Текст книги "Вокруг света за 100 дней и 100 рублей"

Глава 15. Что такое творчество

В 13:58 я вбежал в студию «Русского радио».

– Дмитрий! Мы уже устали сомневаться, увидимся ли. Скорее проходите к микрофону! Вот эти наушники наденьте и плотно прижмите. Удобно? Давайте начинать!

Через пять минут раздался первый звонок в студию от Константина:

– Привет, ты уже не первый день в городе и наверняка успел многое посмотреть. Скажи, какая главная достопримечательность Томска?

– У вас на удивление прекрасный город с ярко выраженной архитектурой, но все же главная примечательность – его жители, и, в частности, женщины. В России много прекрасных девушек – в Ростове-на-Дону, Санкт-Петербурге, Челябинске – но таких космических я еще нигде не встречал!

Мне удалось целый час поговорить про первые успехи и провалы кругосветки, и события, которые случались в пути, начали превращаться в какие-то далекие чужие истории. Я рассказывал, как убегал от мужиков в Ульяновске, как встречал рассвет у башни и останавливал фуры посреди холода и дождя, и все это, казалось, делал совсем другой человек. Во время музыкальных пауз мы с ведущей снимали наушники, выключали микрофоны и танцевали по всей студии, бегая из угла в угол, а потом еле успевали сесть и с одышкой продолжали эфир.

На радио мне понравилось, а после выхода из студии пришло сообщение: «Ты еще в городе? Я хотела прогуляться в центре и подумала, почему бы не рассказать тебе нашу историю?» Плацкарт, доставшийся с неимоверным трудом, пришлось переносить. Вечером у фонтана на площади Батенькова я встретился с Дианой.

– Ну что, путешественник, всему Томску про себя рассказал?

– Не-а, зато Томск мне про себя куда больше поведал.

– Это хорошо. У нас здорово обучаться, отдыхать и мероприятия устраивать, но за большими карьерными перспективами все уезжают, хотя бы в тот же Новосибирск, – вздохнула Диана и повела меня по Аптекарскому переулку.

– А ты здесь почему работаешь?

– Потому что мне нравится мой город! Я здесь чего только не делала – и почтальоном была, и флористом, да много кем.

– Раньше я не стал бы общаться с таким человеком. Это какая-то тотальная неопределенность, и мне было бы не по нраву идти с тобой, чтобы ты на меня как-то плохо не повлияла.

– Дурак ты, Дима! Все через свои стереотипы рассматриваешь. Человек-то может быть хорошим, а ты штамп ставишь.

– Но сейчас я как-то тебя до сих пор терплю! Ты же окстилась с тех пор и начала работать на любимой работе?

– По секрету скажу, я теперь не только на любимой работе работаю, но и волонтерством занимаюсь!

– Это как?

– Я преподаю живопись у не очень обычных людей. Они – эм, как бы правильно выразиться – немного больны. Понимаешь, когда мне было шестнадцать, я оказалась на улице. Мне очень хотелось, чтобы кто-то помог, но никто этого не делал. И тогда я подумала, почему люди не помогают друг другу просто так, почему помощь является чем-то страшным, а не нормой. Тот момент был поворотным. Я выкарабкалась и захотела жить в мире, где каждый помогает другому – и это нормально. С тех пор идея благотворительности стала фундаментом всей моей жизни. Сейчас я преподаю в детском доме детям-сиротам, а еще людям-инвалидам с синдромом Дауна. Они тоже люди, и я хочу помочь им.

– Ты чувствуешь себя наравне с ними?

– Написанные диагнозы слабоумия делают из взрослых детей, хотя им от 18 до 40 лет. И, знаешь, мне их общество зачастую приятнее, чем других людей. В них есть понимание жизни, они полностью осознают, как к ним обращается общество, и они добры к нему, понимая свои особенности. Они относятся к миру так, как бы хотели, чтобы мир относился к ним. В них есть тот момент, который я очень ценю во всем живом – они не высокомерны, у них нет оценочного восприятия. Вот ты меряешь реальность через призму из своей башки. И в тот момент, когда ты даешь оценку «достойно, прекрасно, отвратительно», правда от тебя ускользает. А они воспринимают окружение прозрачно, не оперируя понятием престижности. Поэтому их мир чище и больше похож на настоящий.

Слово за слово – мы оказались у входа в двухэтажный дом с винтовой лестницей, под которым, по словам Дианы, располагалось бомбоубежище. В кои веки в этой книге могло бы запахнуть романтикой – но код к домофону был подобран подозрительно быстро. С балкона второго этажа открывался обширный вид на Томск: из-за малоэтажной застройки казалось, что мы стоим на вершине этой вселенной. С осторожностью я ступил на паркет в коридоре – скрип поднялся такой, будто в плохом оркестре разом вступили струнные. На противоположной стороне прохода находился большой рубильник, будто созданный для того, чтобы кто-то его хорошенько вырубил. Я в свою очередь ждать себя не заставил, пулей метнулся на ту сторону и спустил крючок. Вокруг сразу выключился свет, и Диана сообщила, что в соседних зданиях тоже. Тогда я как ни в чем не бывало поднял его и вернулся созерцать Томск с балкона. Диана мне сразу предъявила:

– Так нельзя! Я даже пикнуть не успела! Такой ты шустрый, быстро все делаешь, даже не думая. Дим, надо соображать головой: рычаг не предназначался для того, чтобы ты за него дергал.

– А ну, стой! Быстро! Вован, в ментовку звони! – В коридор выбежал большой обормот в шортах, тапочках и только что натянутой куртке и начал орать на меня. – У нас телевизор погорел из-за тебя! Хана тебе, пацан!

– Рудольфыч, я дверь держать буду, а ты их хватай! Сейчас сдадим.

Обстановка была непредвиденна. Я как ни в чем не бывало ответил мужчине:

– Вы кому это все говорите?

– Тебе, идиот! Ты зачем нам все портишь? Ух, получишь сейчас! – Мужик подошел ко мне, и, разъяренный, взял за ворот. Я сразу отдернул его руку.

– Мужчины, умерьте пыл! Мы с этой прекрасной дамой стояли на балконе и созерцали город. Ваш телевизор нам не сдался, ровно как и свет. А тридцатью секундами ранее какой-то кавалер стремительно выходил из подъезда – возможно, вы его ищете?

– Врешь, гад! Это ты сжег здесь все к чертовой бабушке!

– Господа, повторюсь, мы с мадемуазелью совершаем романтический вечер и рассматриваем город. Если вы взаправду хотите поймать безобразника, советую спуститься вниз и попытаться догнать его.

– Рудольфыч, не они это! Давай дуй сюда, сейчас поймаем холопа! – сообщил своему другу Вован с первого этажа. Мужики выбежали из подъезда и пустились вниз по улице. Диана проследила их путь с балкона и сказала мне:

– Нахал! Нельзя так беспардонно врать!

– Конечно, нельзя! Но если ты решил самосохраниться, то правду можно отложить на попозже. А сейчас пойдем отсюда.

Мы добрели до пошатывающихся на ветру изб на пересечении Шишкова и Плеханова. С одной стороны за нами наблюдал деревянный храм, а с другой – вороны, летавшие над трактором. Вокруг стояло домов десять, и каждый был покошен на свой лад. После мы забрались на крышу на проспекте Ленина и сели у высокого флагштока, который было видать с любого конца улицы.

– Дим, исходя из наших разговоров я поняла, что ты, ну, крайне много думаешь. Ты – совсем не творческий человек, ибо в творчестве мало разума, в нем нет продуманности, это импровизация двоих – того, кто завоевывает и кого завоевывают. Ты не способен на такое, а я последний раз занималась созидательным творчеством, наверное, в постели. Творчество, как и секс, – это поток, в который я погружаюсь.

– Полностью согласен. Первое творчество, которое человек совершил много-много лет назад, – и был половой акт.

– Мне нравится творчество, потому что это полная свобода.

– А я скажу так: творчество существует только потому, что полной свободы не существует и есть ограничения. Когда имеется срок, можно добиться результата. Только учитывая ограничения, получится что-то создать. Картину невозможно написать без холста – это условие. Книгу невозможно записать мыслями в голове – понадобится ручка или клавиатура.

– Ладно, согласна. Творчеством занимаются люди, обнаружившие свою надломленность. Человек, который все про всех знает, в творчестве не нуждается. Творчество – это ключ, которым открывается мир. Шествие по пути – это тоже акт творчества.

– Творчество – это импульс, а у импульса по его природе есть ограничения. Когда ты говоришь: «я тебя люблю», хочется сделать импульс в ответ. Когда я пишу текст людям, то говорю им: я вас люблю.

– Да.

– Да.

Мы сидели на краю и болтали ногами над проносящимся мимо нас городом. Вверху развивались мечты, а над ними развевался флаг Российской Федерации – это могло бы быть прекрасно и тепло, пока Диана не сказала:

– Пойдем ко мне?

Понадобилось небольшое усилие воли, чтобы не напомнить, что я уже видел все ее картины, поэтому пришлось отвечать:

– Я так не могу.

– Пойдем.

Мы дошли до ее подъезда. Я мялся.

– Что скажет мама?

– Да она спит, ничего не скажет.

– Точно?

– Она полностью вырубилась. Мы просто пройдем в комнату.

– Тогда, как только я попаду в комнату, немедля засну на полу, а ты отвернешься к стенке.

Стоял пятый час ночи. Двор устал наливаться утренними сумерками, а вселенная – переворачиваться в моей голове. Я смотрел в глаза этой невинной, но обреченной художницы, способной приступить к наброску великой картины. Ответственность за ее действия могло оправдать только стеснение, искреннее и всеобъемлющее, естественное и проходящее через все живое, что ее окружало.

Мы зашли в подъезд, и каждый шаг по той самый лестнице, которая должна быть в любом панельном за МКАДом, был тяжелее, чем все три кита, на которых стояла наша планета, и черепахи, на которых мы походили в те мгновения.

– Давай я здесь кроссовки сниму, а в квартиру зайду на цыпочках, чтобы тихо было?

– Хорошо. Тогда рюкзак тоже мне давай.

Я снял кроссовки и стал неумело топтаться на коврике, пока Диана открывала дверь. Она три раза провернула ключ, который сделал заветное «клоц» и открыл замок. Мы отошли от двери, аккуратно открыли ее и погрузились в темноту квартиры. Я переступил порог и стал на ощупь продвигаться в глубь неизведанного. Из темноты вырулила какая-то фигура. «Ну, здрааасьте!» – произнесла мама у меня под ухом. За долю секунды до «аасьте» я уже выбегал из квартиры и в носках шлепал по отбросам нашей цивилизации, которые оставили почему-то именно на этой лестнице в таком невообразимом количестве. И как только мне удавалось обойти их на пути вверх? На два пролета вниз чуть быстрее меня пролетели кроссовки, а за ними грузом безнадеги шлепнулся рюкзак с фотоаппаратом. Возможно, наверху что-то кричали вслед. Возможно, я был опечален. Люблю начинать утро с холодного душа.

Глава 16. Как пустить одежду по ветру

– Ребята, знали бы вы, как долго я этого ждал, – заикаясь и подпрыгивая по асфальтовым кочкам, проронил я. – Безгрешность природы и виновность железных дорог сплетаются на моих глазах.

Мы рассекали на автомобиле пыль Свердловской улицы. Я устал от городов, поэтому, едва оказавшись в Красноярске, встретил Костю и Женю, галантно пригласивших меня в лес. Прелесть Красноярска заключалась в том, что как только он заканчивался, начинался государственный природный заповедник, расположенный в отрогах Восточных Саян на правом берегу Енисея. Виды сменились с низких томских елей на величавые хвойные деревья, охранявшие трассу могучим богатырским строем с обеих сторон. Несмотря на обильность национальных парков, которых в Красноярском крае насчитывалось больше, чем в любом другом регионе России, воздух сюда будто завезли с недр производств Урала. Город не только страдал от ежедневных выбросов угольных, алюминиевых, лакокрасочных, химико-металлургических, электровагоноремонтных и любых других заводов, названия которых вам не приходилось слышать, но и печалился оттого, что до сих пор не был газифицирован.

Мы оставили машину у дороги и дошли до края Слизневского утеса. Наверняка когда-то здесь была ровная череда холмов, но сейчас их множество на две части уверенно рассекал Енисей, позволяя тоненькой железной дороге примыкать к нему. Наконец Сибирь начала приоткрывать мне свои сундуки бесчисленно многообразной северной могучей природы. Ветер дул, унося прочь реку, желтый шарф, мои развязывающиеся шнурки и язык.

Не дожидаясь, пока шквал пустит кого-нибудь по небу, Костя схватил меня и Женю, засунул нас в автомобиль и высунул на входе в то место, куда должен отправиться каждый только прибывший в Красноярск прохвост. Надпись гласила: «Вы находитесь здесь! До центральных столбов 5 километров». Мы отпили из термоса горячего чая, закинули в рот по бутерброду с сыром и двинулись в путь. Несколько лет назад Красноярские столбы обустроили, и теперь дорога проходила по красивым красным мостам. На ум приходили наборы слов: «Совы ухали, мы охали, много моха ли, мало вздохов ли». Кроссовки наступали на кучи желтой листвы, сбившейся в стоги, и ворошили ее. Мы молчали, слушая тишину над головой. Минут через сорок лиственных стало меньше, а хвойных больше – вокруг них расселись большие серые камни. Кто-то приземлился на голову. Моя рука дернулась к макушке, чтобы проверить упавшее, и нащупала снежинку. Я схватил ее, пытаясь рассмотреть, но она тут же исчезла меж пальцев. За ней упала еще одна и еще. Настолько же внезапно, насколько осень следует за летом, после продолжительного холодного ветра повалил снег. Это был первый раз, когда мы встречались с ним не под конец октября, а в сентябре. Женя подняла глаза наверх – снег активно пробирался сквозь верхушки деревьев, облетая стволы и иголки, и метил прямо на наши головы.

– Не рады нам здесь, – многозначительно сказала она.

– Зато мы здесь всем рады! И нас отлично встречают небеса – таким-то салютом, – я толкнул ее в бок и обогнал. Мы виляли меж камней еще минут пять.

– Ерунда какая-то происходит. Возвращаться надо.

– Что значит – возвращаться? Дойдем уж до конца и залезем хоть на пару столбов.

– Нет, Дим. Скоро снег завалит здесь всё, и залезть куда-то будет невозможно. С горами не шутят. Давай вернемся сюда завтра или послезавтра?

– У меня всего пара дней в городе. Я ехал в Красноярск только ради этих столбов, а ты предлагаешь поворачивать за пять минут до подхода. Так не пойдет.

Я наотрез отказался идти назад, и мы продолжили ступать по земле, покрывающейся снежным покровом. Кроссовки иногда проваливались в жижу. Женя шла сзади, периодически останавливаясь в растерянности, и мне приходилось ее подгонять. С каждой минутой снег валил быстрее, а мы передвигались медленнее, и меня стало приводить это в злость. Я бормотал себе под нос: «Перлись сюда за тридевять земель ради того, чтобы съюлить в самом конце! Не из такого камня мы сделаны. А если Женя боится и хочет домой, то пускай поворачивается и дует, я и сам доберусь».

Напарница снова остановилась, и у меня появилось время замереть и немного проанализировать свои эмоции. Стало ясно, что принятием решений руководило только одно явление – мой эгоизм, зрелый, прочный, громадный, готовый заполонить собой все встречные национальные парки и столбы. Было же понятно, что идти вперед – не лучшая затея, но он упорно толкал меня сзади в спину. Это он, все он кричал фразочки типа: «Все должны, и ты должен! Мир обязательно надо изменить! Если у тебя не выйдет, что подумают другие?» Это его я подпитывал, когда гордился или убивался. Это он по-прежнему тянул меня вниз, когда в редкие минуты светлости я желал стать чистым. Вот гад! И стало мне противно от себя и от того, что легко иду на поводу у эгоизма. И извинился я перед Женей, повесил голову, но путь к столбам все равно продолжил.

Стало ясно, что принятием решений руководило только одно явление – мой эгоизм, зрелый, прочный, громадный, готовый заполонить собой все встречные национальные парки и столбы.

И вот ветки с камнями расступились, раскрывая нам дорогу на столб. Я вскрикнул и дернулся к нему. Несмотря на стремящуюся к нулю силу трения между подошвой кроссовки и проскальзывающей прямой поверхностью камня, я в пару махов оказался на самой верхушке горы. Это было потрясающе: в метре от меня камень обрывался, открывая под собой вид на широкую долину, заполненную желтыми, оранжевыми и зелеными оттенками. Все они ложились ровным покровом на холмы и виднелись на многие километры вдоль всевластной сибирской земли. Только спустя минуту созерцания стало понятно, что ветер здесь дул в два раза настойчивее, и потому снег летел практически параллельно горизонту. Местная осень заканчивалась здесь прямо на глазах, еле успев начаться.

Я помог вскарабкаться на столб Жене, и даже такой бывалой красноярке не удалось сдержать неподдельное «вау». Мы встали на край и уперлись взглядом в даль. Сибирь бурлила перед нами. Вокруг не было ни единого существа – все люди давно скатились вниз, а животные попрятались по убежищам. Летящий снег почесывал вершины деревьев, словно шерсть собаки. Кто-то накупил в художественном магазине все палитры цветов деревьев и выплеснул их перед нами. Мы застали природу в интимный момент ее жизни – осенние наряды собирались сменяться зимними, но даже несмотря на этот ритуал, природа будто сообщала нам: «Ладно уж, стойте». Ясное дело, было просто грешно не сфотографироваться на фоне всего этого дела голым. Я всучил Жене фотоаппарат, достал заготовленный еще в Москве российский флаг, залез на соседний ярус скалы и принялся стягивать с себя всю одежду. Моей спутнице оставалось только в недоумении устанавливать выдержку и настраивать экспозицию. Я сбросил с себя все, что мог, выкинул это на камень, обернулся в флаг и наступил на край скалы. Мы стояли друг перед другом голыми – Сибирь и я. Нам нечего было скрывать, и потому мы танцевали, как в последний раз. Меня укутывала российская символика, и я не мог различить – горячие чувства, расходящиеся внутри, кипели к этой стране, людям, природе, Земле или всему, что вытворялось вокруг. Оставалось только закричать на всю долину: «Ну, и красотаааа!»

Постояв, покумекав да продрогнув, я воротился за одеждой. Но моих джинсов, футболки, толстовки даже следа не простыло: в углублении скалы виновато стояли две кроссовки с втиснутыми в них носками, а поодаль лежала куртка. «Одежды нету! Украли!» – прокричал я Жене, на что она пожала плечами. Я метнулся на правую сторону камня, на левую, подошел к обрыву и посмотрел вниз – нигде не было ни намека на существование пропажи. Тогда я с холодного камня запрыгнул в кроссовки, обернулся флагом, залез наверх и нашел в рюкзаке накидку, взятую про запас. «Ветер не зря так наяривал! Пустил он по всем Красноярским столбам мое барахло!» – разводя руками, сообщил я разумеющиеся факты Жене. Мы спустились вниз и попытались найти вещи. Обходя деревья и всматриваясь вверх, я закричал: «Нашел! Вон моя футболка из Индии лежит!» – та застряла, повиснув на двух палках дерева, растущего вбок из скалы, метров на пятнадцать выше нашего уровня. Я стал карабкаться по скале вверх, но пальцы мои скользили по снегу, а брюхо по камням, и начиная метров с семи двигаться выше означало либо добраться до вершины, либо испытать боль. Я минут пятнадцать стоял на полпути к футболке, добираться до которой было не очень безопасно, и горевал об утрате.

– Я так поняла, самая большая вещь, которую ты не любишь в мире, – это смирение? – прокричала снизу Женя.

– Совершенно верно, – ответил я. – После пунктуальности, разумеется.

Все же решив, что лучше остаться без футболки, я спустился вниз. Несмотря на настойчивые объяснения того, почему мы должны подняться на еще один, более высокий, столб, аргументы Жени и мурашки на ногах были убедительнее. Мы побежали в чем были – кто в зимней куртке, кто во флаге – обратно вниз, мимо ухающих сов, грязеснежных жиж и лиственных концентраций, прямо к надписи «До центральных столбов 5 километров».

Глава 17. Как не ладить со своей моралью

– Короче, коли ты и вправду в Монголию собрался, сюда тебе надо, – раскрыв старинную карту, трескавшуюся по швам, ткнул пальцем куда-то в небытие Костя. – С Иркутска по Култукскому тракту доедешь до самого Култука, а дальше на запад на Тункинский двинешь.

– Там еще Аршан есть, помнишь, мы ходили! – вставила свое веское Женя.

– Да! Но ты Аршан мимо обходи, тебе так далеко забираться не надо. Поворот на него миновал и пошел-пошел на Монды, а там и граница под боком. И вот ты на озере Хубсугул, а там лепота такая, что сам во все разберешься!

Мы сидели на полу и пили бурятский чай. Костя и Женя поскребли по сусекам и выдали мне запасную одежду, и мы принялись разглядывать карту и придумывать, как мне попасть в следующую страну.

– Ладно, допустим, до озера я доехал, а как оттуда в Улан-Батор телепортироваться?

– Вот тут, друг, начинается задачка посложнее. Как бы так сказать, в Монголии не лучшие в мире трассы. То есть дорога вроде есть, но ее вроде и нет. Нужно ехать примерно здесь, но можно и на метров десять левее. И пассажиропоток там не шибкий, так что за час может не проехать ни один монгол. Но дня за три-четыре на попутках до столицы доберешься точно!

– Мне быстрее надо. У меня ж на все про все сто дней.

– Ну что это за коза! То бишь, что за прикол? В такой обширной стране побываешь и так быстро проскочить думаешь?

– У меня сто дней всего, я и так в Томске был на шесть суток больше, чем положено. А Байкал можно вот тут обогнуть и от Улан-Удэ вниз поехать?

– Можно, но это более скучный и, возможно, более долгий путь.

Мы закрыли карту и принялись обсуждать харизматичность жителей Республики Тыва, а после разглядывать фотографии Курайских степей, Телецких озер, долин Чулышман и иных не поддающихся описанию красот Алтая.

Утром мне позвонили: «Будь на автовокзале в десять!» Я закинул фотоаппарат в рюкзак и прибыл к назначенному месту. Из автобуса спустилась Диана.

– Ты чего здесь делаешь?

– В гости приехала!

– К кому?

– К Красноярску! Пять лет у него не была.

Я готов был либо стукнуть ей в лоб, либо обнять, поэтому просто сплюнул в траву и, обогнув Диану, зашагал мимо бордюра. Она же заявила, что необходимо немедля починить «молнию» на моей распахнутой куртке, и мы пошли по подворотням, исследуя их на предмет наличия высококультурных заведений или хотя бы ателье. Так мы добрели до Виноградовского моста, где я вскарабкался на вант и приклеил на него очередную наклейку с зеленой планетой, которую облетал самолет. Затем мы перешли на остров и по камням спустились вниз, к седому заливу. Диана закричала:

– Боже, ты видишь, как это прекрасно!

– Конечно, но что именно?

– Вот это! – она указала открытой ладонью на реку. – Смотри, как аккуратненькая волна набегает на спокойную стоячую воду! Здесь есть два слоя: снизу зеленоватый кобальт со светло-фиолетовым клапраком, плюс серенький циролиум.

– И это все?

– Конечно, нет! Вверху – да ты только посмотри туда своими несмышлеными глазенками – марс, смешанный с коричневым, темным и прозрачным, плюс воколскоист с капелькой фоцэ, также есть чутка кобальта – вот такой вот замес у этой волны.

Я посмотрел на воду. Она была синей. С двух сторон она окаймляла остров, который больше походил на тонкий перешеек уменьшившейся Балтийской косы. Посередине этой полоски росло три огненно-желтых дерева, спасшихся от наступавшей реки и теперь торжествовавших, на что они имели полное право.

– Как думаешь, что празднуют эти деревья? – спросил я Диану, взгляд которой утонул в воде.

– Без понятия, – дернулась она, будто забывшая, что здесь ходит кто-то еще.

– Последний день сентября! У нас осталось восемь часов, чтобы прочувствовать этот месяц и распрощаться с ним, поэтому предлагаю сделать это откуда-нибудь повыше.

Мы вернулись обратно «на материк» и, минуя филармонию, выдвинулись по улице Дубровинского в сторону коммунального моста, изображение которого не так давно считал за должное скомкать в кармане каждый россиянин. Вдоль дороги расположились несколько высотных зданий, на крышу одного из которых мы и пробрались (внезапно для себя).

– Да здесь еще целый пентхаус есть! – завопила Диана, когда мы вдоволь нащелкали кадров с мостом.

– Тогда почему ты до сих пор стоишь здесь, а не плескаешься в его бассейнах? – лениво поинтересовался я, откручивая штатный объектив и доставая фишай.

Диана не ответила, но раскрыла окно пентхауса и полезла внутрь. Отставать от нее было неприлично, и я, так и не поменяв объектив, нырнул в то же окно.

Пентхаус был либо недостроенным, либо наполовину заброшенным. Я насчитал восемь пустых комнат, и все они были залиты краской, запачканы штукатуркой, захламлены досками, закиданы перчатками и забыты в апатии. Единственная комната, которая была оборудована, – тренажерный зал, и я использовал его по назначению. Через полчаса мы выбрались через окно обратно на крышу и уставились на Енисей. По ту сторону от него словно облака на небе расселись желтые кусты. Из них вырастали палки многоэтажных домов, за которыми просматривались зеленоватые горы. На нашем берегу рядом с мостом встал речной вокзал, шпилем походивший на московскую сталинскую высотку и предпочитающий грузовые судна речным корабликам. Цветовая гамма города, напротив, далеко не пестрила, и, казалось, разноцветные фильтры в Красноярск еще не завезли. Все складывалось весьма недурно, кроме одного – что делать с Дианой – а с ней точно надо что-то делать, – было неясно.

Я предложил встретить нам закат вооон с той горы, до которой идти было как до самого Байкала. Мы перебрались на противоположную сторону реки за железнодорожную станцию Красноярские столбы, и, обойдя церковь Трех Святителей, стали подниматься вверх. Город здесь немедля сменился деревней – казалось, мы выехали за объездную километров на пятьдесят. Надписи «Spa otel» на покосившихся зеленых заборах, собачий лай, затаившийся за каждым углом, самоуверенная трава, пробивающаяся сквозь асфальт и плиты, красные «Нивы», запрягаемые бранью мужиков, окна, распахнутые специально для того, чтобы под ними резвились детишки и бегала скотина – все это располагалось в пробоине меж двух грозных гор. Мы залезли на гаражи и под ругань местной шпаны побежали наверх, перепрыгивая с одного гаража на другой, пытаясь скрыться. Ругающихся становилось все больше, и стало ясно – надо соскакивать с гаражей не вправо, на дорогу, а влево, на гору, и пускаться наутек вверх по ней. Проскальзывая листвой, мы вскарабкались на вершину и упали посреди холодной лужайки. На горах вокруг то здесь то там пристроились неупорядоченные домики, ухоженные, но вокруг поросшие травой – было совершенно неясно, как люди из них выбирались. Гора убегала вниз, куда-то туда, где начиналась дорога, за которой вырастали более упорядоченные сталинские панельные дома. А дальше тек Енисей, и если бы я жил в Красноярске, то назвал бы сына точно так же.

– Ты уж не обольщайся, – выдала мне Диана, перевернувшись с одного бока на другой. – Не ради тебя я приехала. У меня одноклассница здесь живет, сто лет с ней не виделись. Да и просто проветриться надо, а то Томск приелся и меня приел заодно.

– Вот и славно! А то я хотел было предложить тебе ехать вместе до Иркутска автостопчиком. Но потом как вспомнил, что времени нет совсем, так и решил на поезде мчать.

Диана отвернулась, достала из рюкзака краски, лист бумаги, подложила ноги под себя и как ни в чем не бывало села рисовать. Я же, завидев такое, наконец сменил объектив на фишай и, используя рюкзак вместо штатива, принялся настраивать выдержку, пытаясь сделать так, чтобы фотоаппарат замер на минуту. Надвигался закат – наш и природы.

Накалякав сполна, Диана показала мне картину. Она была красивой, и картина тоже ничего.

– Больно-то и хотелось! – насмехнулась она, в два маха закинула краски в рюкзак и побежала вниз с горы, оставив мне картину. Я поднял лист бумаги, посмотрел на рисунок, потом на вид с горы и, сделав вывод: «Недурно, но непохоже», побежал по тропинке вниз.

Оказалось, Женя давно была знакома с Дианой через компанию художников. Пока они заливались чаем, обсуждая количество детей у старых одноклассников и последние творения красноярских деятелей, я наконец улучил время домонтировать видео, которое снимал для девушки товарища, купившего мне билет до Новосибирска. «Это просто загляденье! Отработал билеты на 100500 процентов» – отправил мне он сообщение, когда увидел ролик.

Я сел на пол чаевничать с Женей, Костей и Дианой. Хозяева разливали молочный улун из китайской гайвани, а мы глубоко дышали, рассевшись в позах лотоса. Костя и Женя ушли в магазин, а оставшиеся люди сели спина к спине и стали говорить друг другу слова благодарности за то, что их свела жизнь. Потом нам предложили перейти в отдельную комнату для сна. И мне опять, как и вчера, стало противно от своих поступков, только в два раза сильнее. Первая попытка отказаться от морали провалилась. Я в мгновение схватил себе билет до Иркутска на двенадцать часов завтрашнего дня, покидал шмотки в рюкзак, извинился за доставленные неудобства, пожал руки и закрыл за собой дверь.

Добравшись до речного вокзала, я выдернул дверь в подъезд многоэтажки и забрался на крышу. Город дышал огнями, мельтешащими по силуэтам домов, рек и гор. Я забрался в пентхаус, расставил палатку посреди тренажерного зала и, отковыряв паштет со дна запасенной банки, вырубился мирным сном.

Поезд отходил в полдень, я проснулся в одиннадцать. Это было невозможно – раз за разом опаздывать. Все ухоженные улицы Красноярска, отблескивающие чистотой на первооктябрьском солнце, печально следили за побегом парня с синим рюкзаком, который так и не успел оценить достоинства города, разросшегося во времена золотой лихорадки. Меня интересовали грехи, и одним из самых популярных окаянств было неумение контролировать время. Мы с ним давно находились в режиме кокетства, то сохли друг по другу, то ускользали. Бывало, я выходил за два часа до встречи, ехать предстояло минут сорок, а прибывал часом позже – и никто в этом мире не знал, куда делись заветные минуты. Бывало и наоборот – казалось, до места назначения следовало добираться несколько суток, а спустя день я уже посреди него стоял. Время постоянно вытворяло со мной неведомые штуки, и запрыгивать в последний вагон уходящего поезда стало правилом. За две минуты до отправления я только начинал понимать, где находится вокзал. Я подбежал к крайнему вагону поезда, когда двери были уже закрыты, и настойчиво затарабанил. Проводница последнего вагона, не смотря моего билета, спустила откидные ступеньки, поезд медленно тронулся, я вскарабкался и, ничего ей не объясняя, упал на заплеванный пол в тамбуре.

Через полчаса пришло сообщение: «Когда я узнала, что ты уедешь на поезде, то купила себе кофе, села в кафе и плакала два часа. Спасибо, что выдернул меня из предыдущей жизни. Я тебе не говорила, но у меня есть муж. Точнее, был – позавчера мы расстались».