Текст книги "Записки брюзги, или Какими мы (не) будем"

Дмитрий Губин
Записки брюзги, или Какими мы (не) будем. Статьи, эссе

© ООО «Издательство К. Тублина», 2011

© А. Веселов, оформление, 2011

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Необходимое предисловие

Я пишу это предисловие в самолете над Атлантикой. Мою поездку оплачивает компания Bentley, которая в модели Continental Flying Spur заменила аудиосистему и хочет, чтобы я написал про это в журнал для миллионеров Robb Report. В стоимость Bentley уже включены мои расходы. А стоимость автомобиля уже включена в цену йогуртов с живыми бактериями или телешоу с полуживыми политиками, – или что там еще втюхивает обывателю бизнесмен, покупающий Bentley.

Я был одним из винтиков этого торгового оборота. Ведь все, кто имеют сегодня отношение к media, обычно занимаются пропагандой потребления – и неважно, какого продукта: политического, эстетического или технического.

Журналы и телеканалы интересуются отношениями не между людьми, а между людьми и продуктами (а лучше – сразу между продуктами и продуктами).

Уж я-то знаю.

Когда-то я был политобозревателем ВГТРК, а потом уехал в Лондон работать на Би-Би-Си, потому что на ВГТРК стали требовать продвижения продукта «вертикаль власти». Вернувшись, я возглавлял FHM, мужской жеребячий глянец: то есть с продукта типа «Единая Россия» переключился на продукт типа «Маша Малиновская». Получается, я почти всю жизнь продвигал чей-то продукт.

Единственное, что может извинить мою работу в продуктовой индустрии – интервьюирования девиц с большими грудями, сенаторов с большими карманами, обкатку автомобилей с большими моторами – это то, что я параллельно писал и про отношения между людьми. И про то, как отношения между людьми подменяются отношениями между потребителями – тоже. То есть я все же старался продвигать не продукты, а идеи.

Я писал такие статьи по преимуществу для «Огонька», но также и для GQ, где был колумнистом: этот образцовый глянец, что называется, «позволял себе» – то есть позволял писать не только о потреблении.

Мне кажется, это единственный способ остаться в живых – работая за деньги, продолжать делать что-то бесплатно. Гонорары, полученные за собранные в этой книге тексты, а уж тем более за саму книгу, вряд ли превысят расходы Bentley на одну мою поездку в США.

Читать тексты можно в любом порядке, даже по диагонали, выхватывая глазом отдельные слова – скажем, «Путин» (на с. 137), «пидор» (с. 32) или «Пелевин» (с. 220): каждому свое. Я лишь сгруппировал тексты по месту публикации. Когда-то это оказывало влияние на число сверкающих словесных камушков внутри. Порой камушки не по моей вине выпадали из оправы; здесь я потери восстановил.

Спасибо, что взяли в руки эту книгу.

Часть 1
Практически чистый гламур: колонки в GQ

Козы на склоне. К 300-летию Петербурга

И, умоляю, только не в Питер в мае 2003-го.

После краха империи чудо как хороши развалины «Колизея», не портят их ни просящие милостыню лаццарони, ни пейзане, пасущие коз. Но смотреть на ряженых под императоров аборигенов, орущих с завыванием: «Быть граду сему!», мучить глаз завитушками на растяжках: «300 лет! Красуйся, град Петров!» – увольте. Завитушки – здесь это, типа, культура.

Редкий путешественник избежит волчьей питерской ямы, образованной формой города и содержимым.

Спектакль отыгран, декорация осталась, в театре засели на постой пожарные, сантехники и престарелые (интеллигентные) дамы из литчасти. Они всерьез считают себя наследниками традиций. В мае у них праздник и повод сотворить месткомовское торжество. Стенгазета с цветочками, стишки, Боярский, Розенбаум и шампанское, – полутеплое, полусладкое, полугадкое.

Самый большой миф, не столько созданный Петербургом, сколько жадно впитанный страной – вовсе не миф белых ночей. Это сказка о том, что есть оазис, населенный тонкими, одухотворенными, благородными людьми.

Как и любой миф, он порожден душевным авитаминозом, недовольством физиономией в зеркале и взысканием идеала.

Граждане России так и не выработали иммунитета к бацилле идейки, что есть кто-то, кто по классовой сути, по факту происхождения или месту проживания – но лучше тебя.

В действительности же средний петербуржец – средней вредности жлоб. Я отдам их десяток за парочку голодных до жизни москвичей или стеснительных, как подростки в гостях, костромичей или вологжан.

Когда я бегаю здесь по набережным (чу! Летний сад, «Аврора» и Ши-Цзы), то режу подошвы кроссовок, а моя собака – лапы. Петербург – единственный город страны, где принято, допив пиво из горла, бить оземь бутылки. В провинции не бьют, поскольку бутылка стоит денег, а в Москве – просто потому, что не бьют.

На Невском, сойдя с поезда, полчаса тяну руку: хоть бы один гад подбросил до Петропавловки. В Москве в таких случаях материализуются разом машины три, и поездка в пять километров обходится от полтинника до сотни. Здесь же – злобный взгляд и требование отдать двести. Всю дорогу водила, врубив «Шансон» (здесь на FM целых два «Шансона»), будет хаять зажравшихся москвичей.

И ты поедешь, ты помчишься по той слегка твердой поверхности суши, которую здесь называют дорогами.

Да: бойтесь быть в Петербурге за рулем. Мало того, что нет разметки, мало того, что яма на яме, мало того, что гаишники пузырятся в левиафанском количестве в надежде на отстегнутое бабло (о! мой рекорд – три проверки за час!), так еще никто не уступает дорогу. Здесь все дорожные права у жлобья на джипах, признающиеся безоговорочно жлобьем на «Жигулях».

(…я не злобствую. Это заметки натуралиста. Честный Дидель описал повадки птичьи…)

Ну хорошо, от воли аборигена не зависит качество дорог. Не он виноват, что в тридцать градусов мороза здесь вспарывают асфальт, отогревают землю в специальных шатрах и укладывают посреди января тротуарную плитку. Не он виноват, что местный губер называет этот труд идиотов прорывом в благоустройстве. Но за этого губера, глядя в незатейливое лицо которого, прозреваешь взаимосвязь двух главных российских бед, голосовал – кто? В первом же туре, с подавляющим перевесом?!

Что там политика, что – выборы! На твое «здрасссь…» в подъезде реагируют, как на лязг затвора. Подъезды у них затем, чтобы в них ссать. Меня они, впрочем, возненавидят не за «ссать», а за то, что написал «подъезд» вместо «парадная». Здесь культурой почитают тайное знание.

Я их не ненавижу. Я просто к ним брезглив. Брезглив к жлобью и к интеллигентам, которые почти всегда есть продолжение совка и, следовательно, жлобья.

Здесь по-прежнему советская власть, куда более советская, чем в какой-нибудь Костомукше, куда еще не дошли IKEA и «Перекресток».

Советская власть – это торжество идеологии над комфортом и разумностью устройства жизни. Это одновременно оправдание неудобства и дискомфорта тем, что есть чуждое, навязанное, бесчеловечное начальство, государство, на которое ты не можешь влиять и от которого не можешь сбежать.

Здесь турникеты в метро по типу заводских проходных – так, что бьешься о них мошонкой. Здесь нет указателей на дорогах. Здесь по утрам ездят особые загрязнительные машины, взбивающие щетками пыль, что тучей оседает весь день. Здесь до кромешной тьмы не включают фонари. Здесь нет профессий «сантехник» и «дворник». Здесь женщины плохо ухожены. Здесь мужчины отстойно одеты. Здесь парень в турецкой коже… лет примерно тридцати… обнимает девку в юбке типа «господи, прости», – как писал поэт Быков, хотя и по иному поводу. Другой рукой этот парень опрокидывает в рот бутылку «Арсенального», а, допив, отшвыривает со словами «пиздец, бля». Это и есть настоящий петербуржец.

Собственно, Петербург рубежа веков – урок, напоминание, что жлобью нельзя оставлять ни малейшей возможности для оправдания. Что маленького человечка жалеть нечего, а жалеющих его – тем более. Что слово «традиция» воняет так же, как коммунальный подъезд. Что интеллигентом вне советской власти быть стыдно. Что советская власть должна быть выдавлена из себя по капле. Что монополии на историю не существует.

Блистательный Петербург – всехний, всеобщий.

Когда они отгундосят и отопьют свое 300-летие, мы, конквистадоры в панцирях железных, приедем туда, приобретем себе квартиры и будем гулять и нюхать розы в парках днем, а ночью колбаситься в клубах на набережной Лейтенанта Шмидта, у спящих там кораблей.

Нам нужно взять этот красивый город в свое полное распоряжение. Закрыть его на пол годика на дезинфекцию и, не обращая внимания на вопли прогрессивной общественности, технологично, с чувством, с расстановкой, начать жить, поглядывая сквозь эркер на освещаемый закатным солнцем «Колизей».

Козы склон не портят. А у пастушек родятся от нас красивые дети.

2003

Секс с большим городом. Метросексуалы на смену голубым фишкам

– А вы, Дима, слышали про метросексуалов?

Иааэх!

Когда за день спрашивают раз в третий (от бизнес-вумен с железной хваткой до редакторши с мягким сердцем), хочется, понятно, прохрипеть нецензурное.

Но я спохватываюсь, потому что прогрессивным девушкам, подпевающим Шнуру, говорить такое – как мазать сосиску валерьянкой коту.

Метросексуалы? Тоже, вопрос!

Городская публика, удаленная от сельских грядок, вечно алчет клубнички посвежей. Девять лет назад – яппи («ах, как жаль, что у нас их нет!»); шесть лет назад – фрики («ах, у нас они есть!»); три года назад – bobo (богемные буржуины, если чье-то ухо туговато). Сейчас – метросексуалы. Еще через три года в моде будут строгие юноши с платоническими установками на любовь. Новая бабочка в городской коллекции – классная тема для разговоров. Дайте, пожалуйста, гигиенический пакет. А проблевавшись, я скажу с вкрадчивой хрипотцой:

– О-о-о, дорогая, метросексуалы – это самая модная фишка сезона. Дэвид Бекхэм – один из самых дорогих футболистов планеты – носит саронги, красит ногти и утверждает, что не гей. Лак для ногтей он и вправду берет у жены (Posh из Spice Girls, кстати). Он действительно не гей, но и не стрейт, он – метросексуал, городская штучка, со всеми своими бусами, лосьонами, стретч-маечками, дизайнерскими фенечками и мужественной мордахой. Глосси-бой. Хочешь, проведу тебя в «Шамбалу», милая? Из мужчин там лишь лысые папики и вот эти самые, деточка, метросексуалы…

…Вру, не скажу.

Потому что от знакомых девушек, пусть и подпевающих матерные песни Шнуру, можно вполне схлопотать даже не за «деточку», а за интонацию. Меня окружают неглупые девушки, а вопросы, которые они задают, просто обычно стесняются задать неглупые мужчины.

ОК, давайте серьезно.

Термин «метросексуал» ввел в обиход американский журналист Марк Симпсон. Он первым заметил новый тип городских парней: «нарциссические, молодые, спортивные, классно одетые». Он же объяснил причину их появления: «настоящие парни» старого типа, сдержанные в поступках и покупках, не устраивали индустрию моды, ибо со своей аскезой были вне потребления, выполняя роль кошельков при подругах и женах. Модные фотосессии внутри мужских журналов шли настолько вразрез с идеологией текстов («22 способа, как завести ее в деле. Делай раз…» – полагаю, читали) – что рано или поздно ковбой «Мальборо» должен был ускакать с пастбища в бутик.

Он отложил скрипучее седло и отправился в Iceberg и Etro. Он был пенетрирован косметологом, маникюрщицей и куафером (первый раз – смущение, затем – облегчение: о господи, да сборная Кореи по футболу вообще перекрашивалась перед каждым матчем на чемпионате мира!). Брюки с низкой талией. Рубашка в цветочек. Тату. Цепочка, браслет, Calvin Klein, клуб «Пропаганда». Если появившийся на свет метросексуал был гетеросексуален – двусмысленные взгляды его забавляли: танкисту смешон арбалет. Если бисексуален – ориентировался на местности. Если гомосексуален – ходил в «Пропаганду» по воскресеньям.

Впрочем, в сексуальном плане метросексуализм имеет малое отношение к ориентации. Метросексуальность – это сексуальность по отношению к метрополису, к городу как таковому. Это, скорее, любовь к соблазну, чем к объекту соблазна (то, чем город отличается от деревни, а Лагутенко – и от Шнура, и от Шуры). На селе девки-парубки пляшут парами. В городе на танцполе каждый – сам по себе.

…Э-э-э… утонченный потребитель… от фитнеса до косметики… Горячая штучка, вызывающе прибарахленный не ради идентификации в кругу стареющих зайчиков, а ради удовольствия в игре с городской фауной (белочки… зайчики… львы, орлы, куропатки…). И если метросексуальные девушки заметны давно, то метросексуальные мужчины – для нас пока еще внове.

Возникает вопрос, нырять ли вслед (плыть ли рядом), и, типа, как относиться. Симпсон шипит на Бекхэма, нарываясь на иск и скандал: he sucks corporate cock with no gag reflex (Бекхэму платят за фелляцию $8 млн. рекламных гонораров в год). С таким презрением к рынку гламура относятся лишь те, кто из него намеренно вышел – и те, кого в него не пустили. Симпсон – вряд ли из вторых.

Нам важно не то, что в России появились метросексуалы. Важно то, что явление названо, обозначено.

Свойство большинства людей – не выбор свободы, а выбор несвободы, то есть идентификации со стилем, видом, группой. Ну, вроде: «я предпочитаю носить casual» – и уже жить проще. И простатит терпимее, если знать, что братьев по шилу в заду – целых сорок процентов. Выбор несвободы – хреново, конечно, ибо из штанов идентификации всегда торчит corporate cock. Но невозможность сделать выбор – вообще тихая смерть. Буриданова осла. С пучком сена возле рта и невидимой миру слюнкой.

Метросексуализм как обозначенное явление – щит для тех из городской фауны, кто хотел бы погорячей, но дрейфит. Метросексуализм в качестве модного явления – крепкий щит. «Я», определенное неважно как – как синий чулок или синяя борода – всегда ощутимо весомее неопределенного «я». Особенно, если возможен выбор не только между манерными парнями и парнями вообще без манер. Боязнь сделать шаг к соблазнам большого города почему-то всегда оборачивается прыжком в раннюю старость. Это когда носят сандалеты с носками не только в буквальном смысле. Ранняя старость – это стиль неплохих ребят: надежных, простых, работящих. Но все же немного колхозных. С ними тоскливо. Мы ж не на переборке подгнивших перцев.

Метросексуалы – прикольны, ярки, соблазнительны. Бекхэм – в котором есть все от Майкла Джексона, Джорджа Майкла и Боя Джорджа – тем не менее, настоящий мужчина, играющий в настоящую мужскую игру.

Держу пари: маечка-стретч, оказавшаяся для выхода в свет слишком педовой, припрятана в каждом третьем мужском гардеробе.

Что касается трусиков-стринг, то можно подождать, пока не прикупит Бекхэм.

Или, может быть, Симпсон?

2003

Бей, барабан, бей, бадабум! О совсем новых русских

Глава радиостанции «Юность», мой коллега по Alma Mater, пижон Мушастиков на вопрос об отношении к молодежи возопил:

– Бить ее надо! Бить! Двадцать четыре часа в сутки! Ногами! – сверкнул модными очками (у него к выпендрежным оправам слабость), прыгнул в иномарку и умчал.

Присутствовавшие при этом – хмыкнули.

Зря.

В поколениях сорокапятилетних циников и тридцатилетних яппи вдруг заколосилась привычка сюсюкать над тинейджерами, роняя скупую мужскую слезу в стакан с Jack Daniels. Ведь они гоняют на роликах по Невскому и Кусково. С детства болтают на двух языках (а мы-то, оболтусы?). Они не голимые лохи, они заливают грин в понтовый пластик.

Угу. Надень рюкзачок с Микки Маусом и завались к ним на тусовку.

Умиление перед «растущей сменой» – всегда признак собственной неполноценности: клетчатый пиджак на Евтушенко (русск. сов. поэт, если забыли), так и не поверившего, что без пиджака признают. «Я знаю, что живет мальчишка где-то, и очень я завидую ему…».

Тьфу.

На самом деле нынешние teens – душевно хилое, неприкаянное поколение, тяготеющее скорее к идеологии просоветских бабушек и дедушек, чем постсоветских пап и мам.

Это сорокапятилетним кажется, что «Идущие вместе» куплены майкой-пейджером-жвачкой. На самом деле, восемнадцатилетним комфортнее идти вместе. И бить «извращенцев». Им нравится быть новыми комсомольцами: духовными, сплоченными, идейными.

Это мы воротим нос при словах «в советское время», но для совсем новых русских Брежнев – симпатичный, даже прикольный дядька. Совсем новым хотелось бы пионерского лета, комсомольских строек, парадов на Красной площади, Гагарина в космос, собрания со знаменем, общего дела, бей, барабан, взвейтесь кострами. У них Андропов – этот гэбэшный арматурный пруток, верящий, что палочки должны быть «попендикулярны» – в героях, в Че Геварах. Они на стороне команданте Фиделя. Сталин «сделал страну великой».

Это не пелевинский стеб. Не пивняк «Жигули» с дизайнерским бетоном, не серпастые маечки от Симачева. У них искренняя любовь к СССР. К тому СССР, о котором среди нас неприлично поминать.

Я новых молодых ценю так же низко, как гринписовских идиотиков, в борьбе за права животных готовых порезать людей на меха. И так же боюсь: вдруг граница потеряет контроль.

Сорокапятилетних прожженных циников, прошедших школу фарцы с одновременной борьбой за избрание в комитет ВЛКСМ, хрен чем сломаешь: вывернутся. Тридцатилетние яппи при оверкиле переведут семью за бугор по безналу. А наших детей можно мять, лепить, ломать. Любой ветеран прошлых битв, старикашка из ДЭЗовского актива, с волоснею в ушах и ноздрях, склонит их к чему угодно, прям по Сорокину.

Детишкам интересно и хочется в пионеры у Мавзолея. Они готовы отдать за величие страны и свою жизнь, и нашу, не говоря уж про священную собственность.

Самые консервативные, кондовые звонки в моем прямом эфире на радио случаются либо от дедков, для которых даже старость кончилась, либо от юных. «В СССР была духовность», «у вас в молодости были идеалы». Писатель Дима Быков на «Маяке» вел программу «О чем нельзя», таскал на нее дюжину каких-то там студентов-школьников, так и они были такие же точно – уроды, гоблины: «В школе нужны уроки православия», «я за соборность». Это при быковском-то прогрессизме.

Мы по сравнению с этою мелкою шушерой – алмазы, кремень, гранит.

Мы, железно осознавшие мужскую ответственность. Мы, превратившие нацию нытиков, у которых все величие – в космосе, а дома – вечнотекущий желто-засранный горшок, в нацию трудоголиков. Мы, оплачивающие их английский, их тусовки, их поездки, их чегеварные маечки, их совковую тоску.

Железные и циничные настолько, что непринужденно обосрем искренность любой веры. Ценящие реальность, а не идеи. Напрочь забывшие, что в 13, 14, 15, 19 лет нужен прометеев огонь, взыскание смысла, безо всяких ироний и фиг в кармане. Нет ничего слаще для подростка, чем умереть за идею.

Я не беру глупых родаков, бросивших наследников на бабушек или прислугу. Но и самые продвинутые способны максимум на то, чтобы не лечить ребенка, позволив ему быть таким, каков есть. (О, это очень прогрессивно: позволить быть таким, какой есть!)

Беда в том, что в пятнадцать не знаешь, каков ты есть. Ты ищешь форму. И ради нее готов отдать себя, как девушка, кремлевскому старцу, коммунистической (что, режет глаз? Беги к офтальмологу, старичок. Вытаскивать соринку. В приватизированный центр Федорова) – идее. Ведь плебейское «Россия для русских» звучит по-настоящему мощно. Это не водопроводный кран от Филиппа Старка.

Я не собираюсь писать дурости, что они устроят в Москве Париж 68-го, пожгут троллейбусы и пустят кишки преподам (и даже азеров будут бить не они). Все будет хуже. Они даже из дома в сторону Вудстока не уйдут. Они будут жить с тобой, брать у тебя бабки и знать, твердо знать, что ты и все твои ценности – говно.

Они – козлы. Но и ты в козлиности равен им.

Кто из сегодняшних взрослых способен поговорить, хоть сам с собой, о смысле жизни? Кто способен не палить пух на рыльце православия, а объяснить причины самосожжения Аввакума? Ты хоть одно имя – я даже не о сути, а о бирке, о знаке – из современного объяснения мира знаешь? Ты хотя бы в критериях Барлоу с его Cybernomics или Фукуямы с «Концом истории» смысл мироздания объяснить можешь?

Милые, понятные мне, и даже не старые козлы!

Мы парнокопытно сегментировали мир. А из наших профессиональных сфер, как в абортарии, вычистили высший смысл и тайну. Мы знаем, что иной кары, чем жизнь, не будет, а наши жизни застрахованы в приличных компаниях.

Мы упускаем из виду одно: мы юны до тех пор, пока жаждем объяснить и мир, и его смысл, и смысл своего пребывания в нем.

Тогда и читают книжки для поиска смысла, а не для развлечения.

И алчут любви, а не безопасного секса (пусть вслух и говорят, что наоборот).

Если мы, состоявшиеся покорители жизни, не дадим свой вариант заполнения гудящей пустоты юности, она будет заполнена окаменевшим дерьмом.

Но заполнить ее можно, только когда сам не пуст.

Стой, если хочешь, на умилительных карачках подле отпрысков. Они – забавное и необычное (впрочем, как все предыдущие) поколение, просто – они первое поколение, предоставленное самому себе. Самых прикольных, необычных папиков в этом поколении зовут «продвинутыми динозаврами».

Только умоляю: в борьбе за это почетное звание не вешай портрет Че туда, где висела копия присутственного пейзажиста Клевера, и не крась волосы в радикальный красный цвет.

Это тяжкая хрень: вгонять себя в возраст teen, чтобы заново выдвигать задвинутые навсегда вопросы и, таким образом, проживать вторую жизнь.

Мушастиков, что у тебя в эфире?

2003