Текст книги "Акробаты благотворительности"

Он умолк, услышав шум возвращавшегося шествия.

Столы, между тем, были уже расставлены по всей столовой; на одном из них, предназначавшемся для именитых лиц и дам, перед каждым кувертом красовался пышный букет цветов. Два купца, – из коих один известный уже Жигулев, – которых Иван Иваныч уговорил устроить завтрак, с видимым удовольствием глядели на приготовления и поглаживали бороды.

Пробежали опять попугайчики, шепнули что-то друг другу и разбежались; один устремился к главному официанту, другой к Ивану Иванычу, предупредить, что все готово.

Но теперь уже торжественное шествие двигалось как-то вяло; на всех лицах проступало утомление; многие выражали смертельную скуку. Хотя граф все еще продолжал улыбаться, но видно было, что и он также уходился.

Красивый камер-юнкер, в перебивку с одним из попугайчиков, шепнул что-то Воскресенскому, тот наклонился к графу, граф кивнул головою и повел свою даму к столу, украшенному букетами. Последовал новый знак со стороны Ивана Иваныча. Регент распростер руки, и мальчики, выстроенные рядами, хором подхватили предобеденную молитву. С окончанием пения, место регента заступили два гувернера; один стал во главе мальчиков, другой в конце последнего ряда, и оба повели их куда-то; но дети беспрестанно сбивались и никак не могли попасть в ногу, вероятно, еще по непривычке ходить по паркету, а, может, и потому также, что мысли их путались при виде чудных лососин, обложенных раками, которых официанты поддерживали в отдалении на серебряных блюдах.

Священник, между тем, успел благословить трапезу. Граф опустился в кресло, и все вокруг зашумело, усаживаясь по местам.

– Сядемте-ка рядом, – шепнул Бериксон Зиновьеву.

– Я завтракать не стану…

– Я также… только, знаете, теперь, как-то неловко уйти… Сядемте для проформы…

Алексей Максимыч согласился, и они уселись на дальнем конце стола.

В первое время все как бы успокоилось. Внезапно, со стороны почетного стола, все разом зашумело и все встали. Послышался голос графа. Невозможно было издали разобрать его слои; но в тот же миг мужские и женские голоса слились в один звук; со всех сторон поднялись руки и замахали платки; за первым залпом последовал второй и третий и снова все на минуту успокоилось. Нежданно поднялся Иван Иваныч. Бокал дрожал в его руке; большие мясистые уши его были бледны, как у мертвеца; белые зрачки его беспокойно задвигались по направлению к тому месту, где сидел граф. Наступило молчание.

– Милостивые государыни, милостивые государи! проговорил он глухим, взволнованным голосом, – всех нас соединило здесь одно чувство, – чувство благодарности, чувство сердечной признательности к тому, кто поспешил ответить на душевный желания наши, прибавив к существующим уже благотворительным учреждениям любезного нашего отечества новое убежище для неимущих и страждущих… Новое учреждение есть не что иное, как выражение высокой души его учредителя… Он положил в него свою мысль, свой труд, свое сердце!.. Здоровье его сиятельства графа! Ура!.. уррра!!.. а!., а!..

Стены центрального образцового приюта дрогнули от напора криков. Со всех концов снова замахали платками и поднялись руки с бокалами. В одно мгновение граф был окружен толпою. Из-под протянутых к нему рук беспрестанно выскакивали головы, часто стукавшиеся друг о дружку. Купец Жигулев нечаянно так сильно двинул подбородком в глаз одному из попугайчиков, что тот вскрикнул и чуть не выронил бокала на сапог графа.

Алексей Максимыч не видал этого, но ему потом говорили, что в эту торжественную минуту граф прослезился; он действительно казался растроганным, когда благодарил за сделанную ему честь, и затем предложил тост за здоровье Ивана Иваныча, назвав его своим усердным помощником.

Тут уже пошли один за другим разные тосты. Предлагали здоровье председательниц и председателей, членов совета, великодушных жертвователей, попечителей, наставников и под конец всех сочувствующих делу благотворительности. Граф всякий раз вставал и, слегка приподняв бокал, посылал приветливый знак рукою.

– Граф, я вам скажу, сам но себе добряк, – шептал между тем Бериксон своему соседу, – одно жаль; дал себя оплести Воскресенскому! И хороша, знаете, говядина, а сядет на нее скверная муха – все испортит!.. Тут уже не муха, а целый шмель! Я ведь его насквозь знаю!.. Да и все остальные мне хорошо известны… Вот, например, эту толстуху, которая там пыжится[14]14
  Он указал глазами на Шилохвостову.


[Закрыть], также знаю… Когда начиналась война, она везде с кружкой ко всем приставала… Раз даже в Летнем саду видел ее в раскрашенной беседке, – знаете, где разыгрывали томболу для каких-то сирот… Сама, знаете, вертит одной рукой колесом и всем умильно улыбается, а другая-то рука, – смотрю: шлеп за спиною какую-то девочку из самых этих дежурных сирот… Также, знаете, благотворительница!..

Стук ножами и вилками о тарелки и стаканы неожиданно прервал Бериксона. За одним из столов поднялся лысый господин с распушенными рыжеватыми бакенами; дав тишине установиться, он обратился лицом к графу и начал говорить речь.

– Все врет, не слушайте! принялся снова нашептывать Бериксон. – Я его также хорошо знаю; сегодня говорит о милосердии, вчера распространялся о пользе общественных клозетов… Говорить обо всем с одинаковым чувством, и речь всегда одна и та же: только слова переставляет… Также, знаете, деятель и благотворитель! Кого он облаготворил – неизвестно, но себя облаготворил наилучшим манером; смотрите-ка, как украсился! Ну, и чин также… и другим также кое-кем округлил себя… С последним чином случилась даже история: получил он его за бал.

– Как за бал? невольно вырвалось у Зиновьева.

– Да, за костюмированный бал, который устроил он с француженками для «Общества Полярной звезды»; говорят даже, одну из этих француженок возили почти раздетую в какой-то колеснице, под тем предлогом, изволите ли видеть: Флору, богиню цветов, изображала… Представлен был к следующему чину; в тот год это была уже третья награда; первую получил из тюремного ведомства, вторую за особенные заслуги, как член совета попечительства о слепых вдовах, третью через посредство «Полярной звезды»; многие из них так делают; у каждого по нескольку таких лазеек: здесь не выгорело, тут цапнет! Я их всех знаю, этих благотворителей, или, вернее, акробатов благотворительности… И между ними как какой-нибудь Чинизелли…

– Чинизелли? – спросил удивленный Зиновьев.

– А Воскресенский-то! Разве он не директор благотворительного цирка?.. А тот-то, смотрите, все еще не кончил своей речи; все тянет свою канитель, не замечая, что всех уже начинает тошнить от скуки…

Бериксон был прав. Всюду, куда ни обращался взор, головы принимали наклоненное положение; на лицах, смотревших прямо, изображались тоска и уныние; некоторые из присутствующих, не церемонясь, разговаривали. Другие начинали выказывать явные знаки нетерпения. В зале становилось нестерпимо душно: к тому же, сумерки заметно надвигались. Голос оратора едва уж слышался; наконец, он замолк; кое-где слабо захлопали в ладоши; но звуки эти мгновенно пропали среди внезапного гама голосов, шарканья ног и шума передвигаемых стульев. Все вдруг задвигалось и заколыхалось.

Случайно ли, или умышленно, но в общей суете Алексей Максимыч потерял всесведущего Бериксона. Он думал о том только, как бы скорее выбраться к выходной двери, заблаговременно попасть в прихожую и отыскать свое пальто. В прихожей так уже стемнело, что едва можно было различать лица, Зиновьев рассмотрел Блинова потому только, что тот стоял неподалеку от него и у самого окна. Черты Блинова были по-прежнему напряжены и выражали расстройство; надевая медвежью шубу, он, в то же время, горячо о чем-то толковал двум господам, стоявшим перед ним в шляпах. Зиновьев, проходя мимо, расслышал только следующие слова:

– Надул, надул!.. Я бы пальцем о палец не ударил, кабы знал прежде… помилуйте, потерял здесь то, что мог получить из другого ведомства…

Зиновьев очень обрадовался, когда успел, наконец, выбраться на свежий воздух.

Предположения племянника и Маруси нисколько не оправдались; дедушка вернулся домой действительно не совсем веселым, но затем не последовало ничего особенно неблагоприятного…

ХVI

Два года спустя после освящения церкви и открытия центрального образцового приюта, под осень, в квартире Зиновьева было необыкновенно весело. Не считая, что это был день его рождения, в этот день праздновалось также возвращение Сережи из Италии, где провел он год после получения в академии, за свою программу, первой золотой медали. Немало прибавляло к радости еще то обстоятельство, что Сережа возвращался не с пустыми руками. В Италии он познакомился с русским богачом и по его заказу исполнил ему проект дома; проект понравился, и молодому архитектору поручено было его исполнение, как только он вернется в Петербург.

Сережу также ожидала дома приятная новость: академия купила у дедушки весь запас его рисунков, обязавшись ежегодно выплачивать ему известную сумму.

Но радости и горе никогда по свету не ходят одиноко. Если уж то или другое повернулось лицом, так уж валит безо всякого удержу.

Месяц спустя, новая радость посетила дом Алексея Максимыча: праздновалась свадьба давно, можно сказать, с самого детства полюбивших друг друга Маруси и Сережи. Посторонних никого почти не было, но от этого не было скучнее. Алексей Максимыч так расходился под вечер, что не удовольствовался танцевать с молодой, но протанцовал, выделывая по-старинному маленькие вычурные па и балансе, две кадрили, – одну с Катей, другую с Соней.

Если в течение этих последних дней ни разу не говорилось о неприятностях, испытанных когда-то дедушкой при постройке церкви центрального образцового приюта, на этом вечере подавно никто об этом не вспомнил. В случае, если б кто-нибудь и вздумал коснуться этого предмета, он встретил бы со стороны дедушки полнейшее равнодушие. Он и прежде, в трудные дни, не помнил зла, – до таких ли чувств было ему теперь, когда сердце переполнялось столькими радостями?

Ему редко даже приходили на ум лица, с которыми имел он дело при постройке церкви. Ни с кем из них он никогда не встречался. Живя постоянно в семье и окруженный художественными интересами, он, без всякого сомнения, совсем бы забыл о них, если б, проходя однажды по Невскому проспекту мимо Милютиных лавок, не встретил случайно кривобокого Бериксона.

– Помилуйте-скажите, воскликнул Бериксон, обрадовавшись ему, как будто они не только вместе детей крестили, но родились от одной матери, – куда вы тогда пропали?

– Когда? спросил удивленный Зиновьев.

– Да тогда, после этого обеда! с такой живостью подхватил Бериксон, что можно было думать, будто обед, о котором он говорил, происходил накануне. – Очень рад встретиться… Сейчас узнал новость… Но, может быть, вы уже слышали?..

– Нет…

– Тем лучше! Вообразите: Воскресенский получил новую награду! Представлен был к ней обществом «Распространения нравственных правил в низменных классах петербургского населения и преимущественно между ломовыми извозчиками»… Что вы на это скажете?

Нимало не смущаясь тем, что собеседник ничего не возразил, Бериксон продолжал с возраставшим воодушевлением:

– А граф-то, бедный граф! Представьте: лишился сына! В каком-то ресторане, в четыре часа ночи, – хлоп – и не стало! Памятник поручен архитектору Бабкову… Разумеется, Воскресенский подвернул его графу. Он теперь выводит Бабкова; у них общее дело: строят новый приют для общества «Призрения детей штукатуров и кровельщиков, лишившихся жизни во время производства работ»… Тут, понимаете, опять сюда попадет![15]15
  Бериксон выразительно щелкнул себя по левому отвороту пальто.


[Закрыть]. Ну, а с живописцем, которому тогда протежировал, разошелся. Живописцу хотелось, – вынь да положь, – сделаться главным преподавателем рисования в образцовом приюте; разумеется, с тем опять, чтобы что-нибудь сюда зацепить[16]16
  Тут Бериксон снова пустил выразительный щелчок в левый отворот пальто.


[Закрыть]. Воскресенский сначала было определил его, но тут же оказалось, что живописец совсем рисовать не умеет! Ну, ему и отказали; он принял это в обидную для себя сторону, рассердился и теперь ищет другую лазейку… С этой толстой… как бишь ее?., да, Шилохвостовой… также случилась история; я не успел еще точно расследовать, в чем дело, в чем собственно ее уличили, – знаю только, что уличили!.. Но она дама юркая, вывернется! Как-нибудь свои же выручат; общий интерес, знаете! «Благотвори сколько хочешь, забирай сколько можешь, но не доводи до скандала», – вот и вся задача… И они правы, м. г., правы! Пример перед вами, живой пример, – заговорил, воодушевляясь, Бериксон, – не имев возможности действовать по благотворительной части, я, м. г., как родился, так и остался; мне за пятьдесят лет, – удостойте меня взглядом; у меня ничего нет; даже медалишки какой-нибудь, и той не имею! Будь я благотворитель, не то бы было! Благотворительность, скорбь о народе, общественная польза, забота о ближнем для иных, доложу вам, тот же банк; клади в него все, что имеешь, – получишь самые крупные проценты!..

– Вы, кажется, слишком уж строги, произнес Алексей Максимыч, с тем, чтобы сказать что-нибудь, – не все же так… есть исключения; по-моему, благотворительность…

– Вы как ее понимаете, осмелюсь спросить?

– Право, не знаю, как объяснить вам… Делать добро просто…

– Просто! не дал опять договорить Бериксон. – Просто! Это значит по-христианскому: помогай так, чтобы правая твоя рука не знала, что совершает левая! Я против этого ничего не имею; да и кто ж против этого что-нибудь скажет? Я говорю о той благотворительности, которая мечется в глаза и оскорбляет в нас и нравственное, и религиозное чувство! Помилуйте-скажите, какая тут благотворительность, когда одни жертвуют деньги с тем, чтобы получить что-нибудь, а другие на эти деньги благотворят с тем, чтобы также получить…но уже не что-нибудь, а гораздо больше первых: пролезть в люди, сделать себе карьеру, нахватать всяких земных благ, и все это, сударь мой, на счет сирот, вдов и калек всякого рода, на счет того, изволите ли видеть, что их очень уж глубоко затрагивает общественная польза и народные скорби? Ну, что же это, помилуйте-скажите, если не фиглярство, не шарлатанство, – хуже этого: не пройдошество и не надувательство? И есть же, помилуйте-скажите, люди, которые им верят! И все сходит им с рук, – все решительно! В древней Греции, говорят, было такое племя: хиосцами называли; им по указу каких-то эфоров дозволялось пакостить всенародно, так же вот, как и этим благотворителям… Они пакостят, всем тошно, а им ничего, только процветают!..

Но на этом месте пути Алексею Максимычу надо было поворотить влево к Казанскому собору; он распрощался с Бериксоном и был рад-радешенек, когда доплелся домой и очутился в семье своей.