Текст книги "Индейцы и школьники"

«Здесь? Зачем?! Ого. Рыжая. Смеётся, зараза!» – «адмиралы» только молча кивнули.

– Здравствуйте, мальчики! – засмеялась Тамарка. – Вы всегда так – как дураки – по росту спите?

– Тамарка!

– Ой-ой-ой! Ну прям уже и сказать нельзя! – Тамара развернулась к матери, копавшейся в чемоданах и узлах. Её красное в белый горошек платье смотрелось настолько неуместно, что Жорка аж расстроился. Лёшка подсмотрел выражение лица брата и надулся ещё больше. Яктык же тайком разглядывал рыжеволосую девочку и, незаметно для самого себя, засмущался и покраснел.

Николенька, подлиза и любимчик всех тётушек, демонстративно рванулся помогать тёте Варе с узлами, справедливо полагая, что награда найдёт героя. И не ошибся. Спустя пять минут он уже распределял пять конфет на троих.

– Аф фы, Фыдёнысь! – стал ссориться Жорка, держась за раздувшуюся синюю губу и щёку. – Фы фиво эфо заффал ффё фефе? Фавай! А Алёффе?!

Николенька, не ожидавший Жоркиного наскока, в поисках справедливости оглянулся на Яктыка. Витька лежал на полу, на большом тюфяке, где он и Жорка должны были спать ночью, пока не уедут гостьи. Лежал Яктык и делал вид, что читает книгу.

– Фифя! – Жорка подождал ещё. – Фитя!.. Ой! Яффык!

– Чего тебе?

– А фево ой зафав кофефу Фёшке?

– Отдай. Конфету. Брату. Поровну, – Яктык зыркнул на Кольку.

– Ему ещё дадут. Маленьким всегда дают. Он – маленький, своё получит, – Николенька начал издалека, но не успел. – Ай! Ты что?!

Потрёпанный томик свистнул у него над головой и врезался в стену. Яктык уже поднимался.

– Витя, ты это… Витя! Я маме… – забормотал Николенька. – Я…

Яктык уже был в опасной близости.

– Маме скажешь, Коленька?!

Коля струсил. Жорка уселся на тюфяк и наблюдал. Сидевший на диване Алёшка восторженно молчал. Уже второй раз! Второй раз сам Яктык вмешался в его судьбу за последний день!

Яктык навис над прижавшимся к косяку Колькой. Коля даже вспотел. Его веснушчатое лицо покраснело. Он молча положил на ладонь брата две конфеты.

– Вот так. Не хитри, – тихо заявил Яктык.

– Мальчики! Вы ссоритесь? – на шум заглянула Тамарка. – Витя? Витя. Тебя же Витя зовут?

Её зелёные глаза смеялись.

– Ничего себе дядечка вымахал! А зачем тебе такой чубчик?

И не успел оторопевший от такого нахальства Витя отшатнуться, как Тамара уже потрепала его чуб, светло-пшеничной волной ложившийся на выпуклый лоб.

– Ты чего боишься? Боишься? Меня боишься?

– Перестань! Те.

Яктык резко отпрянул и повернулся к запотевшему окну, где малиново цвела герань в здоровенных жестянках.

– Те-те-те! – задразнилась Томка, довольная произведённым эффектом. Она топнула ногой и ускакала в большую комнату, где начала вертеться и раскладывать вещи, как сорока.

– Георгий! Алёша! Витя! Мальчики, идите обедать! – Александра позвала их из кухни, откуда выплёскивались мощные волны ароматов большого семейного обеда.

Запах жареной рыбы, тушёной капусты, чего-то ещё, такого забытого и такого знакомого… Пироги! Александра действительно умудрилась быстро завести тесто, и теперь запах пирогов с капустой, рыбой и яйцом наполнял маленькую кухоньку, всю квартиру, подъезд, и даже на улице было ощутимо, что где-то совсем рядом живёт настоящая хозяйка. Жорка и Алёшка затопали наперегонки, а Яктык задержался.

…Он стоял у окна и смотрел на улицу. Под окнами рвалась к синему небу мощная сирень. На другой стороне улицы, у дощатого барака, одноногий дядя Коля Синицын смолил старенькую лодку. Он иногда брал с собой Яктыка на рыбалку. Когда был трезвый. То есть нечасто. Тётя Нюра Степанова развешивала постиранное бельё, перегородив полдвора. Мокрые простыни надувались белыми парусами на лёгком ветерке. Пробежал рыжий кот. За ним серый. Обычный двор. Обычная весна. Не такая хмурая, как в Ленинграде. Не такая внезапная, как свист стылого ветра вдоль прямых улиц. Обычная весна – с ватой облаков, белыми овцами бегущих от горизонта до горизонта. Со сверкающим солнцем. И всё равно такая весна брала за душу – даже если за гранитными скалами в углу двора ещё лежали на снегу синие тени. Даже если не лезла в голову эта проклятая математика и строгая Зинаида Петровна расстраивалась. Даже лужи и бесконечные дощатые мостки с брызгающими в щели фонтанчиками грязной воды – всё было весенним. По двору бродили белые и рыжие курицы. Откуда-то свалился чёрный петух и, скоро клюнув в затылок самую большую и ленивую курицу, по-хозяйски взгромоздился на неё. Вернее, куру, как здесь говорили. Самая большая за последние пять минут туча отпрыгнула в сторону, и солнечный луч щёлкнул по носу Витьку. Он отвернулся, поморгал ослеплёнными глазами.

В комнате всё было зелено. А если глаза закрыть – стояла алая пелена. Открыть – и всё зелёное. Закрыть глаза – алое. Открыть – прямо напротив стояла зелёная Тамара. И глаза зелёные. Тьфу ты!

– Эй… Тебе специальное приглашение нужно?

– Нет. Не нужно.

– Так почему ты меня боишься?

– Не боюсь, ты… вы… Ах ты ж! – Яктык сердито глянул на Томку.

Она стояла в трёх шагах, в проёме двери, и, склонив к плечу голову, рассматривала Витю. Она была ни худой, ни толстой. Крепкой. Фигуристой. Да, именно – фигуристой. Тома чуть-чуть, самую малость, выросла из красивого платья, туго обтягивавшего грудь. «Как на танцы вырядилась», – подумал Яктык. Он невольно прикрыл непослушные глаза, которые наткнулись на то, на что лучше не следовало смотреть. Почувствовав, что сейчас он начнёт краснеть, Яктык наклонился и начал передвигать здоровенный тюфяк. Но только сам себе сделал хуже. Потому что Тамара подошла к окну и выглянула наружу. Белая кожа её крепких икр и ямочек под коленками так и прыгнули Яктыку в глаза.

«Ч-ч-чёрт!»

Прошло всего две или три секунды. Тамара оглянулась. Яктыка в комнате уже не было. Тома чуть-чуть улыбнулась. Этот высокий худющий мальчик с таким упрямым лицом, слишком длинным чубом определённо её заинтересовал. Дикий только какой-то. Дикий-предикий. И смотрит так сердито… Серые глаза у него? Или голубые? Голубые. Точно, голубые. Ресницы пушистые. Даже очень…

Тамара вздохнула, посмотрела на золотистое сияние раннего вечера и поспешила на кухню.

6

Все – и гостьи, и хозяева – разместились на кухне в той радостной семейной тесноте, которая только поднимает настроение. Над столом летали тарелки, мальчишки вскакивали, подавали ещё вилки и ложки, а у печки крутилась счастливая Александра, чуть-чуть картинно стесняясь, как стесняется любая хорошая хозяйка, уверенная, что всё удалось, получилось и приготовилось так, что, как говорится, «ум отъешь». Солянка с сушёными белыми грибами, квашеная капуста, хрустящая, с клюквой, суп с грибами, пироги – ах, какие пироги! Таких пирогов у неё, наверное, ещё и не было. Она рискнула, поставила всё вместе – и старое молоко, и совсем прокисшую сметану, которую нашла на леднике, не поленилась просеять-пропушить муку, успела первым делом сунуть за трубу закваску. Всё получилось неожиданно и здорово: тесто само пёрло из большого ведра, удачно пожарилась половина здоровенного судака, пойманного накануне Толей, полдюжины яиц она одолжила у соседки Веры Ивановны (надо не забыть отдать), догадалась ещё сухие грибы сразу замочить – грибы, собранные в прошлом году на сувалдских островах, белые и подосиновики. Всё пошло в ход, всё металось из печурки, будто само собой.

Александра чувствовала внимание, взгляды, смех – словно актриса на сцене, она делала паузы, улыбалась, подливала водку в резные чарочки, подавала закуску. Она соскучилась по двоюродной сестре. Несколько лет не видела. И вот – на тебе! Такая встреча. Какая же молодец Варька, что собралась и приехала. И Толя молодец. И она, хозяйка, молодец. И все молодцы!

…Толя был в ударе. Рассказывал истории. Варя сидела напротив, блестела глазами. «Хороший у Саньки мужик. Старше её, конечно, но… Руки страшные, покалеченные, но ведь ко всему привыкнуть можно. Да и мужику – мужику главное, чтобы работать можно было», – смотрела Варька на Толю, держала чарочку в руке да видела перед собой своего «ненаглядного». Санька тоже был… ничего. Был. На секунду перед глазами вспыхнуло, закривлялось, зазмеилось распадающееся клочьями, мокрогубое, противное, слюнявое лицо пьяного вусмерть мужа, выкрикивавшего бредовые обещания, и стало тошно Варе так, что душу перехватило. Всем был хорош её Сашка, целым пришёл с войны. Завидовали ей. Целым. Да знали ли соседушки, что живым и целым он пришёл, да только снаружи. А как начнёт пить, да не просто, а каменно, тёмно, беспробудно, да кричать по ночам начинает, зубы в кровь растирает-скрежещет, да стонет ужасно, да в стенку лупит кулаком, всё война снится-помнится, хоть и пил до беспамятства. Хуже не было пьяного ночного Сашкиного бреда… Господи, как же она натерпелась…

– Представляешь? Так ещё мой дед рассказывал, а он знатный плотник саратовский был, – Толя потянулся к тарелке с капустой. – А ну, Витя, сынок, подай-ка тарелку отцу. Да, ты-то будешь? Чего не ешь? В капусте сила. Так доктор сказал, который в больнице. В капусте и железо, и витамины. И клюква. Чего? Чего нос воротишь – первейшая ягода, говорю. Да… Так о чём я?

Об экзамене плотницком. А ты послушай, Тамара, послушай. Тебе полезно будет, не всё тебе плясать, плясунья.

– Я слушаю, мама, – Тамара уткнулась в тарелку, а нос так и морщился в спрятанной улыбке.

Варя посмотрела на дочку и покачала головой. Ох уж эти чёртики в дочкиных глазах. Чисто Санькины. Как вобьёт себе что в голову, как напустит чертей в глаза, только берегись. Она оглянулась – за столом блестели глаза, улыбки, Александра совсем упарилась, а Толя выпрямился, смотрел весело и увлечённо.

– Так вот… А ну, мальчишки! Слушать! Вам тоже наука будет, – он подцепил капустный лист, накрутил на вилку, хрустнул, показав белые крепкие зубы, непонятно как уцелевшие в блокаду. – Так вот, были в старину плотницкие артели. И ходили они из города в город, из станицы в станицу. И работали много. Инструмент с собой носили. Знаешь, Алёшка, какие у них топоры были? Ого! Побриться можно было! Да! Топором можно было побриться. Потому что тупым инструментом себе гораздо вернее руку или ногу рассечёшь. Острое железо – оно умное. Приходили, значит, в село какое да и договаривались с хозяевами. А те артель ждали уже. И если дом надо было строить, то не сразу принимались, а готовились – отдыхали, высыпались, ели как следует, – потому что если уж работа началась, так ни еды, ни продыха, чтобы дождь не помешал, чтобы если начали, так уж до конца работу сработать, только воду пить, иначе работать не сможешь. Вот тогда они с вечера топоры свои – у каждого мастера свой топор был, а то и два – тяжелый и полегче, – так эти топоры, сухой и полусухой, каждый мастер в бочку с водой складывал.

– Пап!

– Что, Коля?

– Пап, а что такое «сухой топор»? «Полусухой» – это как?

– А-а-а, потом расскажу. Ну, короче… Понимаешь, металл разную закалку имеет. Если чисто рубить надо, то надо, чтобы железо было острым-преострым. Тогда калить его нельзя. И если точить, искры получаются оранжевые, даже жёлтые. Но такое лезвие быстро тупится, особенно если дерево сучковатое, сухое. А если дерево сухое, сучки на нём, ну, тогда сучки подрубать надо, тогда нужно, чтобы металл был крепкий, калёный. А калёные топоры точить – так они малиновые, красные искры дают. Сухие. Понимаешь?

– Да.

– Не понимаешь. Ну да ладно. Пока сам в руках не подержишь – не поймёшь. Поймёшь, но потом. Покажу. Саня, садись. Садись за стол, ну, хватит уже бегать. Уже все довольны и рады. Рады ведь? Да, Варя? Да, Тома?

– Да, дядя Толя.

– Что ты меня дядей кличешь? Зови просто «Толя». Хорошо? Эй, Витя, а ты чего притих? Что с тарелкой в гляделки играешь?

– Я не играю.

– Вижу, вижу. Глаз не поднимаешь. Глянь, Варь, какой у меня племяш вымахал!

– Да уж вижу. Ладный парень. Горячий. Только мрачный какой-то. Ты что грустишь, Витя? Что, стесняешься нас? Так мы быстро уедем. Погостим денёк, ночку, да и назад в Липецк поедем. Эй, что молчишь?

– Ай, Варя, ну, не хочет говорить, пусть помолчит. Больше съест. Нечего ему болтать – отъедаться надо. Знаешь, как мы ели, когда рыбы сеткой первый раз наловили? Ой, Варя… Ты и не представляешь себе, как мы ту рыбу ели. Саня нажарила и плакала. Животы болели, вот как ели. И ребята, когда из Ленинграда приехали, тоже так ели. Помнишь, Жора, как вы ели ту рыбу? Вкусная была?

– Ага.

– То-то оно, что «ага». А помнишь, Сань? Ну, расскажи.

– Да ладно, Толь. Слышали уже.

– Что слышали? Про пуговку?

– Про пуговку… Варь, я рассказывала тебе?

– Нет. Что за пуговка?

– Ну, понимаешь. Сидят ребята за столом. Важные такие, городские, ленинградские. А рыбы мно-о-ого – я тогда щуку пожарила в масле, да с яйцом, ну, знаешь, так, да ещё в муке, приперчила чуть, да на среднем огне. А они по куску съели, а сами – сидят, смотрят. А я и говорю: «Жора, съешь ещё!» А он ни в какую – не могу, говорит, не лезет.

– Не лезет?

– Да, Тома. «Не лезет».

– А вы?

– А я и говорю: «А ты пуговку на брючках расстегни и ешь, никто же не увидит, все свои».

– Ах-ха-ха-ха! Жора!

Жорка покраснел и заулыбался разбитыми губами, синими, как у негра.

– А Витя?

– Что – «Витя»?

– А Витя – он тоже пуговку расстёгивал?

Хохот грохнул вокруг стола. Вроде и никто ничего не говорил смешного, но за хорошим столом, да под чарочку, да с хорошим настроением смеялись так, что животы болеть начали.

Яктык сидел, ещё больше уткнувшись в тарелку, молча терзал пирог, краснел.

– А Витя… Витя – он всегда так краснеет? – брякнула Томка.

– Нет, что ты… Витя у нас смелый, просто ты его засмущала.

– Дядя Толя!

– Толя.

– Да, Толя. Извините. Не смущала я его!

– Да, его засмущаешь. Ты знаешь, Варя, он ведь не просто так здесь очутился…

– Дядя!

– Молчи, Виктор, молчи. Ничего страшного. Свои все.

– Дядя!

– Ну-ну, тихо, парень. Знаешь, Варя, он ведь девочку защитил. Подлеца одного побил крепко в Ленинграде. Вот теперь здесь отдыхает, боксёр.

– Защитил? Это хорошо, это очень хорошо, Витя, – тётя Варя посмотрела на Яктыка чуть хмельным взглядом. – Девочек надо защищать. А. А она красивая была?

Яктык вскинулся и прожёг глазами тётку.

– Ну-ну, ладно-ладно, извини меня. Не буду. Видно, что красивая, раз так смотришь. Давай, всё, не буду. Давай о другом… Толя, так ты так про экзамен и не рассказал.

– Разве? А, да, – Толя наклонился к Яктыку. – Вить, ты, это. Ну, извини. Понесло меня. Извини. Лады?

Яктык вскочил и вышел из-за стола.

– Ничего, пусть остынет. Горячий он. Ему полезно остыть.

– Толя! Ну хватит, Толя!

– Молчу-молчу, Сашенька. А что он? А? Я что, его, фон-барона эдакого, обидел чем? Или сказал что глупое? Я ж по-хорошему, а он… Ишь ты, фыркает!

– Толя!

– Ладно… – Толя чуть успокоился. – Ну, так вот. Где я остановился?

– Пап, ты про бочку говорил.

– А, да. Спасибо, Коля. Всё помнишь, сынок. Памятливый. Да. Ну, так вот. Топоры свои плотники складывали в бочку с водой – чтобы дерево набухло. Тогда железо насмерть держится – весь день работать можно, не боишься, что соскочит. А ведь если соскочит топор с топорища, беда тогда плотнику – или в лоб, или без ноги или руки остаться можно было. И не пили тогда совсем, в смысле – не выпивали. Никак нельзя было пить – пьяный всю работу загубит. Так и работали весь день, от зари до зари. Вот…

Толя помолчал.

Он любил свою работу – особенно плотницкую. Когда из брёвен, досок, брусьев получается большое и важное для людей дело – дома. Вообще, он всегда немного волновался и азартился, когда начинался новый дом – когда хрусткий звук первого прицельного удара старшего плотника возвещал, как колокол, начало тяжёлой и весёлой работы, этот самый удар какие-то секунды оставался один, повисал в воздухе, впитывался в души плотников и улетал эхом далеко-далеко. И потом вдогонку первому зарубу начинали сначала вразнобой, потом всё чаще и чаще стучать топоры. Эту музыку он любил с детства…

Он оглянулся. За столом все сидели чуть притихшие, смотрели на него. Потому что так уж вкусно он рассказывал о своей каждодневной работе, так чувствовался в его словах смолянистый запах свежего дерева, листового железа, маслянистых гвоздей, мороза, жары, дождя и ветра, что невозможно было не заслушаться.

– Ну, что затихли? Алёшка, муха залетит.

Маленький Алёшка моргнул, спохватился, закрыл рот и застеснялся.

– Ну, ничего-ничего. О таком хорошо послушать. Я тебе, Алёшка, скоро топор подарю.

– Плавда?

– Конечно. Маленький.

– Ослый?

– Конечно, взрослый. Настоящий топор.

– Ты не поял. Ослый-плеослый?

– А-а-а, конечно острый. Тупым нельзя.

– Фяфя, – подал голос Жорка. – Фяфя… у-у-у… Ву, фёрф! Дядя, а сфо фа екхафев?

– Оу? Эк тебя, брат, угораздило-то расшибиться. И не поймёшь, что говоришь. Экзамен? Ты про экзамен хочешь услышать? А сам его пройти не хочешь?

Жорка на всякий случай отрицательно замотал головой.

– Ну ладно, потом пройдёшь. Если захочешь научиться плотницкому делу. Ну, слушай… А, Витя, ну что же ты там стоишь, в дверях? Ну извини меня. Извини, Вить. Ладно? Я тут старинные дела рассказываю, садись, послушай. Извини. Ну? Мир? Мир, да? Да, мир.

Толя захватил клешнёй руку проходившего к своему стулу племянника, заглянул в глаза, подмигнул.

– Ну вот, барышни, закончу я рассказ свой. Знаете, ведь раньше пилы не для каждой работы, как сейчас, использовались. Да и не у всех плотников они были – большие пилы-то. Таскать их с собой, да точить, да козлы ещё делать… Да ещё и полы в домах-то деревянных делали не из досок, а из полубрёвен. Ну, если бревно отесать с одной стороны, в пласть, то получается полбревна. И эти полубрёвна и шли в дело – для потолка и для пола. Причём для потолка их подрубали так, что дуга шла вдоль бревна. Специально так делали старые мастера. Дело дорогое, полбревна в щепу уходило, но главное.

– А зачем, Толь? Ведь потолок кривой, дугой-то если.

– А-а-а, Варя, в том-то и хитрость особая. Раньше-то на потолок укладывали не мусор всякий, а землю – как шубу делали, чтобы внутрь мороз не шёл. А земля, хоть и сухая, она ж тяжеленная. Вот брёвна дугой и подтёсывали, чтобы этот свод не прогибался, а держал вес земляной шубы.

– Пап, папа, а внутрь дома земля не сыпалась?

– Сыпалась помаленьку, но это уж как брёвна к брёвнам пригнать. Если хорошо пригнать, то щелей не будет. Как руки стоят у плотника, такая и работа. Но ты погоди, послушай. Немножко осталось. Ну вот, так тут-то самое главное и начиналось. Если в артели были подмастерья, то им-то экзамен плотницкий и устраивался. Сначала давали им задание зарубы показать, брёвна срастить – в «ласточкин хвост» зарубить, ну, по-нашему «в замок» – чтобы брёвна вместе лежали и не разваливалась стена. А потом, потом уж самое им было хитрое задание – как они чисто тешут, отёсывают, значит, да как они за своим топором смотрят, как инструмент свой точат. Давали, значит, им задачу сделать пласть полубревна. И время. И должен был подмастерье быстро зарубить полбревна, а потом – без рубанка без всякого – выгладить пласть одним топором. А старые плотники смотрели – его ухватку да чему научился, как топор держит, не портит ли материал, словом, важный это был момент, но не главный.

– А что было главным, Толь? – Александра сидела рядом с мужем, прижалась к тёплому плечу и всем телом ощущала, как во время рассказа под рубашкой мужа перекатывались сухие, быстрые волны мышц.

– А главным, Санечка, была проверка следующая, – Толя засмеялся одними глазами, но постарался сдержаться. – Когда подмастерье заканчивал, тогда снимал он штаны. И исподнее тоже снимал.

– Зачем?!

Мальчишки округлили глаза.

– Слушай. Брали его тогда плотники за руки, за ноги да и везли голым задом против шерсти, ну, против волокон дерева. И если плохо зарубил пласть подмастерье, то весь зад был у него в занозах. То ему была главная наука. Иначе весь зад в деревянной шерсти. Не только в своей.

– Ой! Что? Ах-ха-ха-ха! Голым? Ой! – смех грянул за столом и восклицания посыпались как горох.

– Да, ребятки, – Толя торжественно оглядел всех. – Старые люди знали свою науку. Потому что иначе, как своим задом, не поймёшь, как правильно трудиться. Самая правильная это проверка была, так я считаю. И мой дед так считал.

– Толь, а тебя?

– Что – меня? – попался Толя.

– А тебя – тебя везли по бревну?

– Ну… Везли.

– И как? Много заноз… – Варя уже повизгивала от смеха. – Много заноз собрал?

– Нет. Я старался.

– Сань, а, Сань! А ты, того, ну… проверяла? Нет там у него заноз лишних? В шерсти его?

– Да вроде нет…

Грянул всеобщий хохот. Мальчишки уткнулись лбами в стол и судорожно кашляли, Тоня резко вскочила из-за стола, придерживая подол, – полетела в уборную.

– Хорошо смотрела?!

– Уймись, Варька, – стонала Александра, держась за живот. – Я уже не могу больше.

Старшие вытирали слёзы, брызгавшие из глаз, Алёшка, который не очень понял рассказ, но, уловив главное слово «зад» и ощутив общее веселье, старался и повизгивал громче всех.

– Ой, Толя… Ой, Толя… Ой, Толя… – постанывала Варька. – Удружил. Говорил-говорил да и выдал.

– А ты как думала? У нас, у плотников, такие вот дела, не без этого. Да…

И он, довольный, встал, вышел из-за стола, подошёл к маленькому окошку, поверх которого на длинных шнурах висели вяленые подлещики и крупная плотва, снял одну рыбёшку. Понюхал, раскрыл тешу, жабры, ещё понюхал, придирчиво, как всегда, потом с сожалением повесил назад.

Холодно ещё. Не успела довялиться рыбка. Через неделю будет в самый раз.

– Да ладно, Толя, нам и без рыбки хорошо, – Варя потянулась, как большая кошка, смачно, туго. – Ну, давай, Александра, я тебе помогать буду. Пусть мужик твой отдыхает. А ты упарилась сегодня, пока мы бегали по городу с Томкой. Давай, Томка, поможем. Да-вай-давай. Нечего там вертеться.

И женщины плавно, чуть утомлённо, но экономными, уверенными движениями стали убирать со стола, очищать тарелки, подавать, мыть, расставлять, собирать на завтра. Томка бегала во двор, относила несъеденное на ледник, куда ей показала дорогу Александра.

Младшие отправились в дальнюю комнату. Алёшку положили на диван, под стенку, где он практически сразу уснул без задних ног. Рядом улёгся довольный всем Колька. Жорка и Яктык вынесли два ведра помоев во двор, потом вернулись, умылись, забрызгав всю уборную. Александра им постелила на полу два больших тюфяка, простыню бросила, два одеяла солдатских. Жорка ещё покапризничал, поныл маленько – под вечер щека разболелась, да ещё и губу саднило – от смеха опять ранки лопнули. Короче, не мог он вытерпеть слишком яркий лунный свет, который лился в окно, словно сметана. Поэтому Жорка отвоевал себе место у стенки, хитрец. Там соседи печку топили, поэтому он быстро угрелся и засопел.

Мало-помалу деревянный дом успокаивался после длинного дня. Постукивали двери у соседей. Было слышно, как у Мариничевых тихо плачет маленький ребёнок. Через полуприкрытую дверь в большую родительскую комнату пробивался тусклый отсвет из кухни, где ещё еле слышно шелестели-бормотали о чём-то взрослые.

Томку прогнали спать. Слух Яктыка чрезвычайно обострился. Тихие шаги босых ног. Шелест платья. Вот звякнула шпилька. Ещё одна. Скрипнула половица. Ещё. Потом скрипнула кровать, чуть слышно запели пружины. Томка завозилась на кровати, стала взбивать подушку. Потом стала поправлять одеяло. Затихла. Из открытой форточки дохнуло тёплым сырым воздухом. Весна. Яктык неожиданно замёрз и натянул одеяло до подбородка. Он весь словно закаменел, не мог согреться. Глаза упрямо раскрывались.

Прямо над ним, в провале чёрной бесконечности, узкий ослепительный серп вспарывал лениво ползущие облачка. Яктык следил за их плавным полётом. Долго-долго смотрел. Растворился. Только слушал.

Потом услышал, как в соседнюю комнату тихо вошла тётя Варя. Повозилась, раздеваясь. Тихонько что-то замурлыкала под нос.

– Томка, – прошептала тётка. – Спишь? Подвинься. Томка… От ведь тетеря. Ладно, я у стенки лягу.

Она перелезла через спящую дочь, тоже улеглась.

Яктык слышал, как на кухне стелили себе дядя и Александра. Звякнула кружка. Тихий смех, шёпот. Потом всё стихло.

Филипповы уснули.

И Яктык тоже провалился в сон.

7

И снилось замёрзшему Вите странное место, где было ему удивительно прекрасно. Он чувствовал то, что, по-хорошему, чувствовать было очень хорошо, но… нехорошо. Незнакомая девочка была рядом. Он видел её сегодня на Красногвардейской улице – она переходила улицу возле больницы. И он смотрел на неё. Такая музыка удивительная кружилась вокруг, такая весёлая, такая… такая. И девочка – она была всё время рядом. Вроде и толпа кругом, должны все толкаться, а не толкались. И темно, и светло, и время раскачивалось, и дома плыли, разворачивались и кружились, и воздух был какой-то, словно вода, в которой можно взмахнуть руками и всплыть. Он засмеялся. Яктыку было очень весело. Он такой сильный. Стены куда-то пропали. Он поплыл дальше. Вот рядом проплыл Алёшка. Он кричал: «Сусаюсь, мой амилал!» А вот на берегу Жорка. И Колька. Зря он его назвал «Жидёнышем», плохая кличка. Но ничего. Всё здорово. Вот на берегу, на скале он увидел Тому. Она ему помахала и что-то шепнула. Он не расслышал слов, но по губам понял, что говорила она ему что-то очень-очень важное, правильное. Вода повернула, и начал он кружиться вокруг скалы, на которой сидела Тома в своём тесном красном платье, которое становилось всё теснее и короче. Платье медленно съёживалось, будто собиралось упорхнуть, словно бабочка, по своим насекомым делам. И Тома вроде бы даже и старалась сначала удержать подол, прижимала его к круглым коленкам, наклонялась, тогда его глазам снова виделась глубокая ложбинка меж грудей. И родинка над ямочкой. И он плавал вокруг Томы и всё время отводил глаза, но видел пухлость груди, и такую родинку, и коленки с ямочками. И белые носочки. И так ему захотелось, чтобы Тома, такая… родная, такая весёлая, подошла к нему и сказала: «Витя, хочешь… Хочешь, я тебя научу?» Яктык не знал, чему «научу», но очень даже догадывался чему, вернее, гнал, гнал от себя мысли об этой науке, он понимал, что больше всего на свете ему хочется, чтобы Томка так сказала, чтобы взяла его за руку и сказала: «Хочешь, научу?» – а он бы только… А что он? Что он ответил бы, если так страшно и так сладко? И так тянет и так щекочет внутри, и даже болит внизу, там, ну… там. И он понимал, что нехорошо, что нехорошо всё это, но так хорошо, так волнительно, так ему было весело, что он всё ближе и ближе к Томке, которая, конечно же, не такая, она вовсе не такая, ну, как эти… ну ещё эти гады так говорили о женщинах. Нет, не шлюха она. Он знает, какие они – шлюхи. Это такие… Ну, это просто невозможно… Вдруг с другой стороны реки появилась другая… Тётка. Та самая. Он её видел ещё в Ленинграде. Такая… раскрашенная. Она стояла в подъезде. Вечером, тогда, когда он возвращался с футбола, уставший, грязный, а она стояла и пошатывалась возле лестницы, внаглую поправляла чулки – ему в глаза тогда мелькнула белизна полных бёдер над чулками. Он страшно смутился, хотел прошмыгнуть, но почему-то замер, а она вдруг выпрямилась, подошла к нему, дорогой плащ волочила за собой, на него навалилась волна её сладких духов, и эта тётка, нет, эта женщина подошла к нему и сказала, пропела тихо: «Ой, ка-кой хо-ро-шень-кий, хочешь потанцевать со мной, мальчик?» От неё пахло вином. И духами. Сильно. Но не противно. Он видел близко её улыбающийся, кривляющийся рот, чуть-чуть размазанную помаду. И Витя стоял, только дрожал, а эта женщина прижалась к нему и повторила нараспев: «Мальчик… Хорошенький мальчик, ты боишься меня? Ты боишься меня, хорошенький мальчик. Давай потанцуем, ча-ча-ча. Давай я научу тебя танцевать, ча-ча-ча, ча-ча-ча». А он действительно боялся, боялся поднять глаза, чтобы увидеть её весёлые, пьяные глаза и помаду на зубах, кожу её носа, пористую вблизи, растёртую пудру и взгляд, её взгляд – такой взрослый, такой обещающий научить, такой страшный, такой тёплый-претёплый. Он боялся опустить глаза, чтобы увидеть её грудь. И метались его глаза, как у зайца. А женщина подняла руку, царапнула его за плечо, потом опёрлась на стену, из подмышки пахнуло потом, но не вонюче, а просто – горячим потом. Взрослым запахом женщины, которой жарко. Витя размазался по стене, а она прижалась к нему и промурлыкала: «Хо-ро-шень-кий маль-чик… Ча-ча-ча, ча-ча-ча, по-тан-цуй со мной, ча-ча-ча». А он вытянулся в струнку, молчал и видел, как медленно приближается к его лицу её хищный рот, её мягкий рот, её такой зовущий рот, который шептал такие слова, что он перестал слышать, только дрожал. Дрожал, боясь сказать: «Да!» А потом сверху бахнула дверь, он рванулся, побежал по лестнице – вверх, вверх! Быстрее! Ещё! Ещё! За ним вслед прыгал её смех, лёгкий и шатающийся. Он прыгал через ступеньки, скакал так, как только мог, потом добежал до своей двери и остановился, вытирая кепкой потное лицо, пряча красные щёки, закусывая ткань, усмиряя грохот сердца. Он подумал сначала, что описался. Но нет, это не было похоже ни на что. Ноги дрожали, колени сводило, а брюки внизу так оттопырились, что он опустил кепку и прижал – его, ну, ой, лучше бы не прижимал. А в ушах шептало, визжало, мурлыкало, стонало: «Хо-чешь на-уч-у-у-у тан-це-вать? Ча-ча-ча, ча-ча-ча» И он толком не запомнил – была ли она толстая или худая, красивая или некрасивая. Наверное, нет. Не была она толстой. И не была она красивой. Но и не некрасивой. Это была первая его женщина, которая сказала: «Хочешь, научу?» И она опять стояла – на берегу реки и махала ему рукой, а её плащ лежал рядом. «Ну, потанцуй, ну потанцуй со мной, ча-ча-ча, ча-ча-ча!» И он оглянулся – Томы не было, и так досадно ему стало – он всё время слышал: «Хорошенький какой, не бойся меня, не бойся». А потом появилась Лиза, она уже не плакала, как тогда. Она, наоборот, танцевала, на цыпочках, поднималась, кружилась, поднимала красиво руки, её руки летели, она поднималась всё выше. Лиза… Лиза. Она поднимала руки, волосы её летели чёрной волной, а юбка кружилась, и опять, уже Лизины ноги переступали, танцевали, он смотрел на девочку, и опять – Лиза, уже Лиза подошла к нему, танцуя, улыбаясь – «Ну, потанцуй, потанцуй со мной. Потанцуй, ча-ча-ча. Ты боишься меня? Не бойся. Не бойся, я тебя согрею».

– Я тебя согрею… Согрею. Ты весь дрожишь, замёрз, мальчик. Витенька…

«Тома?!»

Он широко открыл глаза. На её лицо падал лунный свет, смазывал черты. Её глаза блестели. Томка улыбалась и тихо-тихо целовала его плечо. Осторожно гладила затылок.

– Ты меня не бойся, Витенька, не бойся. Ну что ты, тише, тише. Куда ты? Стой, чш-ш-ш. Дурачок, стой, дурачок ты глупенький.

Витя дёрнулся, но она неожиданно сильно сжала его плечи, притянула его обмякшее тело к себе. И не успел он опомниться, как она поцеловала его прямо в губы. Её губы не были в помаде, как у той женщины. Он в первый раз ощутил тёплое дыхание, тепло женских губ, потом змейкой по губам скользнул её язык. Витю ударило изнутри, голова закружилась, он задрожал. Сердце бухало в сумасшедшей скачке, а Тома осторожно гладила его грудь, будто баюкала.