Текст книги "Как прое*** всё"

Вездесущий дядя Игорь

Утром, после песен, танцев и прыжков с балкона, взрослые, которые оставались у нас ночевать, просыпались. Пили помидорный рассол, потом бросались искать по дому потерянные вчера хоккейные маски. Довольно быстро их находили, пили в хоккейных масках крепкий чай и расходились.

А мама после их ухода была злая, долго пылесосила ковры и приговаривала:

– Ну ты посмотри! Сколько наблевал здесь этот дядя Игорь!

Потом мама мыла туалет и приговаривала:

– Ну ты посмотри, сколько наблевал и здесь дядя Игорь!

Потом мама мыла на балконе пол и приговаривала:

– Ты посмотри, сколько наблевал и здесь этот дядя Игорь!

Дядя Игорь, если верить маме, был вездесущий, и везде он яростно блевал.

Почему так блевал дядя Игорь, я теперь понимаю. Он хотел быть героем, но не мог. Он хотел прыгать с балкона, танцевать с чужими женщинами, владеть ими, как своими, жить смело и грубо. Но не мог, потому что жена и дети всегда ему кричали:

– Папа, не надо! Игорёша, не надо!

Он хотел быть героем, но ему не давали. Скорее всего, он бы не смог, и все это знали, и поэтому не давали ему даже попробовать. Поэтому он блевал. А вдруг дядя Игорь смог бы стать героем, если бы хоть раз попробовал? Вдруг? Кто знает…

Шли годы.

Онанист

Среди моих одноклассников в школе был Саша Файзберг. Он был хулиган, при этом был еврей, но он был неправильный еврей.

Однажды в школьном мужском туалете Саша отвел меня в сторону и сказал шепотом:

– Сделай дома так и так, и будет приятно.

И Саша показал мне на своей писе пару простейших приемов. Я удивился. Я много читал и редко думал про писю. Саша делал все наоборот. Конечно, я тоже порой уже чувствовал, что пися нужна не только для того, чтобы писать. Я это чувствовал, когда смотрел на голые ноги девочек из старших классов. Но я на этой мысли не замыкался. А Саша Файзберг замыкался.

В тот же день дома я попробовал сделать так, как показал Саша, мне понравилось, и я делал так потом. Много лет.

А Саша на следующий день попал в переплет и одновременно в анналы истории – так бывает. Оказалось, Саша многим мальчикам из нашего класса показал то же, что и мне. Саша был страстным пропагандистом онанизма. Но двое мальчиков дома спалились при попытке сделать так, как показал Саша, и все рассказали на допросах родителям. Родители объединились и пришли к директору школы с требованием прекратить разнузданную пропаганду онанизма в начальных классах и изолировать Сашу Файзберга от их детей.

Сашу вызвала директриса школы. Она потребовала, чтобы Саша признался, кто его этой гадости научил и кто ему дал поручение всех мальчиков в школе научить тому же. Видимо, были подозрения, что за Сашей стоит кто-то – враг, взрослый, опасный. Но Саша никого не выдал, потому что выдавать было некого – он сам как-то до всего дошел, а рассказывал всем потому, что ему понравилось и он хотел поделиться с друзьями радостью.

Тогда директор нашей школы, Ада Алексеевна, спросила коварно:

– А почему ты всех этому учил в туалете, тайком и шепотом?

Саша не знал ответа на этот вопрос. Действительно, почему? Откуда Саша знал, что учить этому друзей надо в туалете и шепотом? Конечно, это было инстинктивно. Но Саша не знал этого слова, потому что был третьеклассником, и он молчал.

Тогда директриса, полагая, что Сашу почти надломала и нужно надавить еще чуть-чуть, чтобы он выдал имена своих опасных покровителей, вызвала из нашего класса нескольких девочек, самых красивых, поставила Сашу перед ними и сказала:

– Смотрите, девочки. Перед вами – онанист!

Директриса думала, что для Саши это будет позор.

Но это был не позор, это был звездный час – в жизни героя, кстати, иногда они довольно тесно смыкаются, даже накладываются. Девочки не стали смеяться. Одна из девочек, Наташа Лареску – забегая вперед, скажу, она потом играла на бас-гитаре в рок-группе, потом стала проституткой, потом наркоманкой, но это было позже намного, уж очень сильно вперед забежал, – спросила с интересом:

– А что это такое – онанист?

Тогда директриса приказала Саше при девочках сделать то, что он показывал мальчикам. Ставка была на то, что Саша должен был сгореть со стыда, навсегда проклясть онанизм и назвать имена покровителей. Но ставка проиграла: Саша охотно показал девочкам то же, что мальчикам. Девочки покраснели, но смотрели на Сашу с большим интересом. Им понравилось. Это был крах педагогики. Педагогика – лженаука.

Сашу Файзберга исключили из нашей школы, и он покатился по наклонной: часто дрался на улице, занимался карате. Учился он потом в другой школе, спортивной, говорили, что там директор бьет учеников лицом об парту, а иногда старшеклассники били директора, когда удавалось подловить его вечером на улице, синего, и оставались безнаказанными, потому что директор наутро после синьки ничего не помнил. Он был бывшим спортсменом, боксером, и у него был поврежден мозг.

Но в нашей школе Саша Файзберг навсегда остался легендой. Так бывает: героя могут отовсюду исключить и выгнать, но он все равно остается там, откуда его исключили, – остается легендой. Саша был первый и последний третьеклассник в истории школы, который дрочил на глазах самых красивых девочек и директора, более того, дрочил по приказу директора, и лучших девочек привели ему тоже по приказу директора. Конечно, он был герой. Как героя, его украшает и возвышает то, что он об этом не знал. Герой часто не знает, кто он.

Много лет спустя я встретил однажды Сашу Файзберга на улице. Саша стал успешным бизнесменом. Я тепло поблагодарил его за все, чему он научил меня и всех ребят тогда, в школе. Саше было приятно, что я помнил его все эти годы. Он даже смутился и сказал:

– Да ладно, не за что. Будет чё надо, звони мне прямо в офис.

И дал визитку.

Как видно из этой истории, героем человек может стать, пропагандируя что угодно, даже самые простые вещи. Главное – ничего не бояться.

Гоголь

Когда я научился читать, я начал страшно читать. Я читал по книге в день. Сначала я прочитал все книги в нашем доме, их было много, их собирала моя мама – тогда было модно собирать книги. Я читал всё подряд, детскую литературу, потом взрослую, я прочитал всего Гоголя, а когда мама откуда-то достала Гегеля, я прочитал и Гегеля. Несколько раз в школе я порывался рассказать моей первой учительнице все, что я знаю. Я рассказал ей про Гоголя и Гегеля, и она запретила мне в школе рассказывать то, что я знаю. Меня это насторожило, но учительница мне объяснила – другие дети не знают пока ничего про Гоголя, тем более про Гегеля, и если я буду рассказывать то, что другие не знают, получится, что я – задавака. Это меня убедило. На время.

Когда я прочитал все книги в доме, мама испугалась. Она опять подумала, что все-таки что-то наложилось по линии папы, мощного звездолета. Каждый раз в таких случаях мама хватала меня за руки и вела к врачу. К одному и тому же. Но мы были с ним заодно. Он всегда выгораживал меня и всегда продлевал справку, что я нормален. Мама на какое-то время успокаивалась.

Когда я прочитал все книги в доме, мамой овладело плохое предчувствие. Она вспомнила предсказание моей бабушки-трансильванки. Когда я родился, всем, кто при этом присутствовал, бросились в глаза два обстоятельства. Первое заключалось в том, что я был очень большой, под шесть килограммов. Акушер даже сказал, что я богатырь и чтобы мама назвала меня Святогором, а маме в этот момент было очень больно, и она сказала акушеру, чтобы он пошел на хуй. А второе обстоятельство всем бросилось в глаза, когда меня уже принесли домой. Меня развернули, и все увидели, что у меня бакенбарды. Охуенные черные бакенбарды. Бабушка, которая видела будущее, посмотрела на меня, засмеялась и сказала моей маме:

– Пушкин!

Мама испугалась. Ее испугало, что я – Пушкин. Вот как на самом деле люди относятся к Пушкину. Он их пугает.

А потом бабушка вышла во двор и стала смотреть в небо. Был август. Собиралась гроза. Бабушка долго смотрела в тучи, а потом сказала своему мужу, моему дедушке:

– Вот кто всем покажет… Козма (так звали дедушку), иди в погреб, принеси вина.

Бабушка не уточнила, что именно я всем покажу. Но мама сочла это предсказание бабушки тревожным. Трудно сказать, какое предсказание показалось ей тревожным: что я – Пушкин, что само по себе тревожно, или – что я всем покажу, что тоже тревожно, хотя для Пушкина и вполне естественно. Потом мама отгоняла от себя эти мысли и до последнего надеялась, что все рассосется. Даже бакенбарды мама мне, новорожденному, состригла. Но не помогло. Конечно, дело было не в бакенбардах.

Когда в доме читать мне стало больше нечего, мама отвела меня в главную библиотеку. Это была самая большая библиотека в городе, имени Гоголя. Там нас встретила библиотекарша. Она была величественная и очень надменная. У нее была красивая белая прядь в волосах, как у Индиры Ганди. Еще у нее были очки в тяжелой роговой оправе. Когда мама спросила, достаточно ли в библиотеке большие фонды, так как я много читаю, библиотекарша посмотрела на меня насмешливо поверх роговой оправы и сказала:

– Фонды? Ему на десять жизней хватит. Мальчик, что ты хочешь взять для начала? Про Чебурашку?

Я сказал:

– Давайте начнем с античной литературы.

Библиотекарша сказала с достоинством (я удивил ее, но она была не из тех, кто легко выказывает удивление):

– С античной… Ну, хорошо. Проходи.

Потом я приходил в библиотеку каждый день. Утром. Я брал утром книгу, на следующий день приносил ее, уже прочитанную, и брал новую. Иногда брал две-три книги в день, если они были не толстые. Скоро библиотекарша стала очень хорошо ко мне относиться. Еще чуть позже, когда я приходил, она переставала обслуживать других посетителей. Они возмущались, громко:

– Почему вы меня не обслуживаете? Я не знаю, где найти Маркса! И кто этот мальчик? Что вы с ним носитесь?

А библиотекарша отвечала, суровым шепотом:

– Говорите потише, вы не в овощном магазине, вы в храме! Будете кричать, лишу читательского билета. А этот мальчик, он, может быть, будущий Маркс!

Я читал много, все больше. Но я понимал, что все это пока – все, что я читаю, все эти сотни томов – не то, что мне нужно. Это все были интересные, умные, но не главные книги.

Через три года библиотекарша шла со мной мимо полок, как мимо сожженных Мамаем деревень, и говорила:

– Это ты читал. Это тоже. Это вторично… Это тоже… Это ты читал… Это тоже… Бедный мальчик, что же тебе дать? Неужели пора?

– Пора? – удивился я.

– Завтра, – вдруг взволнованно сказала библиотекарша. – Дорогой Дима! Больше я не имею права скрывать… Приходи завтра утром и… приготовься… Завтра!

Я был страшно заинтригован. Я не мог заснуть, ворочался, не мог дождаться, когда наступит завтра, я знал, что было бы лучше уснуть, потому что проснусь я, когда наступит завтра, но именно от этой мысли я и не мог уснуть. Провалился в сон под утро. Когда проснулся – завтра уже было вовсю, и я побежал в библиотеку.

Она ждала меня. Нина Яковлевна, так ее звали, была торжественно одета, в темный костюм с белой блузкой, на шее у нее была старомодная брошь с профилем какой-то княгини, и все это не на шутку меня насторожило. Я замер.

Нина Яковлевна сказала:

– Дорогой Дима. Вот и пришел этот день. Ты приближал его ежедневным трудом. Ты прочитал все, что тебе могли предложить наши открытые фонды. Я много думала, имею ли я право… Вчера я решила… Если уж этот мальчик не имеет права, то никто не имеет этого права, и тогда все это надо сжечь! Но ведь книги сжигали только нацисты! Я понимаю, как это может повлиять на тебя… Да… Это может быть очень трудно, и… опасно! Всю жизнь потом ты будешь страдать. Но это мой долг. Я не могу отказать. Я… должна!

Голос Нины Яковлевны задрожал. Нервное напряжение во мне в этот миг достигло предела. Я понимал, что сейчас со мной что-то случится, и не был уверен, прекрасно ли будет то, что случится, или ужасно.

Нина Яковлевна тоже, судя по всему, не была уверена. Но она достала большой ключ и открыла им ящик своего большого и старого письменного стола. Там, в ящике, лежал еще один ящик, поменьше. Нина Яковлевна другим ключом, поменьше, открыла и его. В нем лежал еще один ящичек. Его Нина Яковлевна маленьким ключиком открывала мучительно долго.

– Долго не открывала, – сказала, как будто извиняясь передо мной, библиотекарша. – Было не для кого… Заржавел…

В ящичке оказался совсем маленький и совсем уже ржавый ключик. Я засмеялся. Сам не знаю, почему я не сдержался и засмеялся, это, конечно, не соответствовало торжественной минуте. Я подумал, что происходит какое-то волшебство, но волшебство как бы не совсем исправно, и мы можем заколдоваться сильно, а обратно не расколдоваться.

Нина Яковлевна сказала:

– Ты будешь вторым человеком, для которого я это делаю…

– А кто был первым? – самолюбиво спросил я.

– Я, – сказала Нина Яковлевна. – Это было сорок шесть лет назад.

Она взяла маленький ключик и повела меня в глубь читального зала. Там она с большим трудом отодвинула шкаф, полный Маркса. За ним была дверь в подсобку. На двери подсобки была табличка: «Под напряжением! Убьет!»

Нина Яковлевна и сама была в тот момент под напряжением и не боялась, что ее убьет. Она вставила ржавый ключик в ржавый замок. Дверь открылась. Мы зашли в подсобку. Я ожидал увидеть клад, который охраняет скелет.

Но в подсобке лежала швабра. Она была вся в паутине. А на стене был портрет Гоголя. Пыльный.

Нина Яковлевна дала мне в руки швабру и велела вымыть пол в подсобке. Я удивился, но подчинился. Пылища на полу была страшная. Я чихал, но старательно мыл пол. Нина Яковлевна в это время достала из кармашка ангельски белый платочек и вытерла им пыльного Гоголя. Платочек погиб. Гоголь, напротив, открылся, улыбнулся как будто.

– Как ты думаешь, что это? – спросила Нина Яковлевна, указав на портрет Гоголя.

– Это Гоголь, – я удивленно посмотрел на Нину Яковлевну, ведь я читал все, что написал Гоголь, все, до единой запятой.

– Это дверь! – сказала Нина Яковлевна.

Я внимательно посмотрел на нее, чтобы понять, в себе ли она. Она была в себе, насколько вообще может быть в себе человек, тайно хранивший маленький ключик сорок шесть лет.

– Николай Васильевич! – сказала Нина Яковлевна. – Это я, Нина. Я его привела…

Вот тут я испугался так испугался. Нет, я испугался не тогда, когда Нина Яковлевна обратилась к портрету Гоголя, а когда Гоголь с портрета посмотрел на нее и сказал:

– Доброй ночи, Нина.

– Сейчас утро, Николай Васильевич! – сказала Нина Яковлевна.

– Да? – удивился Гоголь. – Утро… Доброе утро…

У него был негромкий и какой-то рассеянный голос.

А глаза были не полные сарказма по отношению к царизму, как принято считать, а тоже какие-то рассеянные, грустные. Потом Гоголь посмотрел на меня и сказал:

– Ну, негодяй, почему ты так долго не являлся?

Я растерялся. И сказал:

– Да я как-то… Извините, Николай Васильевич… Троллейбусы не ходят…

– Возьми меня за нос, – приказал Гоголь.

В голове моей зашептались иерофанты. Один из них, Этот-за-Спиной, я расскажу о нем подробнее потом, зашептал мне в ухо:

– Делай, что он говорит, а то рассердишь его.

Я всегда слушался Этого-за-Спиной, поэтому осторожно, с подчеркнутым уважением взял Гоголя за нос. Нос у классика был холодный, как морковь из холодильника, которую иногда заставляла меня есть мама, чтобы у меня не портилось зрение от чтения. Когда я взял Гоголя за нос, Гоголь вдруг весь подался назад. И утащил меня в темноту.

Когда я очнулся, рядом потрескивал огонь. Я очень осторожно открыл глаза. Оказалось, я сидел в кресле, забравшись в него с ногами. В соседнем кресле сидел Гоголь. Он смотрел на огонь в камине и то и дело подбрасывал в огонь рукописи.

– Холодно, – сказал Гоголь, потерев длинные белые руки.

– Мертвые души? – спросил я, с сожалением проводив глазами очередную кипу рукописей, которую писатель отправил в огонь. – Николай Васильевич! А можно мне хоть пару страниц прочитать? Перед тем как…

– Мертвые души? – рассмеялся Гоголь. – Разве я стал бы сжигать их, глупый мальчик? Я закопал их. В саду. Под вишней, я покажу тебе место. А это – Минаев, Донцова… Сейчас разгорятся… Холодно…

– Кто это? – удивился я, так как таких не читал. – Писатели?

– Нет, – улыбнулся Гоголь. – Бумагомаратели. Они появятся позже. А горят уже сейчас. Я жгу макулатуру будущего. Я это придумал. Талантливый я сукин сын, что скажешь?

– Да, конечно, ну что вы! – замахал я руками на Гоголя. – Вы – гений!

– Да, – печально согласился Гоголь. – Нина сказала, тебе уже можно… Бери, читай. Я тебе разрешаю, – и Гоголь указал куда-то назад.

Только тут я огляделся и увидел, что мы в небольшой библиотеке. Я встал из кресла и подошел к книжным полкам.

Книг было мало. Во много раз меньше, чем в фондах библиотеки имени Гоголя.

– Все, что ты прочитал раньше, – это не книги. Это макулатура, – сказал Гоголь и подбросил в огонь еще пару книжек.

Мне было обидно это услышать. С другой стороны, я верил Гоголю, и если он говорит, что это так, значит, это так.

Я взял с полки одну толстую книгу, сдул с нее пыль и прочитал на обложке: «ДЕКАДЕНТЫ».

Так я познакомился с ними. С теми, с кем знакомиться мне, конечно, не стоило.

Каждый день я потом приходил в эту секретную библиотеку. Не имени Гоголя, а Гоголя – он был здесь библиотекарем. Я читал книги, которые больше нигде нельзя было взять. Нигде нельзя было даже узнать, что они есть, эти книги. Иногда здесь, в этом тайном хранилище, собирались авторы книг. Однажды зашел Бунин. Я очень обрадовался – все-таки Бунин.

– Что смотришь, мальчик? – ядовито спросил меня Бунин. – Как будто Маяковского увидел.

– Да нет, – ответил я; я знал, что Бунин очень не любит Маяковского. – Вы совсем не похожи на Маяковского.

– Слава богу. А ты не глуп, мальчик, – сказал Бунин, мой ответ ему явно понравился.

Бунин, когда заходил, всегда брал с полок только свои книги, книги других писателей он не признавал за книги. А свои он брал не для того, чтобы перечитать, – он все время в них что-то переделывал. Гоголь смеялся над Буниным, говорил мне тихо:

– Смотри. Все бьется, над каждой строкой. Поэтому не дописал при жизни. Хы-хы!

Гоголь любил посмеяться над Буниным. В библиотеке Гоголя хранились книги, которые были не изданы, утеряны, запрещены, сожжены или прокляты авторами или издателями, или были начаты, но не дописаны, были и такие, которые не были даже начаты, – задумал, например, автор книгу, а написать не успел, и даже начать писать не успел, и даже рассказать, что задумал, никому не успел – умер.

Иногда заходил Хлебников. Общеизвестно, что при жизни он свои стихи и всякие гениальные наброски складывал в подушку, а подушку эту таскал с собой. Потом он умер от простуды, в дороге, когда путешествовал неизвестно куда неизвестно зачем. Когда Хлебников умер, его кое-как похоронили, а подушку выбросили. Поэтому из всего наследия Хлебникова почти ничего не сохранилось. Все его наследие – один томик. В общем, не повезло так не повезло Хлебникову, так считается.

Но подушку эту нашел на помойке и теперь хранил Гоголь. Он Хлебникова уважал. Когда тот приходил, Гоголь говорил:

– Чу! Председатель земного шара пришел! Проходи.

Даже ядовитый, как кобра, Бунин, и тот признавал его председательство. В библиотеке Гоголя было одиннадцать томов Хлебникова – все из подушки. Я прочитал все. Я с ним заговорить даже пробовал, с Хлебниковым. Но он только улыбался стеснительно мне в ответ. Он был очень стеснительный.

Собирались иногда и большие компании: и вечно больной Блок, все с ним вечно возились, лечили его, злобный Бунин – и тот лечил его чаем с медом, приходил Салтыков-Щедрин с бородой и Достоевский с картами, он все время в карты играть подбивал Тургенева, а Тургенев все время выигрывал и смеялся над Достоевским, что тому не везет, приходили веселые Гаршин с Есениным – эти вечно ходили вдвоем, и Моррисон с микрофоном. Он почему-то любил читать стихи в микрофон.

Конечно, не все писатели ладили друг с другом. Особенно тяжелым в общежитии человеком был Бунин. Он постоянно травил Блока, он Блока лечил, но травил – за то, что тот написал «Двенадцать»; Бунин говорил, что назвать поэму надо было «Тринадцать» или лучше «Четырнадцать». Бунин попытался однажды травить даже Моррисона – за то, что тот не работает над редактурой, а целый день колется героином и слушает музыку, но Моррисон ему прочитал кое-что из не написанного, а только задуманного, и Бунину понравилось, и больше Моррисона он не травил, и даже сам однажды укололся с ним за компанию.

Опасения, которые я испытал, когда Нина Яковлевна достала последний ржавый ключик, подтвердились. Все, что я прочитал в библиотеке Гоголя, заколдовало меня, а расколдоваться я уже не смог. Волшебство действительно было не совсем исправно. Таким и должно быть волшебство.