Текст книги "Полное собрание стихотворений"

Дмитрий Кленовский
Полное собрание стихотворений

Палитра

Светлой памяти

моего незабвенного отца и друга,

академика И.Е. Крачковского

I

 
В тот час, когда в душе угас почти совсем
Неповторимый бред вчерашнего порыва, —
Как медленны тогда созвучия поэм,
Как грусть полутонов особенно красива…
 
 
Душе, уставшей жить в безумии былом,
Еще дороже жить почти неуловимо…
О, только для того и стоит быть огнем,
Чтоб в воздухе потом растаять легким дымом!..
 

 
В глазах твоих почти нездешняя печаль.
И вот мои глаза печальны тоже ею.
Я душу всю твою хотел бы взять; мне жаль,
Что позволяешь ты… – и что я не сумею…
 
 
Безумно сказочно, мучительно светло
Мне кажется всегда все то, что мной любимо,
И сколько чудных грез поэтому прошло,
Едва задев меня, едва отдавшись… мимо.
 
 
Как много тонких рук я мог бы взять в свои,
Когда б я только был не так всегда печален!
Я знаю, сколько их стихи мои вплели
В узор вечерних снов своих прозрачных спален…
 
 
Я знаю хорошо, я знаю наизусть
Всю робость грез моих и всю мою небрежность,
Слова, которых я жалел развеять грусть,
Разлуки, чью не смел убить я неизбежность.
 
 
Я помню (я еще ребенком был тогда)
Сверкающий залив и неба купол синий.
И дачу, где я жил, и море, где вода
Смывала желтых пчел с нагнувшихся глициний.
 
 
Я помню, я любил их приторных цветов
Орнамент трепетный, – любил одно их имя;
Как часто был тогда я их сорвать готов,
И унести к себе и надышаться ими…
 
 
И вот я до сих пор не знаю отчего:
Боязнь ли сторожа, отъезд ли наш случайный, —
Но я не тронул их, из детства моего
Их образ унеся, томительный и тайный.
 
 
Я вспоминаю вас, глицинии весны!
Я для вопросов всех нашел печаль ответов,
И для меня теперь вы властно сплетены
С туманной чередой неясных силуэтов.
 
 
И ваших гроздий тон и странный ваш изгиб
Теперь слились во мне, – и виноваты вы же! —
С руками, что вчера меня обнять могли б,
С глазами, что в мои смотреть хотели ближе,
 
 
Со всем, что я любил и между тем не смел
Назвать моим, со всем, что быть моим могло бы!
Кто знает?., может быть, я сам того хотел…
Я вспомню это все уже почти без злобы…
 
 
Почти… И только сны вечерние мои
Печалить будет тень сплетенных ваших линий:
Глицинии, – моей прообразы любви,
И женщины, – моих прообразы глициний!
 

 
Ей скучно повторять заученные гаммы.
Ее зовет весна, игрушки, спящий сад.
А тут ей только вечно говорят:
«Жинетта, вы ленивы, вы упрямы!
 
 
Вы не умеете держаться даже прямо!»
И легкая печаль туманит детский взгляд…
– Ее зовет весна, игрушки, спящий сад.
Ей скучно повторять заученные гаммы.
 
 
Меж ставен полосой ворвался яркий свет:
Он зажигает стол, забытых роз букет
И кудри светлые склонившейся головки.
 
 
На сумраке стены темнеет ряд картин,
И под рукой небрежною и легкой
Рассказывает сказки клавесин.
 

 
Вам странно, отчего последний разговор,
Который Вы со мной теперь иметь хотите,
Назначил я Вам так невежливо, – простите, —
На улице… Какой необъяснимый вздор!
 
 
Но слушайте: теперь зима; пушистый иней
Обрисовал давно перила у мостов;
На набережной и в аллеях островов
Снег – утром золотой, а вечерами – синий.
 
 
Теперь уже зима. А знаете, зимой,
На улице, где жизнь поспешна и случайна,
Все кажется одной необъяснимой тайной; —
Пусть ею будет Вам последний образ мой.
 
 
Там, в яркой тишине гостиной освещенной.
Я не сумел бы скрыть от Вас мою печаль, —
Я, написавший Вам, что мне почти не жаль
Любви исчезнувшей и дружбы расплетенной.
 
 
Я там казался бы и странен и смешон.
А здесь… Вы ничего здесь не поймете точно!
Кто знает, почему, случайно иль нарочно,
Воротником пальто мой голос заглушён?
 
 
Кто знает, просто ли сейчас я оступился,
Когда я с Вами шел по скользкому мосту, —
Иль понял, что пора убить мою мечту
И этой же мечте в последний раз молился?
 
 
Кто знает, для того ль в карманы я сейчас,
Чтоб только их согреть – свои засунул руки,
Иль я сжимаю их от злобы или муки,
Что ими удержать я не сумею Вас?
 
 
Кто знает, отчего я на прощанье мало
Скажу Вам, – нету сил иль фразы не слышны?
Поэтому иль нет глаза мои грустны?
И что это: слеза иль просто иней талый?..
 

 
В тот день, когда судьба разъединяет властно
Двоих, которые хотели бы напрасно,
Хотя б на несколько часов еще, продлить
Давно любимых грез невидимую нить;
Когда судьба двоих уводит без возврата
От незабытых снов недавнего «когда-то»
Путями разными в неведомую даль, —
Она на них двоих дает одну печаль.
И разделить ее, одну, между собою
Они должны тогда, как знают, – и порою
С собою равную уносит каждый часть;
Но если новым сном уже другая власть
Кого-нибудь из двух коснется по дороге, —
Другой, в безумном сне, в мучительной тревоге,
Надолго, может быть, в загадочную даль
В одних своих глазах уносит всю печаль.
 
 
Мой друг, я помню сам, что расставаясь с Вами
Я встретил грустный взгляд печальными глазами.
Я знаю, поровну тогда между собой
Мы разделили грусть. Но длинной чередой
С тех пор прошли года в душе моей усталой.
И вот с недавних пор и мне казаться стало,
Что прежняя печаль в глазах моих сильней.
Не потому ли, друг, что промелькнувших дней
Для Вас теперь уже туманней очертанья?
Не потому ли, друг, что Ваша часть страданья
Из Ваших перешла во взгляд моих очей?
О, скоро, может быть через немного дней —
Вы все забудете! А я… – а я невольно,
Но зная, почему мне так безумно больно,
С собою унесу в глазах моих, – о пусть! —
Всю грусть… Всю грусть… Всю эту нашу грусть!..
 

 
Душа моя – вечерняя гондола
На зеркале опаловом канала,
И фельц ее, снаружи без узора,
Внутри обит материею алой.
 
 
Ее ведет какой-то странный кормчий,
Всегда печальный и всегда влюбленный,
И песнь его то тише, и то громче
В ночной тиши лагуны полусонной.
 
 
Душа моя – вечерняя гондола
На зеркале опаловом канала.
Она увозит мимо Сан-Паоло
Усталых женщин с конченного бала.
 
 
За силуэт небрежный или строгий.
За чистоту или греховность взора.
Она во всех них влюблена немного —
И все ее забудут слишком скоро.
 
 
В часы рассвета иль в часы заката.
Когда томит неясная истома.
Она какой-то грезою объята.
К чему-то невозможному влекома.
 
 
Ее зовут, зовут далеко в море
И крылья чаек и волны опасность.
Но странный кормчий с грустию во взоре
Ее полета сдерживает властность.
 
 
Ей не видать безбрежность синей дали.
Ей не дышать соленой пылью пены:
Ей суждено на блекнущем канале
Седых дворцов стеречь немые стены.
 
 
Ей суждено услышать только сказки
Забытых rio, струн гитары пенье;
Ей суждено узнать одни лишь ласки
Улыбки, взгляда и прикосновенья,
 
 
И близ пьяцетты, у пустого мола,
Грустить о том, что это слишком мало…
 
 
На зеркале вечернего канала
Моя душа – вечерняя гондола…
 

 
В этот снег и вьюгу, в этот страшный холод
Мне еще роднее, мне еще милей
Тот букет фиалок, что сейчас приколот
На меху пушистом у груди твоей.
 
 
Пусть оно жестоко, может быть, немного,
Пусть цветы завянут раньше чем всегда, —
Осудить я это не сумею строго,
На вопрос об этом не отвечу «да».
 
 
Твой букет напомнил легкими цветами
Ту любовь, которой жизнь моя полна:
Как и в нем, в ней столько грусти временами,
Как и он, порою, так проста она.
 
 
Как и он, завянет бесконечно скоро,
Как и он, бесцельна даже, может быть;
Расставаясь тихо с их двойным узором,
Я ее сумею, как его, забыть.
 
 
Но я знаю, все же, что она недаром
Грустью напоила взгляд моих очей,
Что она мне будет самым лучшим даром,
Самой лучшей сказкой юности моей,
 
 
Что она дает мне бесконечно много,
Что, благодаря лишь только ей одной,
Я пройти сумею долгою дорогой
С чем-то очень светлым в памяти больной.
 
 
И что чувство это в этот страшный холод
Мелких увлечений и пустых страстей —
Тот букет фиалок, что сейчас приколот
На меху пушистом у груди твоей.
 

Т. П. Карсавиной

 
Незваным я пришел на этот карнавал.
Я не знаком ни с кем. И лишь одна Эстрела,
С улыбкою своей и долгой и несмелой.
Сказала мне слова… но я их не слыхал…
 
 
И я иду один. Едва светает… Бал
Уже окончился. Я помню, – скрипка пела…
И в памяти моей какой-то образ белый
Остался… – Эта ночь безумна… Я устал…
 
 
У длинного стола, где догорают свечи,
Пьеро! – ты, может быть, мечтал о той же встрече?
Но ты ушел; твой стул теперь стоит пустой…
 
 
Я сяду на него и черным силуэтом
На фоне скатерти и дали золотой —
Я буду ждать ее… Я буду час поэтом…
 

 
Меня безумно злит Ваш пестрый арлекин!
Вы любите его печальными глазами…
Скажите, отчего он так обласкан Вами?
Он недостоин Вас, царица коломбин!
 
 
Пусть вместе вы сошли со стершихся картин:
Ужимки и прыжки нельзя любить годами!
Сознайтесь, ведь уже он был несносен в раме!
Он так шокирует мой поэтичный сплин!
 
 
Он беззаботен, пусть, его апломб безмерен;
Вы не находите? – Он слишком в Вас уверен!
Я вызову его сегодня на дуэль!..
 
 
Мы будем драться там, у длинной балюстрады,
В рассветном воздухе, туманном как пастель…
И буду я убит… – И будете Вы рады.
 

 
Как мало белых роз осталось для тебя
В душе моей, душе мятежной!
Одни я подарил, любя и не любя,
Другие сорваны бесцельно и небрежно.
 
 
Кто может запретить проснувшейся весне
Цветы свои дарить без отдыха и счета?
Вся молодость моя принадлежала мне.
Я не сумею в ней отдать тебе отчета.
 
 
Теперь, когда душе понятней и больней
Все эти первые, безумные утраты,
Когда ее цветы ветрами долгих дней
Так бессознательно и так бесцельно смяты,
 
 
Когда моя мечта опять горит огнем,
А белых роз в груди осталось слишком мало —
Мне грустно, что в своем безумьи роковом
Их молодость моя так щедро раздавала!
 
 
– Последние цветы в груди моей горят…
Я их отдать забыл иль их сорвать забыли?
– Прости, что я дарю их грустный аромат
В обмен за чистоту твоих весенних лилий!
 
 
Прости, что лучшего тебе я не принес,
И что для твоего венчального букета
В груди моей не хватит белых роз…
– Прости меня, прости меня за это!..
 

 
Я помню, – я их знал когда-то наизусть,
И самому себе я повторял повсюду
Их фраз несбыточных доверчивую грусть…
Я их почти забыл, – я их совсем забуду…
 
 
Теперь они лежат на письменном столе,
Но бросить их в огонь мне не хватает силы.
– Пускай они порой почти чужие мне,
Пускай порою мне они почти не милы,
 
 
Пускай созвучья их для сердца моего
Почти утрачены, почти уже неясны, —
Я оставляю их… – хотя бы для того,
Чтоб как-нибудь потом найти их бред напрасный,
 
 
Чтоб ими разбудить мою былую грусть,
Их тихим шелестом напомнить трепет дальний,
И лишний раз сказать с улыбкою печальной:
«Я помню, – я их знал когда-то наизусть…»
 

II

Муза Дальних Странствий…

Н. Гумилев.

 
Уйти, уйти от всех! На Гарда или Комо.
В деревне, в комнате с распахнутым окном
Жить одному! Мечтать! Не думать ни о ком!
Почти что никогда не оставаться дома!
 
 
Забыть, что где-то есть далекий силуэт,
Чью тень мои глаза любили и искали;
Влюбиться в шепот вод и в ширь лазурной дали,
На почту не ходить и не читать газет.
 
 
От ласковой зари до яркого заката
Бродить в густой тени покинутых садов,
И с грустью понимать, что слишком мало слов,
Чтоб объяснить все то, чем сердце так богато.
 
 
А тихим вечером, когда на глади вод
Огней береговых играют отраженья, —
На пристань уходить, чтоб видеть на мгновенье
С другого берега зашедший пароход.
 
 
На низкой палубе, где образы неясны,
Где лампы тусклые дают неяркий свет,
Найти какой-нибудь случайный силуэт,
И полюбить его бесцельно и напрасно.
 
 
По узким улицам уйти к себе, домой,
С душою радостной и грустною улыбкой,
И у чужих ворот, в тени оливы гибкой
Заслушаться до слез какой-нибудь плохой.
 
 
Какой-нибудь плохой, ненужной, старой скрипкой..
 

 
Простора шумного сверкающей пьяцетты
Милее улиц мне забытых тишина.
В них столько прелести! – и вновь покорена
Их лаской тихою печаль души поэта.
 
 
Их тень зовет меня, и в мягком полусвете
По плитам скошенным и узким ступеням
Иду, иду вперед, куда? – не знаю сам,
И радость тихая звучит в моем ответе.
 
 
Вот улица одна окончилась. Подъем
На стройный мост. Минутный свет кругом;
Внизу – зеленых вод канала плеск печальный.
 
 
Один… И в тишине так ласково звенит
И этот плеск о дремлющий гранит,
И монотонный крик гребцов гондолы дальней.
 

Л. А. 3.

 
Я знаю девушек: одни они живут
В бесцветных комнатах швейцарских санаторий.
Они недавно лишь приехали и вскоре
Уйдут, как те ушли, что жили прежде тут.
 
 
Скажите это им, – они вас не поймут.
Доверье детское в их обреченном взоре.
Они повторят вам в прощальном разговоре.
Что вас они к себе, – ну, скажем, в Лондон, – ждут.
 
 
Обед их в шесть часов. Они ложатся рано.
Цветные томики французского романа
Сиделка отберет и спрячет под замок.
 
 
Досадно и смешно. Бранятся, хмурят брови, —
И пробуют заснуть, прижав к губам платок,
В котором иногда бывают пятна крови.
 

Profils perdus

Paul Bourget

 
В Ментоне, Ко, Флоренции, Довиле
Или в Mont d'Or?
В Палас-отель, в отель Регина или
В отель Виндзор?
 
 
В трамвае, парке, hall'e иль гостиных,
И сколько раз,
В былые дни моих поездок длинных
Встречал я вас?
 
 
Вы были всюду та же и не та же,
И я не знал,
Знаком ли я был с вами или даже
Вас не видал.
 
 
Вы были то блондинкой, то брюнеткой,
И я привык
Слыхать под вашей спущенной вуалеткой
Чужой язык.
 
 
Порою вы печальной мне казались.
Зато потом
Вы так безумно весело смеялись
Над пустяком.
 
 
И мне печаль иль радость вашей речи
Была мила…
То кружева ласкали ваши плечи.
То шеншила…
 
 
Вы каждый раз других духов любили
Цветную пыль:
Вы l'Origan в два дня переменили
На Roses de Nil.
 
 
Лишь иногда, в обмане неизбежном
Банальных фраз.
Обманы слов, бесцельных и небрежных,
Сближали нас.
 
 
Зато порой, не обменявшись взглядом,
Мы по часам
В ином кафе сидели с вами рядом
По вечерам…
 
 
Всегда в плену моей мечты неясной,
В семнадцать лет
Я полюбил надолго и напрасно
Ваш силуэт.
 
 
Как много вам элегий и печали
Я подарил!
О, если б вы хотя немного знали,
Как я любил!
 
 
Но грусть моя вас каждый раз теряла
То там, то тут… —
Ведь нас судьба всегда соединяла
На пять минут!
 
 
Но я привык к печали безотчетной
Подобных встреч.
И я сумел ваш образ мимолетный
В груди сберечь…
 
 
В какой стране, в каком отеле шумном.
В который раз.
Влюбленный в вас бесцельно и безумно
Я встречу вас?
 
 
В cafe Regence, на rio di Foscari,
Ha rue Gounod?
В bois de Boulogne, в уютном sleeping car'e
Иль в казино?
 
 
В Ментоне, Ко, Флоренции, Довиле
Или в Mont d'Or?
В Палас-отель, в отель Регина или
В отель Виндзор?
 

 
Для ваз, тончайших ваз чудесного Челлини,
Венчавших славою печаль его чела,
Сама Италия с улыбкою дала
Живую красоту своих волшебных линий:
 
 
Изгиб стены, рисунок стройных пиний,
Неясный силуэт забытого дворца
И трепетный узор садов, где без конца
Горит орнамент роз, азалий и глициний.
 
 
Ему подарены, и в блеске ваз живут.
От Комо – аметист, от Капри – изумруд,
А пурпурный закат на зеркале Канала,
 
 
На rio спутанных Венеции моей —
В изгибах легких ваз, среди других камней,
Горит созвучием рубина и опала.
 

 
Ты помнишь? – мы были в Версале
В осенний задумчивый день.
Мы шумный Париж променяли
На эту бесшумную тень.
 
 
Ты помнишь, как серые стены
Нас вывели в вянущий сад?
Как ты покупала мадлэны,
Как ты не хотела назад?
 
 
В аллеях листы монотонно
Летели с деревьев к земле,
В замолкших фонтанах Латоны
Грустили на желтом ковре.
 
 
И там, где туманней и глуше,
Где все в неразбуженном сне, —
Нашли мы этюды la Touch'a
В сонетах Henri de Regnier.
 
 
В бассейна бестрепетном лоне
Твой образ терялся и гас.
На этом загадочном фоне
Все было загадкой для нас.
 
 
Ты помнишь? В уютной коляске
На нашем обратном пути
Мы только молчали, как в сказке.
Мы слов не хотели найти.
 
 
Все то, что вернуться могло бы,
Нам было так трепетно жаль, —
И после мы поняли оба,
Что мы полюбили Версаль.
 

 
«Да, этот сад дает не мало мне хлопот!
Как только умерла графиня, сын графини
В Париж уехал; там живет он и поныне;
Не вижу я его уже который год.
 
 
Все пишет только мне: убавь, убавь расход.
Живет он широко; читал о нем в газете.
И вот пришлось совсем забросить розы эти,
А жалко: – кое-как весь сад теперь растет!..»
 
 
Садовник замолчал… Спускалася прохлада…
Аллеи узкие покинутого сада
Грустили в сумраке вечерней тишины…
 
 
Кусты последних роз ко мне склонились ниже,
И мне послышалось: «мы умереть должны: —
Цветы оранжерей так дороги в Париже!»
 

 
Сквозь рамку белую старинной колоннады
И ветви пыльные скучающих олив
Сверкает небосклон, и город, и залив,
К которому сойти зовут ступени сада.
 
 
Быть может, там, внизу, и воздух и прохлада,
Но солнца южного так радостен призыв, —
И жалко двигаться… Сегодня я ленив;
Мне чудно хорошо, мне ничего не надо…
 
 
И мне мерещится сквозь дымку снов моих
Какой-нибудь монах, который меж других
Здесь так же сиживал и так же спал, наверно,
 
 
В дни жаркие, пыхтя, сосал большой лимон,
Дарами прихожан смущал неверных жен
И в келию таскал из погреба фалерно.
 

 
Вы в hall'e моего отеля
Сегодня были в пять часов;
Пройдя по бархату ковров,
Вы на одно из кресел сели.
 
 
Вы две газеты просмотрели,
Пока швейцар, без лишних слов,
Принес вам список всех его жильцов
За две последние недели.
 
 
И над бумагой небольшой
Вы наклонилися. Порой
Ваш взор туманился заботой.
 
 
Вы просмотрели, не нашли,
Вздохнули, встали и ушли… —
Я полюбил вас отчего-то!..
 

 
Как ни старался я монаху объяснить.
Что год тому назад, свободно, без преграды,
По узким келиям и по аллеям сада
Часами целыми один я мог бродить, —
 
 
Меня не согласился он пустить;
И отвернулся я с невольною досадой.
О, только пять минут, – мне большего не надо!
За пять минут я все успею пережить!
 
 
Но он захлопнул дверь, и только на мгновенье
Увидел я аллей знакомых направленье,
Колодец с розами, узор седых олив
 
 
И ту скамейку, где с безумною печалью
Я столько раз мечтал, о мире позабыв,
Глядя, как небосклон сливался с синей далью…
 

 
О, эти мелкие, прелестные детали
Поездок! Реализм меж этих вечных снов!
Журнал, потерянный в тиши пустых садов;
Билет, украденный в Болонье на вокзале;
 
 
Лимон, зацепленный гондолой на канале;
Мошенник, знавший пять нелепых русских слов;
Плохой бенедиктин в Орвьето; семь часов,
Что в Кьюзи, кажется, мы пересадки ждали…
 
 
Воспоминания еще недавних дней,
Картины лучшие Италии моей, —
Простите! – в памяти я вас поставлю рядом
С мальчишкой, что просил подачки битый час.
С ризотто спорченным, и этим псом, что раз
Я в Тиволи кормил швейцарским шоколадом!
 

III

 
Печаль моих стихов я посвятил давно
Глазам задумчивым, глазам печальным вашим.
Им было, помнится, в моих читать дано:
Они поэтому еще мне были краше.
 
 
Теперь вы далеко… Я знаю, вы уже
Забыли обо мне. А я… – сознаться больно, —
Но сердце новым снам и новой госпоже
Молилося не раз, хотя бы и невольно.
 
 
– Быть может, как-нибудь случайно к вам дойдет
Та книга, где мои заставлю вянуть песни,
И ваш забывший взор с досадою прочтет,
Что кто-то для меня был даже вас прелестней.
 
 
И будет странно вам. Среди знакомых строк
Вам что-то станет вдруг безумно незнакомо;
И вы прошепчете: «Он так писать не мог!
Я вместе никогда с ним не жила на Комо!
 
 
Я говорила «Вы»! Мои не те меха!
Фиалок никогда я не ношу весною!»
Но что-то вдруг блеснет сквозь диссонанс стиха
Какой-то ласкою знакомою, родною…
 
 
И это чуждое для вас по временам
Вам так покажется на прежнее похоже, —
И не поймете вы… Поймите же, что все же
Печаль моих стихов я посвящаю вам!..
 

 
У Музы моей золотистые кудри,
Небрежный и ласковый взгляд;
Туманные слезы плененных жемчужин
На пальцах усталых горят.
 
 
Она не одета в прозрачные ткани
Иль в ярких материй узор;
На ней, как в простом современном романе,
От Ворта закрытый tailler.
 
 
Какой-нибудь камень, чудесный и редкий,
В ее не играет кудрях.
Черты закрывает густая вуалетка,
Перчатки на тонких руках.
 
 
Весенних фиалок букет ароматный
Приколот к ее шеншила; —
Она непослушна… она непонятна…
Она бесконечно мила…
 
 
По целым неделям порою, быть может,
Ко мне не заходит она;
Тогда мое сердце почти не тревожит
Мираж мимолетного сна.
 
 
Бесцельно проходят часы за часами,
Мой вечер мучительно тих,
И я разрываю, листы за листами,
Начало элегий моих.
 
 
Но часто, в часы одиноких мечтаний.
Когда за рабочим столом
Я жду невозможных и странных свиданий.
Скучаю, не зная о ком;
 
 
Когда в моем сердце сильнее рыдает
Печаль непонятного сна, —
Я слышу, как двери она отворяет,
Я вижу, как входит она.
 
 
С небрежной улыбкой, с насмешливым взглядом,
Она, – и я это хочу! —
Садится со мною доверчиво рядом,
Плечом прикасаясь к плечу.
 
 
Упрямые кудри лениво отводит,
Снимает перчатку свою,
По белой бумаге внимательно водит
Послушную руку мою.
 
 
И я отдаюсь мимолетным миражам,
И долго, близка и нужна,
Слова за словами, за фразами фразы
Мне тихо диктует она…
 
 
И вечер проходит, и сказкою хмурой
Играет метель за окном.
Высокая лампа в плену абажура
Горит одиноким пятном.
 
 
Неясною лаской, истомой невнятной
Касается дрема чела,
И легких фиалок букет ароматный
Грустит на ее шеншила…
 

 
Пусть колокольчик пел под красною дугой
Так недогадливо и так немузыкально.
Но в медленном плену дороги снеговой
Мне было без него достаточно печально.
 
 
Лошадка шла сама, не тронута вожжой.
В вечерней тишине уже тускнели дали.
И я не мог простить, зачем я слишком твой,
Когда твои глаза в мои глядеть – устали.
 
 
Ты, кажется, спала. Под шляпкой меховой
Я смутно различал лица изгиб овальный,
А колокольчик пел под красною дугой
Так необдуманно и так немузыкально!