащей рукой единственное стекло, и ждал, что последует за этой репликой. Но Циклоп больше ничего не сказал.

– Я беседовал с детьми. С его соседями по общежитию, – продолжал Владимир Ильич. – Они опасаются быть заколотыми неведомым кинжалом, который, со слов Григорьева, похож на крест!

– Мальчик считает, – опять вставил Циклоп, – что крест способен остановить его беды. Это символ, не более. Кинжал – тоже символ…

– А эта таинственная тетрадь! – воскликнул Владимир Ильич, словно пытаясь окончательно сокрушить своего оппонента у подоконника. – Тетрадь, в которую Борис Григорьев постоянно что-то пишет. Каждый день, каждый час! Тетрадь, покрытая ореолом загадочности, суеверного ужаса и фатальных пророчеств! Мне вдруг стало любопытно: почему же она не кончается? И я ознакомился с ее содержимым.

Циклоп едва сдерживал бессильную ярость.

– Вы украли у мальчика его единственную ценность! Всю его жизнь!

– Поосторожнее в выражениях, – предупредил рыжий. – Я лишь ознакомился. Вам самому-то приходилось заглядывать в нее?

Циклоп не ответил. Он тяжело дышал, и казалось, вот-вот рухнет на пол под тяжестью беспощадного солнца.

– Я вам задал простой и очень корректный вопрос, – с нотками прокурора-победителя напомнил Владимир Ильич. – Вам приходилось заглядывать в эту самую тетрадь?

– Приходилось… – едва слышно ответил Циклоп.

– И что вы можете сказать по поводу увиденного?

Учитель отвернулся, вдохнул воздух, словно захлебнувшись солнечным светом, и промолчал.

А что он мог сказать?

– Насколько мне известно, – пришел на помощь Циклопу директор, – Боря Григорьев посещает «Литературные четверги» во Дворце пионеров…

– Посещает, – кивнул рыжий с саркастической улыбкой. – Он считает себя великим писателем.

– Он может им стать! – опять встрепенулся Циклоп. – Мальчик много читает и вполне способен…

– …очернить трудовой подвиг советских строителей, – насмешливо закончил Владимир Ильич.

В комнате стало так тихо, словно не только в учительской, но и на улице все разом смолкло в растерянности.

– Неделю назад, – пояснил рыжий, – руководитель занятий во Дворце пионеров попросил Бориса написать, наконец, рассказ о славных строителях-гидрологах, воздвигших в Узбекистане грандиозную оросительную систему каналов, арыков и водохранилищ. И что же? После раздумий Григорьев ответил, что может написать о том, как рухнет одна из дамб! Но это еще не все. По его мнению, она рухнет в тот самый момент, когда на ней будут находиться пионеры, посещающие «Литературные четверги»!

Владимир Ильич обвел взглядом комнату, наслаждаясь произведенным эффектом.

– Ну и, наконец, последнее… – сказал он, садясь на свой стул и вытирая платком мокрый лоб. – Закономерный финал, способный удивить всякого, но не меня, потому что я – специалист в своем деле и способен предугадывать подобные поступки. Прошу вас, Олег Маратович, сообщите коллегам о вчерашнем происшествии.

Абдуразаков нехотя поднялся со своего места. Он бросил виноватый взгляд на грузную фигуру у окна, провел ладонями по щекам и нахмурился:

– Действительно, происшествие скверное… Пренеприятное. Из ряда вон, так сказать… Словом, сегодня утром со мной беседовал специальный уполномоченный сотрудник, – директор устремил глаза в потолок, – Кузнецов Иннокентий Петрович. Он сообщил, что вчера вечером им был задержан наш воспитанник Григорьев Борис.

Абдуразаков перевел дух и опять бросил тревожный взгляд на Циклопа.

– Да, – продолжил он, – был задержан! При попытке вынести из специального архивного фонда… м-м-м… ценный экспонат.

– Да какой там экспонат! – не выдержал Циклоп. – Ржавый ножичек для бумаг!

Рыжий оживленно поднял брови:

– Вам было известно об этом?

– Да, – с вызовом ответил Циклоп. – Я вчера лично беседовал с Иннокентием Петровичем. С товарищем Кузнецовым. Он сказал, что…

– Что ваш воспитанник – вор, не так ли? – Рыжий не скрывал своего злорадства.

– Нет, напротив. Он сказал, что…

– Позвольте, – Владимир Ильич вдруг резко поднялся со стула, – а что вообще понадобилось тринадцатилетнему мальчику в специальном архиве? И как он туда попал?

Циклоп моргал единственным глазом.

– Это очень важный вопрос. – Голос рыжего неожиданно стал ползти по октаве вверх. – Может быть, самый важный из всех прочих. Что понадобилось ребенку в специальном архиве и как он туда пробрался?

Рыжий человечек буквально буравил взглядом беспомощно замолчавшего учителя.

– Проще простого. Архив – это ветхий сарай. Туда и баран заберется. – Абдуразаков сразу же пожалел, что неосторожно ляпнул эту глупость. Желание хоть как-то поддержать заслуженного коллегу и немножко (в меру) заступиться за мальчика, поставило его самого в дурацкое положение.

Но рыжий даже не взглянул в его сторону. Он подошел вплотную к Циклопу.

– Признайтесь мне искренне, как врачу: зачем вашего любимца понесло в специальный архив с документами?

С Циклопом давно так никто не разговаривал. Он растерялся, отпрянул назад, почти упав на подоконник, и пробормотал:

– Я… Я не знаю. Боря однажды попросил меня, чтобы я взял его с собой в архив… Но я отказал ему в этой просьбе.

– А вчера? – не унимался Владимир Ильич. – Вы просто мимо проходили?

Директор почувствовал, что сейчас все закончится совсем худо.

– Николая Давыдовича вызвал товарищ Кузнецов, – поспешно вставил он, разряжая обстановку. – Николай Давыдович – классный руководитель Бориса Григорьева. И его наставник.

– Наставник – это хорошо, – снисходительно кивнул рыжий. – Тогда, может быть, вы повторите за своим учеником слова угрозы Иннокентию Петровичу?

– Угрозы? – растерялся Циклоп.

– Вижу, что уже забыли, – улыбнулся Владимир Ильич и, повернувшись к окружающим, пояснил: – Григорьев пообещал специальному и полномочному сотруднику органов, что тот погибнет от руки учителя литературы! – Он вновь обратился к Циклопу. – Вы, наставник Григорьева, какой предмет преподаете в школе?

Николай Давыдович неожиданно выпрямился во весь свой внушительный рост и прошептал:

– Да как вы смеете?! Вы!

– Ну-ну-ну, – примирительно пробасил рыжий. – Я же просто ставлю диагноз. Моя профессия – не разрушать, а помогать. И предупреждать возможные последствия.

И он спокойно сел на место.

Директор понял, что нужно поскорее заканчивать собрание.

– Товарищи, – скороговоркой произнес он, – изложенные факты на самом деле не могут не вызывать беспокойства. Нам надо решить…

И они решили.

За последующие пять минут они решили судьбу Бори Григорьева на ближайшие пять лет.

Новый интернат, в который перевели Бориса, походил скорее на тюрьму. Не хватало только решеток на окнах. Здесь все было по часам, и грозное слово «дисциплина», к которому Боря уже привык в детдоме и в прежней заводской школе, сейчас обрело новый, пугающий смысл.

С самого утра в убого обставленную комнату общежития, рассчитанную на четырех человек, приходила группа хмурых людей во главе с рыжим Владимиром Ильичом. Они коротко беседовали с каждым воспитанником. Лаконичные вопросы, которыми визитеры сыпали, как сухой гречкой, не отличались разнообразием.

– Ну, как дела, Исламов? Покажи нам, чем ты сегодня набил карманы.

– Как успехи, Григорьев? Дописал свой роман?

– Румянцев! Отлично выглядишь. Ты прочитал в словаре, что такое «кастрация»? Веди себя хорошо – береги пипку…

– Таратута! Выучил географию? Сегодня, специально для тебя, два урока подряд!

Пришедшие вытряхивали содержимое тумбочек, переворачивали матрацы, брезгливо прощупывали одежду своих подопечных и неторопливо переходили в следующую комнату, где ритуал повторялся.

После утренней уборки помещений и невкусного завтрака, состоящего из липкой овсянки или комковатого омлета из яичного порошка, детей строем вели на занятия.

Школа размещалась в том же здании, что и общежитие, только в другом крыле. По коридорам, анфиладами соединяющим корпуса, шли молча, взявшись за руки по двое или по трое.

На обед давали суп, обжигающий глотку. Повара, не скупясь, сыпали в котлы красный перец, чтобы похлебка раньше времени не испортилась от жары. На второе полагался разваренный, плохо очищенный картофель с салом или жареной скумбрией и хлеб с подтаявшей шайбой сливочного масла. Директор интерната нередко журил завхоза и старшего повара за то, что масло по вкусу напоминает маргарин.

После обеда воспитанников выгоняли на часовую прогулку во двор интерната. Дети бесцельно слонялись по маленькому асфальтированному пятачку, отгороженному от внешнего мира высоченным забором. Они кучковались небольшими группами, зубоскалили, покуривали в кулак или, развалившись на неудобных, но прочных скамейках, лениво жмурились, подставляя солнечным лучам серые лица. У ребят постарше в обмен на незначительные услуги можно было попросить насвай[9]9
  Насвай – легкий наркотик, распространенный преимущественно в Средней Азии.


[Закрыть]. Порошкообразную дрянь уносили в ладошках подальше, в другой конец двора, там сыпали под язык, держали несколько минут, а потом смачно сплевывали на асфальт. После прогулки все пространство за домом оказывалось замаранным безобразными коричневыми плевками.

Время индивидуальных занятий было пыткой для интернатовцев. Детей по одному или по двое заводили в холодные, светлые комнаты, где их ждали усталые, раздраженные взрослые. Воспитанников осматривали и ощупывали, а потом усаживали на стул для продолжительных, непонятных и утомительных бесед.

За два часа до ужина в длиннющем коридоре общежития проходил развод. Детям назначали посильную работу, о выполнении которой необходимо было доложить в срок. Интернатовцы разбредались по корпусам: мыли лестницы, красили оконные рамы и дверные косяки, разгружали машину с продуктами, чистили картошку на кухне, сажали или подстригали кустарники во дворе, мастерили инвентарь для учебных комнат.

После ужина, завершающегося сухарями и жидким киселем, и до вечерней поверки детям надлежало привести в порядок свой внешний вид. Воспитанники толпились в бытовке, клянчили друг у друга нитки и подворотнички, дрались из-за очереди к умывальникам, в которых стирали носки, и мазали жирным слоем ваксу на видавшие виды ботинки.

После вечерней переклички дети разбредались по комнатам, спеша разобрать постель и раздеться до того, как погаснет свет и в коридоре вспыхнет тоскливым голубым светом лампа дежурного освещения. С этого момента любое хождение и любой звук в спальном корпусе приравнивались к злостному нарушению дисциплины и карались дежурным воспитателем незамедлительно. В интернате редко наказывали нарядами на дополнительные работы. Педагоги чаще пользовали простой и эффективный прием: короткий удар кулаком в межреберье на уровне сгиба локтей.

В первый же вечер, сразу после отбоя, Борис лежал в постели, устремив тоскливый, невидящий взор в потолок, когда услышал шорох в темноте, а вслед за ним – чье-то нетерпеливое дыхание возле своей подушки.

– Эй, новенький! – услышал он над самым ухом пронзительный шепот. – Вставай!

Борис откинул одеяло и сел на кровати, стараясь понять, в чем дело. Перед ним на корточках сидел Паша Румянцев – мальчик лет четырнадцати, с короткой верхней губой, оттопыренными ушами и давно немытым ежиком рыжеватых волос. Он тяжело дышал, время от времени оглядываясь по сторонам, будто опасаясь быть обнаруженным кем-то в этой полупрозрачной, дрожащей темноте.

– Снимай трусы! – срывающимся шепотом приказал он.

– Зачем? – Борис на всякий случай отодвинулся на кровати и впился увечной ладошкой в холодную железную спинку.

Вместо ответа Румянцев опять огляделся и быстрым, коротким движением ударил Бориса кулаком между ног. Тот вскрикнул и, согнувшись, стал сползать на пол, все еще цепляясь за спинку кровати.

– Ты глухой? – шипел Румянцев, переминаясь на корточках. – Вставай и снимай трусы!

Содрогаясь от боли и унижения, Борис медленно выпрямился и, закусив прыгающую губу, потянул рукой трусы вниз. Они криво съехали с одного бока, обнажая половину лобка. Румянцев нетерпеливо сдернул их до самого пола. На секунду он застыл в неподвижности, словно соображая, что делать дальше, а потом медленно и аккуратно принялся ощупывать гениталии своего нового соседа. Борис в отчаянии отвернулся и страдальчески зажмурил глаза. Холодные пальцы хозяйничали у него в паху, и он едва сдерживал себя, чтобы не закричать от ужаса и стыда. Он слышал, как Румянцев облизывает губы и тяжело дышит.

– Теперь ты! – Бесцеремонный сосед выпрямился во весь рост, и Борис увидел, как зловеще оттопыриваются у него трусы.

– Я не хочу.

– Чего-чего?

– Я не хочу! – Боря отпрянул и сел на кровать.

Сосед подошел к нему вплотную и уже оголил свой набухший, отвратительный член, как вдруг ночную тишину прорезал ледяной голос:

– Румянцев! Иди-ка сюда, ублюдок!

Пашка вздрогнул, присел от страха и, натягивая приспущенные трусы, затравленно оглянулся. В комнату шаркающей походкой вошел дежурный воспитатель – коренастый мужчина лет сорока с гладкой, как финик, головой, наглухо вбитой в плечи по самый подбородок. Он ловко ухватил запаниковавшего Румянцева за майку и, притянув к себе, проорал в самое ухо:

– Тебя предупреждали, что кастрируют? Я спрашиваю: тебе говорили, что оттяпают твою кочерыжку?

Румянцев дрожал, с ужасом вцепившись в руку воспитателя. Тот неожиданно отпустил майку и в то же мгновение другой рукой гулко ударил своего подопечного в грудь. Румянцев повалился на пол, жалобно поскуливая. Не обращая на него внимания, мужчина подошел к кровати, на которой испуганно жался к стене Борис.

– Писатель! – тоном, исключающим надежду на сочувствие и защиту, произнес дежурный. – Тебе, придурку, говорили, что после отбоя никаких движений?

Борис молчал, теребя одеяло. Воспитатель, несильно замахнувшись, хлестко ударил его ладонью по уху:

– Спать, дефективный!

Разобравшись таким образом с нарушителями дисциплины, мужчина двинулся к выходу. На пороге он обернулся и лениво предупредил:

– В следующий раз убью обоих!

Из всех своих соседей по комнате Борис сдружился только с молчаливым и серьезным Игорем Таратутой. Они были ровесниками. Но ребят сближало не только это. Борис чувствовал что-то знакомое и даже родное в печальных, умных глазах мальчика, в его внушительном немногословии, выразительных жестах. Даже внешне иногда проскальзывало удивительное сходство. Такие же темные волосы, подчеркивающие почти аристократическую бледность лица; тонкие, правильные черты; такой же строгий нос и бесцветные губы. Только глаза у Таратуты были другими. Глубоко посаженные, карие – они не встречали окружающий мир, а поглощали, топили его в тяжелой недосказанности или тревоге. Но по большому счету, если бы Боре сообщили, что у него и у Игоря одни родители, – он бы не удивился.

Впрочем, в отличие от Бориса своих родителей Таратута знал. Он никогда не рассказывал, почему оказался в интернате, избегал разговоров про «красивых и ласковых» матерей, не участвовал в коллективных фантазиях на тему «мой отец – герой». Лишь однажды он обронил случайно, словно стряхивая с себя брызги от струи докучливых и однообразных вопросов: