Текст книги "Индейцы и школьники"

Глава 2
Зареченские адмиралы

1

Поверхность карельской реки была исчерчена водоворотами и бурунами – был конец половодья, первая половина мая 1949 года. Воды было много, очень много – Сувалда пускала чистые потоки в протоки между островами, промывала огромные плёсы, прочищала илистые ямы и мели Коровьего брода. Наконец, сделав многотрудную работу, река собиралась у Лысой горы и недоумённо приостанавливала неспешный ход перед двумя каменными мостами, возведёнными ещё финскими строителями. Замирала, рассматривала огромные быки, сооружённые из тёсаных гранитных блоков, и бросалась в атаку.

В этих теснинах Сувалда преображалась. Река, привыкшая кокетливо смотреться в зеркала разливов, звенеть тихие песни в мелких рукавах между бесчисленных островов, лениво пересчитывать жемчуга подводных скал, – эта красавица небрежно сбрасывала зимние белые меха и, нагая и гневная, ревела и бурлила, без устали швыряла в опоры мостов дротики поднятых со дна топляков и наливалась яростным весельем. Везде в Зареченске был слышен голос весенней воды – гул порогов на реке, журчанье мелких ручейков, сбегавших по городским улицам, тихий шёпот оседавшего последнего снега и клавесин ночной капели. Если лечь на мост и прижать ухо к дрожащему настилу, то в клокотании бурунов и водоворотов можно было расслышать глухой рёв и стон весенней радости.

За мостами, вырвавшись из узостей, Сувалда вновь расправляла плечи, и упругий, сильный поток устремлялся дальше, мимо старинной, ещё шведами перестроенной и петровскими войсками взятой крепости, и дальше, туда, где через несколько километров бега по скалам река падала в объятия огромного озера. Остывшие за ночь крепостные валы, сложенные из больших валунов, отбрасывали в воду резкие синие тени; с вершин деревьев, звеневших от движения весеннего сока, золотой пудрой осыпалась пыльца и дурманно, сладко и пряно вальсировала над струящимся зеркалом.

На речном ложе Сувалды было холодно и солнечно. Сквозь прозрачную, прыгающую поверхность воды наискось били вспышки солнечного света. Эта пляска теней и лучей завораживала – на всю глубину, до дна вонзались яркие сполохи – оранжевые, медные, зеленоватые, бронзовые.

Над дном против течения шли фаланги рыбьих косяков. Неторопливо взрывая ил кольчугой крупной чешуи, шествовали переполненные икрой тяжёлые ладожские лещи.

Рядом с ними шустрили стайки крупной плотвы, подхватывая илистую мелочь. За подводными скалами в сверкающей синеве парили стройные хариусы, лишь слегка расправляя шикарные паруса павлиньих спинных плавников. Время от времени какая-то насекомая живность неосторожно сваливалась в воду, и тут же две-три узких тени вспыхивали сапфировыми и рубиновыми искрами и пронзали толщу воды в уверенной атаке. Далеко был виден прыжок и беспечный плеск хариуса, и не у одного рыбака замерло бы сердце при виде удара удивительно красивого и сильного охотника…

Но вот размеренный ход рыбы по главному руслу изменился, местные рыбьи обыватели расступились в стороны – вперёд понёсся нескончаемый строй ладожских лососей. Словно рыцари, шедшие в последний поход, они засверкали серебром, за-пламенели оранжевыми флагами плавников, их упругие удары потеснили воду и подняли рябь по поверхности воды. Волна за волной шли красивые рыбы, и, казалось, ничто не могло потревожить их стремительный, восторженный бросок через пороги.

Вдруг большая круглая тень скользнула на освещённое дно, смяла верхние ряды, и непонятность и неправильность этой пляшущей тени встревожила упругий сверкающий рыбий строй – лососи шарахнулись в стороны, начали сталкиваться в тесноте, вырываться, вспарывать дно, бросаться назад. Наконец давление в рыбьей стае достигло предела, и лососи стали выпрыгивать из воды, стараясь выбраться из сутолоки. Свечками взмывали в воздух крупные рыбины, и речные струи разом вскипели…

2

Алёшка Филиппов не мог оценить буйное великолепие рыбьих плясок. Сложно вообще было что-то оценивать: за шиворот плескала вода, под ногами бился ополоумевший лосось. Алёшка зажмурил глаза и вцепился побелевшими пальцами в края здоровенного корыта для белья, куда четырёхлетнего мальчика посадили старшие братья. Здоровенная рыбина захватила жабрами воду на дне корыта и больно заколотила хвостом по ногам.

Сами же «адмиралы» стояли на краю нагретой солнечными лучами скалы, вокруг которой Сувалда делала лихой поворот, и напряжённо наблюдали героическое плавание младшенького брательника, за которого они отвечали головами и тощими задницами, – Витька Трошин, самый старший, печально известный всей округе как Яктык, и рядом Колька Филиппов – третий по возрасту. Вдалеке, в двухстах метрах выше по течению, на такой же скале приплясывал от напряжения средний брат – Жорка Трошин, запустивший Алёшку в плаванье. Он то посматривал на корыто, которое крутилось на самой стремнине, то тревожно вглядывался в Яктыка, замершего вдали. Жорка трусил и справедливо подозревал, что обычной родительской поркой не обойдётся.

– Як… Яктык, – неуверенно пробормотал Колька. – Что делать?

– Цыц, Жидёныш, не мешай! – Яктык отвесил младшему звонкий, но неболезненный подзатыльник. Он внимательно следил за струями воды, губы побелели, а глаза сощурились зелёным светом, как у рыжего кота.

Яктык не любил ошибаться. Он вообще не любил попадаться, вляпываться и оказываться в положении виноватого. Вся его горделивая сущность восставала против какого-либо сомнения в успехе его проказ и затей. Но оборвать за ночь соседские яблони по всей Речной улице и внаглую торгануть ими с утра на базаре или кинуть банок шпыни с Заводской – это было одно, а вот видеть, как Лёшку сносит предательски вильнувшее течение – то было совсем другое. Яктык, хотя виду не подавал, всей душой любил двоюродного братика, поэтому бесился, нервничал и весь напружинился.

– Якты-ы-ык! Якты-ы-ык!! – ветер донёс вопли Жорки. – Яктык, что стоишь?

– Яктык, ну… Витя, Витя, ну пожалуйста… – Колька уже откровенно заныл, дёргая старшего за рукав рубашки.

– А ну цыц! Тихо! – Яктык зыркнул по сторонам и быстро сорвал с себя рубашку, потянул за край зацепившегося ремня. – А-а-а, з-з-зараза! Твою мать!

Он рванул застрявший ремень. Оторванная пуговица весело зацокала по малиново-серому граниту скалы и упала в нагретую камнем воду. Витькины штаны ещё летели прочь, а его худющее тело – все рёбра пересчитать можно – уже упало в обжигавшую холодом воду. Он плыл хитрыми, экономными сажёнками на самую середину. Сувалда играла с ним – плескала в лицо холодными брызгами, заплетала ноги неожиданными водоворотами, берегла и упруго подбрасывала над затаившимися зубьями подводных камней, будораживших течение.

Бац! Яктык хоть увернулся от здоровенного камня, мимо которого его проносило, но больно врезался плечом. Хорошо, что камень был ленивый и сытый – гладкий, облизанный ледником валун. Обломок гранита точно распорол бы Яктыка. Следующий валун вздыбил течение упругим пузырём, но мальчик сделал два гребка, почти остановился, упёрся по-жабьи расставленными ногами в бока подводного врага, ноги соскользнули, и он сел на валун верхом – не чувствуя боли, холода, леденея только от страха упустить Лёшку. Витька несколько секунд смотрел на шатко приближавшееся корыто, примерился, снова оттолкнулся от покрытого плёнкой водорослей округлого толстяка и скользнул навстречу Алёшке. Витя почти задохнулся, пальцами нащупал шершавый бок старинного оцинкованного корыта, какую-то долю секунды, неожиданно для самого себя, рассматривал прихотливые сизые лепесточки и звёздочки узора на металле, слегка напомнившего морозные узоры на заиндевевшем окне, подумал почему-то о маме, о Ленинграде… Мысли неслись такой ослепительной вспышкой, что захотелось спать, но что же он?! Закоченевшие пальцы сами схватились за край корыта.

– Привет, старик!

И Алёшка, терпевший изо всех сил, расплакался. Он открыл глаза и посмотрел на старшего брата, которого так любил, как уважал, а уважал, как боялся. Потому что «Витюфа» был для него всем, о чём может мечтать четырёхлетний мальчик, растущий на окраине маленького городка в окружении скал, сосен, бесконечного неба и большой воды.

– Хватит реветь, Лёха! – стуча зубами, цыкнул Яктык.

«Лёха» замер – его впервые назвали по-взрослому. Напряжение чуть спало. Он уже был не один. И… Лёха описался, почувствовал, как попа чуть-чуть согрелась горячей струйкой.

Течение несло их и кружило. Капли блестели на побелевших от напряжения губах Витьки. Алёшка привстал и попытался грести рукой, но корыто сразу наклонилось. Вода, в которой он сидел, тяжело хлюпнулась на одну сторону. Витя еле удержал переворачивавшуюся посудину, но сам опять ушёл под воду, только руки за край цеплялись.

– Сиди! – он вынырнул снова, бешено кашляя, вращая глазами и сдерживая ругань, от этого ещё больше пугая Алёшку. – Тихо ты! Сядь! Замри!

Алёшка опять плюхнулся попой в холодную воду, которая набралась выше копчика. Холодный лосось неприятно скользил по ногам, Яктык продолжал бешено молотить ногами, и корыто медленно уходило со стремнины. Водовороты кружили их, ему приходилось перехватываться, чтобы хоть как-то держать направление к берегу.

Наконец он ударился пяткой о прибрежные камни, попытался встать, но нога соскользнула между камней – и резкая боль пронзила Яктыка электрическим разрядом. Он еле успел вырвать ногу из щели, оттолкнулся, надеясь, что нога не сломана. Вроде нет, хруста не было, но растяжение было, по-видимому, жестоким. Отталкиваясь одной ногой, загребая рукой, Яктык полз по скрытым водой булыжникам, подтаскивая за собой тяжёлое корыто. Он бился и тянул корыто с братом на одном упрямстве – сил уже давно не было.

Рядом раздался громкий плеск – подбежавший Жорка поскользнулся на слизи водорослей, покрывавших подводную часть полого уходившей скалы, и звонко шмякнулся. Но не заплакал – дыхания не было, так быстро он мчался, скакал по валунам и пробирался через ольшаник вдоль берега, пока не увидел захлебывающегося Яктыка и корыто с Алёшкой уже возле берега.

– Я сейсяс! Дерфитесь! – Жорка сплюнул кровь, заполнившую рот. Зубы уцелели, но щека была прокушена. – Фифя, афай уку!

Жорка встал на четвереньки, как-то зацепился за трещину в горячей скале, протянул руку. Брат взмахнул через себя, Жорка поймал его уже вялую руку и потянул Яктыка к себе. Корыто звякнуло о скалу и противно заскрежетало.

…Так их и застал продравшийся через заросли Николенька: Яктык распластался на скале, стараясь согреться, рядом сидел Жорка, озабоченно трогая стремительно распухавшую скулу, Алёшка сидел на корточках, одной рукой придерживая корыто, а другой – ощупывая мокрые штанишки.

– Отцу скажете – прибью, – глухо пообещал дрожавший Яктык.

– Чего? Что? Яктык, что? – переспросил не расслышавший Николенька.

– Прибью! Вот что!

– Да кто ф шнал, фто его так понефёт! – Жорка опять сплюнул кровь. Правый глаз начал стремительно заплывать, щека малиново раздулась.

– Да-а-а… Дела…

Вдруг Яктык почувствовал, как маленькая ладошка легла на голову.

– Витюфа… Витюфа, ты гелой! Я тебя люблю!

Братья отогревались на горячем граните и молчали, уже задним числом испугавшись. Но они старались никак не выдать страха, опасаясь, что Як-тык увидит их слабость и презрительно посмотрит исподлобья. А Яктык лежал ничком на камне, шершавом, словно щека плохо побрившегося старика, терпел боль в кровоточащей ноге и радовался, что капли продолжали стекать на лицо и нельзя было рассмотреть электрические гримасы боли…

3

Как уже я говорил, братья Филипповы, «Филипповская банда», были известны всей Речной улице и ближайшей округе вплоть до Заводского посёлка, куда Яктык и его друзья собирались подраться с местными. Но я забежал немного вперёд – надо сначала рассказать о том, как «адмиралы» очутились все вместе в Зареченске, и об их несколько запутанном родстве.

Витька и Жорка доводились двоюродными братьями Коле и Алёшке – сыновьям Анатолия Филиппова, покалеченного на войне зареченского прораба, только вот матери у Коли и Алёши были разные – я уже рассказывал о блокадной беде и бессонном чуде, но повторить не грех.

Алёшка, Алексей Анатольевич Филиппов, родился в год Победы, а примерно за девять месяцев до того его мать Александра, вторая жена Толи Филиппова, разыскала и привезла из челябинского детдома Николеньку, эвакуированного из блокадного Ленинграда. Николенька же, Николай Анатольевич, был сыном Толи от первой жены, погибшей в Ленинграде; его приучали любить «новую маму», но он так и не привык, ершился и с готовностью обижался на Александру, чему весьма поспособствовала изредка наведывавшаяся в Зареченск его тётка, Зинаида Трошина, в девичестве Зинка Филиппова, младшая сестра Толи Филиппова. А вот как раз Витька, он же Яктык, и Жорка, младший, были сыновьями Зинаиды.

Вроде с родством разобрались. Вернёмся к началу приключений братьев Филипповых.

Зинаида была труженица, хозяйка, талантливая сплетница и непревзойдённая язва. Эти несколько противоречивые особенности натуры совмещались в ней весьма естественно. Прячась от неугомонных «троек», она вслед за братом перебралась в Ленинград, где жила тихо и незаметно, особенно после 1929 года, когда в родном Саратове был осуждён и расстрелян за «контрреволюционную агитацию» её последний несдержанный на язык дядя. («Урожай вырастили богатый – а стали ли лучше жить?» – сказал он однажды в сердцах. Добрые люди услышали, сигнал, «тройка», КРА, «десять лет без права», пуля, нет казака. Всё просто.)

Витька и Жорка Трошины стали в семье Анатолия подкидышами поневоле – не совладав с навалившимися послевоенными проблемами, вдовая Зинаида привезла Витьку и Жорку своему старшему брату, получившему после войны двухкомнатную квартиру в Зареченске и бывший финский хуторок на одном из бесчисленных островов, разбросанных по плёсам Сувалды.

В Союзе не могло быть хуторов. Но они были. Много чего было, о чём мы забыли.

Пока Филиппов целыми сутками пропадал на стройках – его плотницкие бригады отстраивали сметённый войной Зареченск, – Александра по-крестьянски основательно вела хозяйство. К 1947 году Филипповы даже умудрились завести корову, сено и камыш для которой молодые хозяева накашивали на соседних островах и привозили на хуторок на «фофане» – большой четырёхвесельной лодке. На столе Филипповых появились молоко, сметана, творог. А где корова, там и куры. Вот хозяйство потихоньку и разрасталось, дети окрепли, щёчки их покруглели. Можно было жить. Поэтому совершенно неудивительно, что к Филипповым, да и на другие острова, где бывшие блокадники старательно осваивали брошенные финские делянки, заявилась «Чёрная кошка».

Возможно, что людская молва несколько приукрасила те события: после войны «Чёрные кошки» появлялись повсеместно в окрестностях советских городов, больших и не очень, и, скорее всего, история о неуловимой банде отчаянных и безжалостных уркаганов была народным объяснением тому непонятному для простых людей бандитизму, которого, по идее, не должно было быть в победившей и настрадавшейся стране – ведь после войны всё должно было стать лучше. Трудно, да, но всё-таки ожидаемо лучше, иначе… Иначе – зачем столько народу полегло? За две войны оружия по всему Карельскому перешейку было набросано полным-полно, поэтому лихие люди при желании не имели в нём нехватки. И горе было тем семьям, кого заставали на дальних хуторах отсидевшиеся в тылу урки.

Но Филипповым повезло. В тот ослепительно-яркий, солнечный июльский день всем семейством они отправились на дальний покос, а уже вечером, когда их большой просмоленный «фофан» подплывал к родному острову, Толя издали увидел дым и весёлый огонь, с треском и свистом пожиравший постройки соседей, и благоразумно не сунулся спасать своё имущество. Среди густых кустов черёмухи, опоясывавших остров, он увидел несколько замерших фигурок. У Толи даже защекотало внутри от мысли, что кто-то сейчас спокойно выцеливает его и его детей. От греха подальше он тут же развернул лодку, побросал тяжёлые снопы за борт, украдкой перекрестился, и стали они с Александрой грести к Зареченску, до крови разбивая руки.

Колька сидел на задней банке, держал весело гулившего Алёшку и круглыми от страха глазами смотрел на Александру, которая резиново улыбалась, налегала на вёсла и шутками-прибаутками веселила ребят. Толя и Александра даже весёлые песни затянули, мало-помалу и Николенька тоже запел за ними – так здорово было плыть, так замечательно было петь: «Так пусть же! (гребок) Крас! (гребок) ная! (гребок, гребок!) вздыма! (гребок) ет власт! (гребок) но! (гребок) свой штык (гребок) мозо! (руки болят!) лис! (гребок!) той рукой!» Только раз не смогла удержаться Александра – оглянулась она на белое лицо хрипло поющего мужа, увидела его покалеченные руки-клешни, сбитые в кровь, и слеза соскочила с её ресниц. Но только одна слезинка – Александра была большая молодец.

Уже возле самого Зареченска, недалеко от спящего берега, Толя и Александра выпустили вёсла и попадали на борта лодки. Их тяжко стошнило от перенапряжения, но больше от страха за детей. Чёрный нос лодки продолжал разрезать гладкое зеркало широкого плёса длинными расходившимися усами-волнами, чуть слышно журчавший след за кормой чертил пологую дугу по тихо вздыхавшей воде, и в жемчужной бесконечности белой ночи было слышно, как хрипят загнанные люди…

Спустя две недели Толя вернулся на «хутор» и, к своему удивлению, обнаружил, что банда не сожгла его дом, только разворотила всё и побила – видно, что искали ценности, да, похоже, не нашли. Да и искать было нечего. Птица была перебита, весь двор был запорошен перьями. В сарае он не смог удержаться дольше секунды – его мгновенно и мучительно вывернуло при виде отрубленной головы Бодайки, мутно и укоризненно смотревшей на него из зачервивевшей кучи костей, требухи и кровавой дряни. Толя почувствовал, что его мечты, его тяжёлый труд были залапаны чужими, воровскими, липкими руками, поруганы и втоптаны в грязь теми, кого ещё со времён блокады он ненавидел искренне, всем сердцем. И такая боль и лють закипели в его сердце, что был бы он один, то пошёл бы, как в войну, нашёл бы и стал рубить и резать, рвать руками блатную сволочь. Но Алёшка, Николенька, Сашенька…

Целый день пропадал Толя на острове. Он подрубил с такой любовью сделанное высокое крыльцо, выворотил сваи маленького причальчика, чтобы с воды не было видно, и все брёвна и доски перетащил далеко за сарай. Единственно, не стал он валить столбы, по которым из Зареченска через соседние острова, над прибрежными кустами и неширокими проливами были переброшены электрические провода.

…Уже давно полуночная северная заря полыхала в полнеба, а он, как сумеречный дух разрушения, скрывал следы человеческого жилища. Наконец, вымотавшись до звёздочек в глазах, он наглухо, зло и умело заколотил все окна и двери заново сделанными тяжёлыми щитами и только тогда присел на серую макушку старого острова, в морщины которого вцепились высокие медные сосны. Достал из нагрудного кармана горячую и влажную пачку, трясущимися обрубками пальцев вынул папиросу, какое-то время шуршал коробком и вставлял спичку под огрызок большого пальца, чиркнул, секунду засмотрелся на зашипевший, заплясавший огонек и медленно, не торопясь закурил.

Его глаза, залитые потом, были зло сощурены, темнота прорезала две морщины по щекам. Губы ещё сжимались гримасой злости, он цепко и навсегда запоминал место, где он так и не завёл свой большой семейный дом. Он запоминал все расщелины, скалы, все камни, которые он смог перенести, и непосильные валуны, вдавившиеся в землю небольшого огородика Александры, потом какое-то время смотрел на ветер, запутавшийся в пушистых верхушках сосен. С каждой затяжкой тлеющий огонек папиросы освещал заострившиеся черты лица. Потихоньку сердце выровняло свой бег. Толя аккуратно потушил окурок о гранит, затолкал бычок в глубокую трещину, подобную его новым морщинам, достал из кармана платок, вытер с лица оставшийся пот, тяжело поднялся, взял неразлучный ящик с плотницким инструментом и перетащил всё в лодку.

Одним слитным движением он столкнул лодку с языка скалы и пересел на вторую банку. «Фофан» плавно закачался на воде, словно старый верный пёс, трущийся боками о ноги хозяина, Толя же, не торопясь, развернул лодку и тихими, каплями свистящими, крадущимися гребками настоящего рыбака повёл лодку к Зареченску. Пустая лодка быстро разогналась и шла по чуть парящей воде ходко и легко. На северо-западе на фоне зеленовато-бирюзовой бездны небесного круга золотом и серебром сверкала дуга далёкого облачного вихря, а за Толиной спиной сизая ночь выпускала на охоту мерцавшие стаи звёзд…

Так, со страху, Филипповы и забросили свой «загородный дом», на который они возлагали столько надежд.

Милицейский капитан Садыков, тайно пьющий грузный и послевоенно-хмурый мужик, честно пытался помочь уважаемому в городе прорабу, но при всём желании не мог разорваться – хутора вспыхивали по всему району, и больше было хлопот с перевозкой и учётом обгоревших трупов, чем с поиском налётчиков. Одна была надежда на чрезвычайную группу МГБ, которая, похоже, задерживалась.

4

Зинаида, конечно же, не знала, да и не хотела знать об этих мрачных делах, случившихся с братом, да и некогда было ей – Витя, старший сыночек, за зиму превратившийся из домашнего мальчика в поджарого подростка с чересчур длинной, «лиговской» чёлкой, не скрывавшей упрямые серые глаза, так вот, на школьной перемене её любимчик Витя жестоко отметелил Борю Саенко, сына самого Валентина Петровича Саенко, при виде которого сама директриса исходила восторгом и уместным почтением. До звона в ушах выслушав шипение директрисы и громкие вздохи классной дамы, Зина вернулась домой и попыталась в первый раз в жизни выпороть сына. Но лишь раз неловко зацепила ремнём – хотя онемевший от несправедливости обвинений Витя стоял истуканом, его глаза вдруг стали так похожи на отцовы, что Зина бессильно упала на табуретку, уронила голову на клеёнку кухонного стола и заплакала, выкрикивая обиду. Между ними – упрямо молчавшим Витей и плачущей мамой – метался испуганный Жора, почувствовавший трещину отчуждения между старшим братом и матерью, не простую детскую обиду, а новое, очень взрослое противостояние характеров.

Слёзы слезами, обиды обидами, но надо было что-то срочным образом делать – Вите никак нельзя было оставаться в Ленинграде, так как Валентин Петрович, герой блокады, уважаемый, солидный и всё доводивший до результата мужчина, легко мог сломать жизнь парню. И никак она не могла защитить Витю, не было смысла и возможности что-либо доказывать, куда-то жаловаться – что могла противопоставить простая шлифовщица слову райкомовца? Не рассказывать же людям о том, при каких обстоятельствах Валентин Петрович собрал прекрасную послевоенную коллекцию картин и фарфора, о которой, озираясь даже у себя дома, шептались соседки? Короче, Витьку надо было надёжно спрятать. И лучшего места, чем Зареченск, не было.

Но тут уже зачудил Жорка, заявивший, что без брата ему никак. Витька, наглухо замолчавший, пытался кое-как объясниться с младшим, но всё безрезультатно: Жора был безутешен и решительно заявил, что расскажет матери о причине драки. «Ах ты, Кувшиное Рыло!» – только и сказал Яктык, ошалевший от такого наглого шантажа. Но делать было нечего – Витька понимал, что брат пойдёт на любую крайность, а знать матери о тайной беде Лизочки Симоновой было ни к чему.

Так и получилось, что Зинаида уложила чуть не подравшихся сыновей спать, а сама всю бессонную ночь, неумело прикуривая папиросы, просидела с соседкой на кухоньке коммуналки. Рано утром она собрала два коричневых чемоданчика, связала один большой узел с тёплыми вещами, разбудила сыновей, подзатыльниками ускорила их сборы, предотвратила очередные толкания возле уборной, одела, покормила, села «на дорожку», разглядывая их, словно впервые видела. Она узнавала в них мужнины черты, упрямые «филипповские» лбы, длинные чёлки, зачёсанные назад, серые, пушистые глаза, и невольно залюбовалась, не подавая вида. Поймав себя на непозволительной слабости, Зина прикрутила затеплившийся фитилёк бабьей души, снова сжала губы, решительно встала, чуть было не перекрестилась, но вовремя одёрнула себя – мало ли что – и повела их за собой, стараясь не разбудить спавшую коммуналку. Филипповы тихо вышли на гулкую лестницу. Мальчишки непроницаемо молчали, дерматиновая дверь последний раз дохнула на них детством, словно благословляя, и глухо затворилась.

Мать и сыновья вышли на улицу, отсыревшую после сентябрьского дождя, молча и неспешно постукивая каблуками, вышли на Рубинштейна и пошли к вокзалу. Путь был неблизкий. Потом они целый день добирались до Зареченска и, уже основательно измотанные, прибыли в городок часам к трём пополудни. Зинаида расплатилась с водилой попутки, что-то буркнула в ответ на его попытку сделать комплимент, как назойливую муху, отогнала напрасную мысль и повела сыновей, осторожно спрашивая у прохожих нужный адрес. Наконец они нашли Речную улицу и стали считать деревянные двухэтажные дома, с виду одинаковые, разнившиеся только цветом наличников и крылечек. Весь Зареченск был застроен сотнями таких вот деревянных двухэтажек на восемь квартир. Это и была главная работа Толи, не считая отремонтированного госпиталя, нового райкома, заводских цехов, нескольких больниц, школ, контор, складов, лодочной станции, рыбацких пакгаузов, рыбного цеха, десятков магазинов, двух бань, почты, отделения милиции, Дома культуры, танцплощадки, ресторана, четырёх пивных, одной рюмочной и бесконечного количества сараев и сортиров.

Оставив ребят сидеть на лавочке возле Толиного дома, Зинаида поднялась на второй этаж. Ребята слушали, как под её усталыми ногами пела деревянная лестница, и всё так же молчали. Скрипнула дверь. Вдруг над их головами раскрылось окно и высунулась мальчишечья белобрысая голова, тут же спряталась. Дверь наверху опять стукнула, вниз загремели быстрые, уверенные шаги, и из подъезда выбежал Толя. Он остановился, давая глазам привыкнуть к свету. Племянники сидели на лавочке в одинаковых костюмчиках, на одинаково подстриженных головах чуть наискось были надеты похожие кепки, оба смотрели подчёркнуто безразлично, испытующе, и светили одинаково разными «филипповскими» ушами – правое прижато, левое оттопырено.

– Ну что, орлы, привет!

– Здра. Здрась. Те.

«Форсят, – улыбнулся про себя Толя. – Городские, питерские, как же».

– Так. Берите чемоданы. Пошли домой. Будете здесь жить.

Витя и Жорка на секунду забыли свою независимость и «взрослость». На Толю распахнулись серо-голубые детские глаза. Мальчишки до последнего времени надеялись, что каким-то случаем, чудом, обстоятельством, как-то неведомо, но что-то так решится, что не придётся оставаться в этой глуши, под этим рваным небом, так далеко от мамы. Они бы в жизни не признались, что им страшно расставаться с мамой, которая умудрилась выходить их в блокадном Ленинграде. Да и, честно говоря, они ещё по-детски не знали всю цену самому факту своей жизни. А вот Толя очень хорошо знал и поэтому всегда помогал младшей сестре.

– Ну? Что разглядываете? Я не картина. Давайте, орлы. Летите наверх, там рыба пожарена, ешьте вволю. А мне кой-куда сходить надо.

Услышав про обед, ребята поднялись гораздо быстрее. Тёмный провал двери проглотил две фигурки, скособоченные под тяжестью потёртых чемоданов. Деревянная лестница в первый раз почувствовала их шаги и тут же ворчливо заскрипела, присваивая ногам каждого свою неповторимо скрипучую мелодию.

Толя, загоревшись необходимостью и возможностью помочь, сделать мужскую работу, шёл по шуршащим улицам, засыпанным по-фински – мелкой гранитной щебёнкой, – и прикидывал, как быстрее всё организовать. Он зашёл к Мирону Степановичу, степенному и самому уважаемому плотнику своей бригады, потом к Зиновию – ещё одному старому плотнику, известному рукодельнику. К шести часам вечера воскресенья в сентябре 1947 года в городе Зареченске Ленинградской области Советского Союза шесть взрослых мужиков забросили семейные дела и включились в общее дело помощи своему бригадиру.

А всё из-за слёз прекрасной шестиклассницы Елизаветы Андреевны Симоновой.

И так бывает.

…Выплакавшаяся за ночь Зинаида проснулась рано-рано, вышла на кухню. Толя стоял возле окна и курил в открытую форточку. Александра разрывала старую простыню и готовила куски белой материи. Зина подошла посмотреть, что творится, может, чем помочь. Похоже, что брат с женой не спали. Густой рыбный запах защекотал горло. На столе стояли два больших ведра, доверху наполненные только что засоленной ладожской сёмгой. Зина, онемев, смотрела, как Саша аккуратно завязывает верх вёдер, потом закрывает их мешковиной. Зина шагнула назад, упёрлась спиной в стену и соскользнула вниз, сев прямо на пол. Её горло схватила судорога.

– Вот так-то, сестрёнка, – Толя улыбался. – Не бойсь. Прорвёмся.

К вечеру Зинаида удачно добралась до Ленинграда, а как уж она решала все вопросы со строгой директрисой, как были оформлены все документы на Витьку и Жорку – о том толком ничего не известно до сих пор. Но всё обошлось благополучно и через несколько недель забылось.

Уместно добавить, что директриса, принимая гостей за новогодним столом, на котором оранжево ослепляли глаза бутерброды с красной рыбой, скромно не опровергала комплименты о своих высоких связях. А уж в этом никто из её хорошо воспитанных, интеллигентных и высококультурных гостей и не думал сомневаться.

Всё было чудесно.

5

На следующий день после «чудесного спасения Алёшки на водах» к Филипповым нагрянули давно ожидавшиеся гости – далёкая родня Александры. То ли с датами в телеграммах было напутано, то ли гости меньше задержались в Ленинграде, но приехали они не в воскресенье, а днём субботы. Охи, ахи, поцелуи, шум. В маленькой квартирке стало сразу тесно. В дальнюю комнату, куда перебазировались все «адмиралы», заглянула сначала тётка Варя, румяная и громкая двоюродная сестра Александры.

– А-а-а, вот вы где, моряки! – её голосу было явно тесно в комнатке. – Ну, я не буду вас тревожить, только вещи занесу.

Аккуратно ступая большими ногами в мягких домашних шерстяных носках, она вернулась в соседнюю проходную комнату, где бумкнула дорожным чемоданом. Мальчишки же внимательно разглядывали новое чудо – за тёткой вертелась рыжеволосая девица лет шестнадцати, лукаво стрелявшая глазами. Все «филипповские бандиты» – от Яктыка до Алёшки – насупились и сделались чрезмерно безразличными.

– Знакомьтесь, мальчики! Это – Тамара, моя старшенькая, – опять бабахнула выпившая рюмочку тётя Варя. – Мы с вами соседями эту ночку будем.