Текст книги "Полное собрание стихотворений"

121

 
Мы жизнь прошли, как поле, рядом,
По узкой и прямой меже,
И вот белеет дом за садом
И ужинать пора уже.
 
 
Соломенную шляпку скинув,
Прическу поправляешь ты,
Я расставляю по камину
Неприхотливые цветы.
 
 
И это все. Ни клятв, ни бдений.
Ни патетических сонат.
Лишь голова в твои колени,
Притихший дом и спящий сад.
 
 
И тонкий серп над ближней рощей
Нам говорит из полутьмы,
Что нет прекраснее и проще
Того, что пережили мы.
1947
 

122

 
Вспомним вместе, вспомним все сначала!
…Утро пело, озеро цвело,
Лодка у короткого причала
Надломила легкое весло.
 
 
А оттуда, где спустясь, опушка
Загляделась в радужную гладь.
Куковала щедрая кукушка, —
Было даже и не сосчитать!
 
 
Что тайком мы оба загадали —
В этом мы признались лишь потом,
А покуда, сидя на причале,
Толковали о совсем пустом.
 
 
Вот уже былое как в тумане…
Но еще с тобою мы не раз
Милую пророчицу помянем,
Что тогда не обманула нас.
1951
 

123. Звезды

 
В учебнике учат дети,
Что, мол, далеко звезда.
Но мне в рассужденья эти
Не верилось никогда!
 
 
Бывало, еще ребенком,
Я ночью любил не спать,
И звезды легко и звонко
Мне сыпались на кровать.
 
 
Я с черных ветвей каштанов
Их стряхивал на песок,
Я, ими набив карманы,
Скупить все на свете мог.
 
 
С тех пор – мое сердце, правда? —
И злым я и черствым был,
Но детской веселой правды.
Старея, не позабыл.
 
 
И пусть на земле все низко.
А в небе все высоко.
Я знаю, что звезды – близко
И встретиться нам – легко.
1950
 

124. Голос мира

 
Умолк навеки голос с высоты,
Угасли знаки вещих откровений…
Куда пойдешь, кому послужишь ты
И перед кем падешь ты на колени?
 
 
Все стало тайной. В путах тишины
Апостолы в неведеньи томятся,
И ангелами вспененные сны
Первосвященникам уже не снятся.
 
 
И все-таки ты не совсем забыт!
Взгляни вокруг! В лазоревом просторе
Как горний голубь облако парит,
Как Гавриил благовествует зори;
 
 
Поют ветра – как с неба голоса,
А в темноте такой библейской ночи —
Как Моисей гремит и жжет гроза,
Как Иеремия океан пророчит;
 
 
И твердь гудит, и прядает звезда,
И воинство лесов подъемлет пики,
А в зареве закатов иногда
Еще сквозят архангельские лики.
 
 
Иди и слушай шелест и прибой —
Немолчный голос счастья и тревоги!
И пусть навеки замолчали боги —
Ты не один: мир говорит с тобой!
1949
 

125

 
Что весною тебе отмерено —
Принесешь ты к своей зиме.
Ничего не будет потеряно
Из того, что ты здесь имел.
 
 
Все дурное и все хорошее
Перебродит в крови твоей
И певучею станет ношею —
Собеседником поздних дней.
1950
 

126

 
Корзина с рыжиками на локте.
А за плечом – мешок еловых шишек.
Опушки леса ласковый излишек —
Не царский ли подарок нищете!?
 
 
Затопим печку ужин смастерим
И ляжем спать на стружковой перине.
… Есть в жизни грань, где ты неуязвим,
Неуязвим, как ветры и пустыни.
1951
 

127

 
Возле дома моего —
Поле, больше ничего.
 
 
Вдоль него, мертво и зло,
Напрямик шоссе легло.
 
 
Каждый вечер (как служу!)
По нему хожу, хожу…
 
 
Час, и час, и снова час,
В камни палкою стучась,
 
 
Сам с собою говоря,
До беспамятства куря, —
 
 
Лишь бы только как-нибудь
Обессилеть и заснуть.
1949
 

128

 
Мы на земле – рабы своей сумы,
И что за поворотом – нам не видно.
И вот совсем напрасно просим мы
«О смерти мирной, смерти непостыдной».
 
 
Что пользы нам в прохладной простыне,
В глотке воды, в друзьях у изголовья?!
Есть смерти злые, трудные, вдвойне
Оплаченные ужасом и кровью.
 
 
В них вещий смысл! Такая смерть несет
В себе не просто смерть – преображенье.
Проси о ней! Проси о том паденьи,
Что душу окрыляет как полет!
1950
 

129. Жизнь

 
Не дорогой – тропой дремучею
Мчишься гоголевским Хомой.
Оседлала меня, замучила.
Наглумилася надо мной…
 
 
Осадить бы! В крапиву свалится!
Только страшно… Ведь в тот же миг
Обернется она красавицей
И предсмертный раздастся крик.
 
 
Будет стройною, черноокою
На земле лежать, не дыша.
И заплачу над ней, жестокою,
Той, что все-таки хороша.
1951
 

130. Сердце и пальцы

 
Это в пальцах не хватает силы.
Сердце – все такое ж, как и было.
Сердце шепчет в страхе и в надежде:
– Я хочу служить тебе, как прежде!
Лишь бы только пальцы поспевали,
Все, что напою я, записали!
 
 
Но у пальцев есть своя забота,
Пальцы горькой заняты работой:
Прижимаются к вискам свинцовым,
Зябнут под подушкою пуховой,
Шарят в темноте по одеялу…
Некогда служить им сердцу стало!
 
 
И взмолилось сердце в нетерпеньи:
– Что мне мир и миру я – без пенья!?
Отпусти меня туда отсюда.
Где само, без пальцев, петь я буду!
1951
 

131. Сон о казненном поэте

 
– Это он! С кем хочешь я поспорю!
Видишь, вот идет он впереди
С неизбывной мукою во взоре,
С неостывшей пулею в груди!
 
 
– Он же умер! Он уже не может
Услыхать слова твоей любви!
Никакое чудо не поможет!
Не ищи его и не зови!
 
 
– Нет! Скорее! Мы его догоним!
Я клянусь тебе! Мы добежим!
 
 
………..
 
 
Как года – мгновения погони.
Год еще – и поравнялись с ним.
 
 
Страшно заглянуть за эти плечи…
Может быть, все это только сон!?
Оглянулся – и свершилась встреча
И сомнений нет, что это он.
 
 
Серый глаз струит холодный пламень,
Узкий шрам белеет вдоль щеки…
Наш учитель! Вот ты снова с нами!
Отзовись! Коснись моей руки!
 
 
Но запачканные кровью губы
Ничего не вымолвили мне.
Только вдруг серебряные трубы
В солнечной пропели вышине.
 
 
Рыжегривые заржали кони.
И рванулись ввысь, и понесли.
И уже не слышен шум погони
С убегающей назад земли.
 
 
Только бездны, вихри и просторы,
Звездные озера и сады,
И внезапно – старой сикоморы
Ствол корявый у скупой воды.
 
 
След звериный вьется к водопою,
Заунывная звенит зурна…
Только бы остаться здесь с тобою,
Эту радость всю испить до дна!
 
 
Но стираются черты и звуки,
Миг еще – и на сухой траве
Судорогой сведенные руки…
Окрик парохода на Неве…
 
 
Люди молча топчутся у ямы,
Раздается мерный лязг лопат,
А вдали угрюмыми домами
Щерится притихший Петроград…
 
 
………..
 
 
Прошлое! Оно таким мне снится,
Как его увидеть довелось:
Белою, бессмертною страницей.
Пулею простреленной насквозь!
1949
 

132

 
Пора привыкнуть к маленькому дому
Неплотной двери, низкому окну,
И на тюфяк с примятою соломой
Пораньше лечь и отойти ко сну.
 
 
Все, что могла душа, и что умела —
Все свершено, и даже в пальцах нет
Охоты взяться за былое дело,
За ремесло перегоревших лет.
 
 
И пусть порою жизнь еще доносит
Свой блеклый шум, свой приглушенный свет —
Все спрошено! К чему вопросы!?
Осталось только: услыхать ответ.
1950
 

133. В комнате умершего

 
Да, опустело здесь… На кресле, за столом, —
Повсюду нет уже родного силуэта…
И эта тишина! И вот: не быть вдвоем…
Как это оправдать и как осмыслить это!?
 
 
И все-таки – не плачь! И комнату – покинь!
Сойди по лестнице и, стоя на пороге,
Вглядись в рассветную бледнеющую синь.
Ты видишь, это он шагает по дороге!
 
 
Не нужно! Не зови! Его уж не вернуть!
Но знай: он жив еще и жить ему без счета!
Он только погостил и снова вышел в путь.
И, слышишь, он поет! Вдали. За поворотом.
1950
 

134

 
Все узнав, от самой жгучей муки
До утраты самой роковой,
Научились мы лихой науке:
Не бояться в мире никого!
 
 
Ничего не просим мы у неба,
А когда и даст – не бережем,
И краюху поданного хлеба
Разрезаем найденным ножом.
 
 
И в глаза никто нам не заглянет,
И руки не тронет нам рукой…
Разве только на глухой поляне
Улыбнется рыжик золотой;
 
 
Разве только дикая малина
На сухом растает языке…
Нет у нас ни слуг, ни господина,
Жизнью мы проходим налегке.
 
 
Но за то, что все мы потеряли,
Одного мы друга обрели.
Он из ясной запредельной дали
В золотой спускается пыли.
 
 
И на плечи положив нам руки,
Нас целует в обожженный лоб,
Чтобы все земные наши муки
Звездным утешеньем замело.
1951
 

135. Разговор с самим собой

 
Подойди. Здесь тихо и темно.
Мы с тобой совсем наедине.
Где ты был, любимый? Как давно
Ты не исповедывался мне!
 
 
Что сегодня странный ты такой?
Расскажи мне все, не утаи!
Почему твои, мой дорогой,
Руки холоднее, чем мои?
 
 
Верно, никому не протянул,
Ими никого не обогрел,
А по локти в прорубь окунул
И над этой прорубью сидел.
 
 
И теперь стоишь передо мной,
Без вины, а все же виноват,
С потаенной мыслию одной:
Отмолчаться – и опять назад.
 
 
Надо бы тебя мне пожалеть,
Научить науке золотой,
Той, как можно целый мир согреть
Маленькой своею теплотой.
 
 
Только наша доля такова,
Это здесь издревле повелось:
И один как будто мы – а два,
Ближе братьев, а должны быть – врозь.
 
 
Знаю я, что трудно одному.
Чую, что тебе не сдобровать…
Дай, тебя покрепче обниму!
Может, и не свидимся опять…
1950
 

136. Христианская муза

 
Когда апостол Иоанн
В ночи повествовал о Боге,
Нежданной гостью дальних стран
Явилась муза на пороге.
 
 
Блистательно обнажена,
Она едва внимала Слову.
Казалось, вот сейчас она
Покинет этот край суровый.
 
 
Но Слово зрело и цвело,
Переливалось теплой кровью,
То мудростью спокойно жгло,
То кроткой мучило любовью.
 
 
И муза ближе подошла
И, кутаясь в овечьи шкуры,
На край убогого стола
Присела девочкою хмурой.
 
 
И длилась ночь. И пел рассказ.
И, незаметная дотоле,
Морщинка меж лучистых глаз
Легла, чтоб не исчезнуть боле.
 
 
И жалость скорбью обожгла
Уста, и навсегда богиня
Голгофы оцет пролила
В прозрачный мед своей латыни.
 
 
На шее девственной она
С тех пор прохладный крестик носит
И, терпелива и нежна.
Для нас у Бога песен просит.
1947
 

137. Терновник

 
Снежной пеной, кружевом нездешним.
Весь – несбыточная чистота.
Вот он вьется по оврагам вешним…
Деревце, терзавшее Христа!
 
 
Мне таким тебя увидеть внове!
Для меня ты в памяти цвело
Только каплями тяжелой крови,
Умывавшей бледное чело.
 
 
И забыл я, что в начале мая
Ты цветешь, как в мире все цветет,
Солнечным лучом благоухаешь,
Вяжешь плод и расточаешь мед.
 
 
Что тебя в дешевую больницу
Некрасивым девушкам несут,
И когда последний сон им снится, —
Снова с Ним встречаешься ты тут.
 
 
Но пред Ним невинным ты предстанешь,
На тебя Он ясный взор прольет,
Потому что ты не только ранишь,
Но цветешь, как в мире все цветет.
1946
 

138. В лесу

 
Июльский полдень зноен, что костер.
Но здесь, в лесу, для путника – отрада:
Он свежестью пронизан до сих пор,
Предутренняя медлит в нем прохлада.
 
 
Остановись. Присядь на мшистый пень,
В орешнике едва заметный глазу,
И допивая утреннюю лень —
Прислушайся к чудесному рассказу.
 
 
Слетает лист на розоватый мох,
Струит грибок свое благоуханье,
И слышен шорох, шелест, шепот, вздох —
Неутолимый говор мирозданья.
1947
 

139

 
Дороги вьются по холмам,
Белеют дали снежные,
И ветерки навстречу нам
Летят, такие нежные.
 
 
Сухая горечь прошлых лет
Как снегом припорошена.
И здесь услышим мы ответ
На все, что было спрошено.
1950
 

140. Из прошлого

 
Иль должен был я отогнать тебя
От маленьких овец моих, что б ты
В дремучий лес свой их не заманила.
Иль должен был назвать тебя богиней
Соседнего ручья и рощ окрестных
И приносить тебе их в жертву сам.
В час утренней зари, на плоском камне.
Что был бы с каждым днем темней от крови.
Как хорошо, что ты сама решила
И пастухов ушла ласкать других,
Что маленьких овец своих не любят!
О, как спокойно стало мне! Смотри!
Вот догорает солнце за холмами
И по тускнеющей уже траве
Рассыпалось пасущееся стадо.
А милая свирель к устам прильнула
Нежней, чем ты, и мой окрепший голос
Так явственно о Мире говорит.
 

141

 
Тончайшей кистью – песнею моей
Я золочу скорлупки жестких дней
И вешаю лучистые орехи
На елочку земного бытия.
Я знаю: кисть истреплется моя,
Окончатся высокие утехи,
И елочку из комнат унесут.
Но, может быть, заботливые руки
Нехитрые игрушки соберут
И сохранят от тленья и разлуки,
Чтоб будущим, прекрасным Рождеством
Повесить их на деревце своем,
И нетускнеющая позолота
Еще на миг порадует кого-то.
1950
 

Неуловимый спутник

Моей жене

142

 
Моя душа, как ты бедна.
Когда в мои рядишься строки!
Они, как волны ото дна,
От тайников твоих далеки.
 
 
В них мимолетное живет,
В них не ответы, лишь вопросы,
Короткий всплеск дробимых вод,
Глубинных таинств отголосок.
 
 
А там, где мрак и тишина,
Там дремлют редкостные клады,
Там навсегда погребена
Немая мощь моей армады.
 
 
Лишь иногда ночной прибой
В своем скитаньи нелюдимом
Швырнет на камни золотой, —
Дукат-другой казны незримой.
 
 
В ладони, завистью томим,
Иной их взвесит со злорадством,
Но разве можно счесть по ним
Мое несметное богатство!
1953
 

143-144. Родине

 
Между ними – двери и засовы.
Но в моей скитальческой судьбе
Я служу тебе высоким словом,
На чужбине я служу – тебе.
 
 
Я сейчас не мил тебе, не нужен.
И пускай бездомные года
Все петлю затягивают туже —
Ты со мной везде и навсегда.
 
 
Как бы ты меня ни оскорбила.
Ни замучила, ни прокляла,
Напоследок пулей ни добила —
Ты себя навек мне отдала.
 
 
Пусть тебя еще неволит ворог,
И еще не скоро ты поймешь,
Как тебе желанен я и дорог,
Как меня жалеешь ты и ждешь.
 
 
Душное минует лихолетье,
Милая протянется рука…
Я через моря, через столетья
Возвращусь к тебе издалека.
 
 
Не спрошу тебя и не отвечу,
Лишь прильну к любимому плечу
И за этот миг, за эту встречу,
Задыхаясь, все тебе прощу.
1952
 

 
Странно, в ненависти иной
Больше близости, чем в любови…
Ненавидя тебя, я твой
Всем горячим биеньем крови.
 
 
Ненавидя тебя, я весь,
Без остатка, тебе обещан,
И всегда ты со мною, здесь.
Безответной моею вещью.
 
 
Эта ненависть солона
Раскаленной и едкой солью.
Выедает глаза она.
Жалит горло щемящей болью.
 
 
И не смотришь и не поешь.
Только, шаря рукой в кармане,
Режешь пальцы о ржавый нож,
Не тебя, а себя им раня.
 
 
Если все-таки в трудный час
Суждена мне с тобою встреча —
Только бельмами мертвых глаз
На твой пристальный взгляд отвечу.
 
 
Проведешь ты по ним рукой
И поймешь, что не мог иначе,
Что пред ненавистью такой
И любовь ничего не значит.
 
 
И впервой приоткрыв уста,
Молвишь, тем же, чем я, томима:
Чтоб меня ненавидеть так,
Как ты любишь меня!.. – любимый!
1952
 

145. Когда вернусь

 
Мачеха в дом мой родной вошла,
Свела наговором отца в могилу,
С жабьей начинкой пирог испекла,
Лампадку задула и котят утопила.
 
 
С ней мне не жить! И подался прочь
Нищим мальчонком, босым и рваным.
В черную, злую, глухую ночь,
В черные, злые, чужие страны.
 
 
Жизнь моя с виду не так плоха:
Днем – с земляками играю в прятки,
Ночью… – кто ночью меня слыхал?
Зубы в подушку – и все в порядке.
 
 
Дома, известно, беда и стыд,
Чахнут меньшие, что лен в бурьяне.
Мачеха косится и сопит,
Ножик поточит и в щелку глянет.
 
 
Верится только – не век страдать,
Правды хоть мало, но есть на свете.
Как не живуча карга, а, глядь,
Переживут ее все же дети!
 
 
День подойдет – и вернусь назад,
Знаю, найду лишь забор да стены.
Взглянут меньшие с тоской в глаза…
Чем накормлю их, во что одену?
 
 
Нету для милых мошны тугой,
Пряников сладких, цветных нарядов…
Перекрестясь на угол пустой,
С ними за стол их убогий сяду.
 
 
Корку предложат – и той я рад,
Сам же, коль нет ничего другого,
Тем поделюсь, чем одним богат:
Светлой улыбкой и чистым словом.
1952
 

146-148. Царскосельские стихи

 
Когда я мальчиком с тобой дружил.
Прекрасный город одиноких статуй.
Густой сирени и пустых дворцов.
Тебя еще не посетили беды:
Твой Гумилев был юношей веселым.
Ахматова – влюбленной гимназисткой.
А Иннокентий Анненский еще
Не задохнулся на твоем вокзале.
И даже Пушкин твой казался мне
Еще не мертвым и не взрослым даже.
А шумным одноклассником моим.
 
 
Прошли десятилетия. Не счесть
Твоих утрат. Твои дворцы во прахе
Лежат. Твои поэты казнены
Презреньем, пулею или молчаньем.
И только имя Пушкина одно
Еще, как встарь, сияет над тобою
Прекрасным обещанием, залогом
Грядущей правды.
1954
 

 
Казненных муз умолкший городок!
Ты сам отрекся от своей же славы,
Ты грязной тряпкой вытер след кровавый
И притаился… Или изнемог?
 
 
И странно: в нашей нищенской судьбе,
Не чающей ни милости, ни срока,
В чужой ночлежке нашего далека
К тебе мы ближе, чем ты сам к себе.
 
 
Для нас одних звучат твои сады.
И шевелятся статуи, и зданья
Хранят неизгладимые названья
И даты несмываемой беды.
 
 
И обезглавленных тобою муз
Еще садятся тени рядом с нами
И говорят стихами и слезами,
И знаем мы: «Прекрасен наш союз!»
 
 
…Ты значишься на карте? Это ложь!
Тебя там нет, – мы тоже знаем это!
Ты вместе с нами странствуешь по свету
И вместе с нами – скоро! – ты умрешь.
1953
 

 
Наверно, там еще и ныне
Цветет сирень, журчит вода
И дева бронзовая стынет
У лебединого пруда.
 
 
Но что-то стало там иначе,
Как если бы в иной предел
Какой-то гений отлетел…
Но кто заметит? Кто заплачет?
1955
 

149. Не забытое, не прощенное

 
Когда весной – чужой весной! —
Опять цветет сирень.
Тогда встает передо мной
Мой царскосельский день.
 
 
Он тронут ранней сединой.
Ему – под пятьдесят.
Но молодой голубизной
Его глаза горят.
 
 
Он пахнет морем и руном
Гомеровской строки.
И гимназическим сукном.
И мелом у доски;
 
 
Филипповским (вкуснее нет!)
Горячим пирожком.
Девическим, в пятнадцать лет
Подаренным платком…
 
 
Стучит капель, оторопев
На мартовском ветру,
Звенит серебряный припев
Кавалерийских труб,
 
 
И голуби, набив зобы,
Воркуют на снегу.
…Я всех забыл, я все забыл,
А это – не могу!
 
 
*
 
 
За годы зла, за годы бед,
Со мной друживших там,
Привык терять я даже след
К покинутым крестам.
 
 
Я схоронил отца и мать.
Я схоронил друзей.
Но их мне легче вспоминать.
Чем запах детских дней.
 
 
Все, чем согрела жизнь меня.
Я растерял – и пусть!
Вот даже Блока больше я
Не помню наизусть.
 
 
И стало тесно от могил
На дальнем берегу.
…Я всех, я все похоронил,
А это – не могу!
 
 
*
 
 
Когда я думаю, что вот
Там все теперь не так,
И тот, кто песни там поет,
Не близок мне никак;
 
 
Со мною августовским днем
Не вспомнит злую весть,
Не скажет: «Вот сейчас, вдвоем,
“Костер” бы перечесть!»
 
 
Когда я вспомню, что поэт,
Что всех дороже мне,
Убит, забыт – пропал и след! —
В своей родной стране;
 
 
Что тот, кто нам стихи сложил
О чувстве о шестом, —
И холмика не заслужил
С некрашеным крестом;
 
 
Что даже в эти, в наши дни
На невском берегу
Его и мертвого они
Как волка стерегут —
 
 
Тогда я из последних сил
Кричу его врагу:
Я всем простил, я все простил,
Но это – не могу!
1955
 

150

 
Те пармские фиалки на окне,
Что выходили на Неву, завяли.
Их нет давно. И нет Невы. И нет
Меня, которого узнал едва ли б,
Когда бы нынче встретил. Он хранил
Еще наивность детства, нежность, жалость,
Писал стихи и девушку любил,
Что, – нет, не с ним, – с другими целовалась.
Где он теперь? Его давно уж нет.
Его убили. Нет, совсем не люди.
Так просто где-то затерялся след,
И лучше мы о нем совсем забудем.
А то он будет ночью в дверь стучать,
Заглядывать в окно, слезлив и жалок,
И требовать любви, Невы, фиалок…
А что ему ответить? Что подать?
1955
 

151

 
О, только бы припомнить голос твой —
Тогда я вспомнил бы и этот город.
И реку (не она ль звалась Невой?).
И колоннаду грузного собора.
И тонкий шпиль в морозной вышине.
И сад в снегу такой нелетний, голый…
О, если б голос твой припомнить мне.
Твой тихий голос, твой далекий голос!
Что это все мне без него? А он…
Он потонул, как все тогда тонули:
Без крика, без письма, без похорон,
В тифозной качке, в орудийном гуле,
С последней шлюпкой, на крутой волне
Отчалившей от ялтинского мола…
О, если б голос твой приснился мне,
Твой дорогой, твой потонувший голос!
1955
 

152. Весной

 
Уже серебрятся ветки
У старых печальниц-ив,
Вздох ветра сквозь ельник редкий
Так нежно-красноречив.
 
 
Настойчивей стали реки,
Податливей – берега.
…Лишь повесть о человеке
Мучительна и долга.
 
 
А здесь все быстрей и проще,
Все радостнее стократ:
Легко зеленеют рощи,
Легко расцветает сад.
 
 
А сколько душе скитаний
Покамест она пройдет
Как этот подснежник ранний.
Сквозь этот тяжелый лед!
1954
 

153. Чистота

 
Есть недоброе что-то в том.
Что к себе чистота нас манит.
Чистота… Кто ее тайком
Не растопчет и не обманет?
 
 
Упоительнее всех нег
С чистотой быть беспечно-грубым:
Резать лыжами свежий снег
И девичьи неволить губы.
 
 
Будь названье твое цветок.
Утро, девушка иль страница —
Чистота, твой недолог срок,
Он всего лишь мгновенье длится.
 
 
Почему везде и во всем
Чистота или вся в былом,
Иль вот-вот облететь готова
От дыхания, взгляда, слова…
 
 
Чистота, как тебя сберечь,
Братом рядом с тобою лечь?
1955
 

154

 
Дряхлеют вечные слова.
И страшно пользоваться ими.
Они порой едва-едва
Живут под пальцами моими.
 
 
Напишешь и глядишь: уже
Они тускнеют на странице.
О, сердце, будь настороже.
Подумай, стоит ли трудиться?
 
 
Сердить людей, сердить богов,
Противоречить всем законам,
Чтоб мутной изморозью слов
Растаять на стекле оконном.
1953
 

155

 
С тех пор, как сердце заблудилось,
А тело продало меня —
Так хороша простая милость
Нетрудно прожитого дня.
 
 
Он начался кустом сирени
За приотворенным окном
И был без писем, без мигрени,
Без сожалений о былом.
 
 
Вот он уходит, потревожен…
Опять уже щемит виски…
Возьми меня с собою тоже
Туда, где все, как ты, легки.
1955
 

156

 
Вот она идет со мною рядом.
Девушка с «Онегиным» в руке.
Мы заброшенным спустились садом.
Мы выходим к дремлющей реке.
Растянулись на ковре весеннем.
Оба в золоте и синеве.
И пока презрительный Евгений
Возле нас скучает на траве.
А вокруг крылатым аллилуйя
Тополя и яблони звучат —
Родинку лукавую целую.
Ту что возле правого плеча.
 
 
Миновалось все, переменилось.
Дразнит лишь порой издалека.
И одна бессмертной сохранилась
Пушкинская легкая строка.
Та, что в то сияющее утро,
Той неповторимою весной,
Не нужна была совсем как будто,
А теперь – одна еще со мной.
1953
 

157

 
В том, что вчера не причиняло боли,
Уже сегодня странный привкус есть.
Еще, конечно, можно выйти в поле,
И закурить, и Фета перечесть.
Но даже в Фете, в поле, в папиросе —
Уже горчинка уходящих дней,
Предчувствие разлуки… Хочешь, спросим,
У смерти спросим (ей-то ведь видней!),
Что остается от благоуханных
Земных страниц, волокон и копен?
Она ответит: пепел безымянный.
И вот во всем мне нынче виден он.
1954