Текст книги "Этика Райдера"

1.10
Гатчина
декабрь, 2030

Два стареньких плацкартных вагона, производства Ленинградского завода, прицепили к новенькому составу в Гатчине. Дешёвые билеты кинули в продажу всего за два дня до отправки. Видимо, до последнего сомневались в способности раритетных вагонов пуститься в забег до Новосибирска. Уже тот факт, что эти металлические сараи сумели посадить на сцепки, казался гимном преемственности и коммуникабельности, маленьким чудом.

Печа курил в тамбуре последнего «ленинградского» вагона. Поезд брал крутой поворот. Через исцарапанное заиндевевшее стекло, если прилипнуть лицом к двери, проглядывался бок состава и тупорылый горбатый электровоз.

Парень обернулся сбить пепел – смахнуть его на пол почему-то казалось неправильным, как пнуть калеку, сделав ему ещё больнее – и увидел струящийся из пепельницы дым. Пепельница лупилась серой краской, дребезжала о стену крышечкой, смачно пыхала сизым паром, словно астматик в мороз. Железная коробочка, размером с пачку сигарет, наверняка задумывалась, как индикатор выдержки и культуры, потому что затушить в ней бычок было довольно проблематично, особенно если отломана крышечка.

Печа изловчился и плевком попал внутрь железки. Зашипело, дым стал редеть. Второй плевок окончательно нейтрализовал «пожарище». Он сбил пепел и снова повернулся к окну. Мир стучал и подрагивал на стыках.

Дрон успел забронировать в сети два билета, которые разлетелись как дармовое сашими в бедном японском квартале. Боковушки у туалета, кто бы сомневался.

До сих пор не верилось… «Хавай кебаб! Я что, действительно еду? – спрашивал себя Печа. – Чтобы вступить в банду? Чтобы бороться с оборзевшими инами?»

Да. Он ехал. Один.

Рядом должен был стоять Дрон: тянуть свой оранжевый «винстон», травить про баб, слюнявить отчима. Но Дрон спрыгнул в последний момент (после телефонного монолога всё того же отчима), а у Печи не оставалось времени для объективного решения – только сомнения и злость на товарища, которые по инерции толкнули его в поезд. И теперь с каждым лязгом сцеплений Печа удалялся от Гатчины, приближаясь к Новосибирску.

– Дрон, су-ука, – процедил он. – Спасибо, братан. «Запишемся в банду. Пощиплем чудищ. Хули тут тухнуть, а? Рванём вдвоём?»… Ага. Давай. Рванули…

Он сплюнул под ноги, растёр ботинком. В фартуке между вагонами свистел декабрьский ветер, из сифонящих холодом щелей, словно паразитирующий микроорганизм, разрастался иней.

Чёрт, он действительно ехал.

Но уже думал о следующей остановке. И не важно, какой город будет красоваться на фасаде вокзала – поезда всегда идут в двух направлениях.

– В жопу всё, – сказал Печа, бычкуя о крышку пепельницы. – Домой.

«…Не помнил и как очутился в своей каюте. Не знал, что с собой делать. Пошёл в кладовку, по ошибке отворил не ту дверь, увидел в зеркале своё лицо и сказал:

– Увидишь квинтян.»

Он закрыл «Фиаско» Лема, спрятал в рюкзак и принялся складывать столик. Голос мордастого проводника накатывал с другой стороны вагона. Стук колёс и мельтешение за окнами казались искусственными. На самом деле мы никуда не едем, подумалось ему. Или едем, но куда – никто не знает, не помнит, как в «Жёлтой стреле» Пелевина.

Постельное бельё стоило безумно дорого, но Печа его взял. Последний раз, когда они с отцом в целях экономии коротали ночь «на перестуках», устроившись на голых матрасах, в дополнение к прикарманенному подстаканнику он получил чесотку. Через пару дней она дала о себе знать, и начались весёлые времена.

Быстро темнело. На верхней полке сопел седой мужик – вынужденная замена Дрона. «Успел-таки гад ещё и билет сбагрить! Сейчас стопудово пиво с Месси хлещет!»

С поезда Печа так и не сошёл. Его остановил… Ник.

Печа представил своё возвращение. Не то, где он сходит с поезда, так и не доехав до Новосибирска, и берёт билет на Гатчину, – позорное возвращение: Колумб, развернувший корабли в самом начале первой экспедиции и вошедший в гавань Палос-де-ла-Фронтера со словами «В жопу вашу Индию!». А возвращение из Новосибирска после некоторых событий, насыщенных самим ощущением пути, впечатлениями, которыми он сможет поделиться за бокалом-другим пива. Даже если «фронт борьбы с инами» окажется выдумкой, или он так и не сможет выйти на него. Главное – он стремился, шёл, физически продавливал реальность, а не занимался словесной патетикой, как порой колко одёргивал в беседе Ник. Остальное – последствия удара, который Печа не побоялся нанести. Возможно, он просто выпьет на вокзале пива, пройдётся по городу, купит магнитик на холодильник с голограммой какой-нибудь достопримечательности, сделает один звонок, прихватит пива (всем, кроме бздюка Дрона!) и возьмёт обратный билет, который после покажет Нику.

«Да, так и будет».

– Увидишь новосибирцев, – перефразируя Лема, сказал одними губами Печа.

Над головой темнело брюхо рюкзака. Он положил руки под голову. Сон не шёл – слишком много мыслей, слишком много тревожной неопределённости. В конце концов, он ненавидел что-то делать сам, и делать для себя одного. Вместе с кем-то, для кого-то – легко, с улыбкой. Но не так…

Смазливая девчушка через проход у окна щебетала по телефону с подругой, не сильно-то и стараясь говорить потише.

– Лид, у меня новый знакомый. Марк. Нет, он не еврей и не немец. Хотя ведёт себя, как еврей. Но он здоровский.

Печа скривился. «Соска минетная…»

– А вчера Даня звонил. Чего хотел? Спросить телефон Елизаветы Дмитриевны. Прикинь? И всё. Как будто и не было ничего. Урод… Сказала, что не знаю. Пусть Светке звонит.

Он открыл глаза. Об окно чиркали одинокие отсветы огней. Заглядывали в вагон и брезгливо улетали прочь вместе со снегом. Пахло едким парфюмом, пóтом, грязными носками и старым дерматином, нагретым батареей. Громко стукнула дверь, чья-то тень проплыла мимо – устраиваться на ночлег.

Молоденькая соска продолжала трепаться о хороших и плохих парнях.

Печа представил, как встаёт с полки, подходит к подруге не еврея и не немца Марка, садится напротив. В фантастическом рассказе этот насыщенный саспенсом эпизод мог бы выглядеть так:

«Пора познакомить её с настоящей болью.

Я посмотрел на неё. Подождал, когда она заметит мой взгляд, потом ещё немного – пускай слегка занервничает, слегка улыбнётся, слегка разозлится, слегка помечтает…

А потом изменил цвет радужки с карего на изумрудно-зелёный и сказал:

– Привет».

Что произошло бы дальше, Печа не придумал. Потолочные лампы утратили остатки блеклого свечения, сосед сверху залихватски захрапел, девушка прибавила звука.

Печа повернул голову на расползающейся подушке:

– Слышь! Тише можно?

– А что не так? – сказала она с апломбом, проморгавшись.

– А всё не так. Прикемарить люди пытаются. Днём напиздишься.

Кто-то невнятным возгласом раздражения поддержал его из-за стенки. Лицо девушки перекосилось, она фыркнула, отвернулась к окну, зашептала в сотовый.

Печа закрыл глаза. «Может, она инша? – лениво подумал он. – Как же! Только наши бабы о разной хрени треплются часами… Или все соски во Вселенной?».

Он ещё раз мысленно обругал Дрона, свернув со стези фантазий к листовке, которую месяц назад принёс его товарищ. Без этого листа бумаги и «благодетеля» Дрона он сроду не вовлёкся бы в такую авантюру, предпочтя более понятные приключения: разборки, стрёмных девок, после которых неделю-другую молишься на свой зудящий конец, и бессмысленные попойки, каких его молодость вместила предостаточно.

Да. Всё началось с листовки. С отснятого на ксероксе призыва.

* * *

– Вот она! Листовочка! Печа, глянь. Думал, просрал.

Печа с ленцой повёл плечами.

– И где нашёл?

– Да вот – в спортивках. Помнишь, порвал их, когда общагу штурмовали?

– Хавай кебаб! Я-то помню. А вот как твой пьяный котелок удержал? Только про сисястую свою весь вечер лепил.

– Эх… – вздохнул Дрон. – Кинула лярва, номер левый дала.

– И про это уже все слышали. Что, теперь рожать не будешь?

– Чего?

– Как самка броненосца. При стрессах может задерживать роды до двух лет. Твой любимый «Дискавери».

– Иди ты!

Дрон смял сигарету о крышку из-под пол-литровой банки, сбил с рукава строительной робы засохший плиточный клей и потянулся за пивом. На нём были те самые порванные спортивки, годящиеся теперь лишь для ремонта или дачи. Печа влил в себя остатки тёплого нефильтрованного, стал жевать чипсы.

Они халтурили на объекте отчима Дрона: шпатлёвка откосов, плитка.

– Глянь, – Дрон протянул Пече помятый листок.

Никаких картинок. Чёрно-белый текст некачественной копии.

Завлекающую в банду (группировку, секту) листовку он читал впервые. Националистические и псевдорелигиозные настроения гуляли и по Гатчине, но Печа знакомился лишь с оперативной хроникой их последствий. Год или два назад взяли банду нацистов, убивавших кавказцев. Тех, кто подвернётся под руку, даже «своих», ассимилированных. Вооружившись ножами, шли на ночную охоту. Одного спросили: зачем убивал? «Потому что чурки», – удивлённо отвечал тот. Сообщили что-то об изъятой экстремистской литературе (обязательный «Майн Кампф» и побратимы) и националистическом самиздате, в котором высказывались разные бредовые утверждения, вроде того, что газовые камеры и Освенцим придумали евреи. С последним задержанным вышла натуральная хохма: ожидая встретить сообщников, а не оперативников, он выдал в дверях приветствие «Зиг Хайль». И был унизительно для «истинного арийца» брошен мордой в линолеум.

– Прочитал? – Дрон вернулся с новой полторашкой, свинтил пробку.

– Нет ещё.

Сухой текст листовки содержал хронологию наиболее громких происшествий, зачинщиками которых считали инов. Строкой ниже – вопрос: Нам это надо? Следом – призыв присоединяться к новосибирскому фронту борьбы против других разумных видов, наплевавших на гостеприимство землян.

«Патриоты Земли!!!

Обращаемся к вам от лица Новосибирских бойцов. Вступайте в ряды народного фронта борьбы против инопланетной швали. У нас практически нет времени! Нас теснят, унижают, бьют, убивают, громят наши магазины и дома, транспорт, памятники, занимают наши квартиры, выжидают рядом с нашими женщинами и детьми. Они наплевали на нашу культуру и свободу, поэтому мы имеем право на вооружённое восстание. Братья, нам нужны люди с кулаками и наполненными негодованием сердцами. Пора проснуться, враги уже давно рядом, внутри городов, в наших домах! Они ведут себя как хозяева! Мы уже готовимся к уличным боям, а вы? Доставайте оружие и боеприпасы, сбивайтесь в боевые отряды. Присоединяйтесь к нам в Новосибирске! Скоро будет жарко. Будем рады каждому патриоту. Расскажите о нас всем, кому не наплевать на судьбу человечества. Распространяйте листовки, высказывайте осуждение политике свободного расселения пришельцев.

Главное – не оставайтесь безучастными!»

– Ну что, позвоним?

– А? – оторвался от листовки Печа.

– Запишемся? – скалился Дрон.

– Ага. Давай… И что? Метнёмся в Новосиб?

– Хули тут тухнуть, а? Рванём вдвоём? У тебя отпуск на носу, а мне всё остапиздело – хочу свалить… куда угодно.

Печа принял стакан. Пиво толкало на движение.

– Погнали – кухню доложим. Клей ща застынет.

– Не застынет. Не алебастра. Так что? Не задрало про этих вафлов по ящику слушать? Скоро и к нам прикатят, соседи мордорылые.

Печа зарядил большой глоток, дал под дых воображаемому противнику.

– Бля-а-а. Обнаглели твари! Звони!

Он ещё больше раздухарился, зачерпнул чипсов, обновил стакан. Даже не заметил, как Дрон оказался в кухне – слышал его реплики, но не мог уловить смысл.

Вдруг Дрон выпрыгнул перед ним из коридора и энергично замахал строительным карандашом:

– Дай на чём записать!

Печа порылся в карманах и протянул визитку.

– Городской номер? Ага. Так. Есть контакт, – стрелял в динамик Дрон. – Приедем. Наберём! А код какой?.. Как чего? Новосибирска… – Выслушав ответ, он нахмурился и буркнул: – Интернетом умею пользоваться.

* * *

Электровоз сбавил ход, поволок состав – тридцать новеньких вагонов и два пережитка советского прошлого – мимо грузовых фронтов, гаражей, бетонных опор и укутанного паром депо. Словно безмолвная вводная экскурсия. По соседнему пути прошёл маневровый локомотив, и через минуту поезд остановился.

За окнами плацкарта ждал покрытый грязным снегом Новосибирск. Толпился озябший люд. Неприветливое холодное утро оставило отпечаток на сонных лицах.

Пассажиры потянулись к выходу. Девушка – заспанная, без привычного телефона у уха – возилась с чемоданом, который застрял в рундуке.

– Помочь? – неловко сказал Печа и, не ожидая ответа, присел у поднятой полки.

Девушка молча отстранилась.

– Ремень зацепился, – Он повозился с секунду и достал чемодан из рундука. Тяжёлый зараза, хорошо, что хоть на колёсиках.

– Спасибо, – тихо поблагодарила вчерашняя трещотка.

Печа, не глядя на неё, кивнул, подхватил свой рюкзак и двинулся к купе проводника. На душе немного потеплело.

Он побрёл в направлении головы поезда к стеклянным дверям вокзала.

Большие окна новеньких вагонов казались витринами мебельных магазинов. Увиденное настолько разнилось с теми декорациями, в которых он ехал, что будило чувство недоверия. Двухместное купе он видел только по телеку. Никаких неудобных боковушек: обычный купейный коридор, в каждом купе по раковине и микроволновке. Нижние полки были обтянуты голубой тканью, на вид мягкой и нежной, как нечистоплотные фирмы перед налоговиками. Столики укрывали белоснежные ажурные скатерти, стояли вазочки с живыми цветами.

Печа покачал головой, достал сигарету, которую через полминуты выбросил на входе. Скурил лишь наполовину – руки и лицо щипал и покусывал морозный ветер.

Эскалатором он поднялся на второй этаж, взял пива и устроился возле бара на угловой стойке. Охрана отгоняла попрошаек и бомжей от ожидающих, проверяла документы, указывала на дверь. Но васьки возвращались – циркулировали.

Печа достал визитку «Фирма – Китай „Аньза“. Хань Сюй (Володя)», на обороте которой Дрон записал номера, и позвонил. Закрыть вопрос и бежать на экскурсию. Удар с закрытыми глазами – в надежде, что перед тобой пустота.

– Слушаю? – сказал мужской голос. Резкий, словно ножом кромсали кожаный диван.

Печа поперхнулся пивом.

– Я по поводу… – начал он, откашлявшись. – Мы звонили из Гатчины…

– Кто дал вам этот номер? – нетерпеливо прервала трубка.

– Мы звонили… по листовке, и нам продиктовали…

– Ясно, – снова перебил голос. И неопределённо: – Готовы?

– Э… да.

– Вы в Новосибирске?

– Только что приехал.

– Позвоните по второму номеру, – резко сказала трубка и отключилась.

Печа обрадовался. У него был второй номер, но там, скорей всего, скажут тоже самое или не ответят. Какой-то розыгрыш. Ха! Магнитик, пиво – и домой, подумал он, набирая другой номер с оборота визитки.

– Слушаю? – ответил тот же резкий голос.

– Я только что звонил…

– Смотрите новости? – спросила трубка.

Печа потерялся:

– Э-э. Да.

– Вам нравится?

– Нет, – сказал Печа, не понимая о чём конкретно речь.

– Хорошо. Нам тоже, – Голос как-то смягчился.– Есть чем записать?

– Что?

– Адрес.

– Да… сейчас…

Печа достал из бокового кармашка рюкзака ручку, попробовал расписать её на салфетке, но та размокла на противно-влажной столешнице. Голос ждал. Ничего подходящего под рукой не было, пустую сигаретную пачку он выкинул, но тут вспомнил о книге. Положил «Фиаско» на колени и открыл на последней странице.

– Диктуйте.

Голос продиктовал. С болью в сердце Печа накарябал адрес над планами расположения фирменных магазинов издательства в Санкт-Петербурге. Он презирал людей, оставляющих книги в сортирах, загибающих уголки, делающих по тексту пометки.

– Человек по этому адресу поговорит с вами. И, возможно, сообщит ещё один адресок.

Печа не успевал переваривать. Всё пошло не так, как он планировал. Адрес. Человек. Что дальше? Как в онлайн-игре? Для успешного вступления в банду от вас требуется: проживать в Новосибе с третьего уровня, иметь лицензию на оружие, уметь шмалять, не значиться в Чёрном списке банды, знать устав, иметь при себе вступительный взнос? Выберите ник, оставьте заявку и ждите!

Однако идти на попятную было стыдно. Глупо, но он чувствовал себя чем-то обязанным этому голосу. Глотнул пива, вылил в стаканчик остатки, потерянно кивнул вокзальному ваське на освободившуюся бутылку.

– А может, я мусор? – сказал он в сотовый.

– Мусор, агрессор, процессор. Что с того?

Печа потерялся.

– Что мне сказать? – только и спросил он.

– Скажете, что хотите поздороваться с Кассио, – ответила трубка.

И – гудки.

И – адрес по соседству со словами гениального Станислава Лема.

* * *

В бараке собрались почти все. Не хватало Пингвина и главного – Кассио.

Печа встречался с ним лишь однажды, когда принимали в банду. С аккуратной рыжеватой бородкой, высокий, лобастый и молчаливый. Спрашивал в основном Архипелаг и Кабул – правая и левая руки лидера. Кассио реагировал эмоционально, но больше своими родными руками: взмахи, хлопки по столу, указания на предметы, одобрительный большой палец. Правду говорят, что тем, кто может приказывать и поощрять жестами, ни к чему много болтать.

Печу больше всего интересовали истории происхождений прозвищ, особенно старожил отряда. Почему Кассио? Почему Ельцин? Почему тот? Почему этот? А кликуху рано или поздно получал каждый.

С Кассио узнать ничего не удалось.

– Заместителя Отелло так звали, – как-то поделился мыслями Ельцин. – Но как это вяжется с главным – поди разбери. Мало ли чудинка у человека какая. Сказал «Кассио», а никто и не расспрашивал. Половина Отелло-то и не знает. Совсем картузы молодёжи посдувало! («Картуз сдуло!» – являлось любимым выражением сорокалетнего Ельцина).

С другими было проще. Взять хотя бы Зазу. Заза немного заикался и однажды выдал в чувствах приставучему Брянску: «за-за-заебал уже!» О-па-па! По-по-получи погоняло!

Или Пенал, который смотрел на всех чрезвычайно уважительно, но постоянно кричал. Самое необходимое, по его мнению: маникюрные ножницы, зажигалку, таблетки от расстройства желудка и головной боли, чёрную нитку с иголкой, пробник с каким-то парфюмом и что-то ещё – он хранил в пластмассовом детском пенале, полосатом от забившейся в бороздки крышки грязи. При первой встрече он протянул Пече ладошку дощечкой и крикнул: «У подлинного избранника выбора нет! Понимаешь, братан?!»

Архипелаг…

– А почему Архипелаг? – спрашивал Печа.

– Есть одна история… Островами всё грезит парень, хочет объездить все, а потом осесть на каком-нибудь, как хемингуэевский герой, – Цельсий (переименованный в пику своей привычки измерять температуру в Кельвинах) заговорчески придвигался, переходил на шёпот: – Недоношенный, а ты глянь – каков. Настоящий орёл должен суметь вылупиться даже из куриного яйца.

С Брянском было понятно и без расспросов. С Палычем – тоже.

– Евгений Павлович. Очень приятно, – представлялся он. Не говорил – капал словами в ухо.

Курили. Общались группками.

На коленях Пенала лежал кустарный пистолет-пулемет «Борз». Старожил заряжал магазин, таская патроны из целлофанового пакета, как купленные на вес орешки.

Кабул и Архипелаг были при «калашах»: у первого на шее, у другого – на ящике под локтём. Замену стареньким автоматам и его производным армия нашла давно (хоть и не отказалась полностью), а вот силовые группировки, бандюганы помельче и ребята в набедренных повязках в тропиках и пустынях не спешили. Пока не отсыреет последний патрон, а ржавчина не изгадит последний патронник, «калаши» будут вершить террор или справедливость, две тонкие материи, зависящие от угла зрения и религии смотрящего. И плевать «акашкам» на рельсовые электрические пушки, ручные лазеры и пучковое оружие. Пули убивают не так эффективно, но главное… убивают.

Одну «акашку» надыбал как-то даже Месси, показал Пече и пацанам, притащив в минивэн свёрток тёмной плёнки. Правда, оружие могло убить разве что прикладом: ствол был погнут и странно пожёван в районе мушки, от которой осталось только треугольное основание.

Наверняка, в бараке имелась и парочка пистолетов.

– А почему Ельцин без огнестрелки? – спросил Печа у светловолосого Зазы, который играл на планшете в баскетбол.

Ельцин производил смешанное впечатление – широкоплечий, квадратночелюстной, но открытый и добрый, любящий приписываемые классикам матерные стихи и использующий в речи непривычные, устарелые слова. Не чета первому президенту России. Зачем ему оружие? Такими кулачищами можно работать и автономно.

Вопрос перехватил чуткоухий Пенал.

– Ельцин-то?! – загорланил он. – Видал, как его однофамилец шмалял из танков по Белому Дому?

Пенал закинул голову и заливисто расхохотался. Ельцин обратил к нему снисходительно-улыбчивый взгляд и покачал головой, дескать, пустозвон, что взять:

– А шутку не могу придумать я другую, как только отослать Толстого к хую.

– Пушкин? – Кабул ухмыльнулся, вкусно затянулся сигаретой, кивнул Пече: – Давай, делись!

– Чем? – не понял Печа.

– Сокровенным. Брат – педик. На ноге шесть пальцев. Или ссал в постель до пяти лет. Чем угодно. Это как посвящение перед боем. Ты с Ежом – единственные, кого мы прошляпили…

– Давайте, я первый расскажу, – сказал Ёж.

Печа и Кабул повернулись к ушастому подростку, сгорбившемуся на ящиках в углу. Парня приняли несколько дней назад, чуть позже Печи, и вот – сразу в полымя, завтра первая вылазка. Новичок, как и Печа, ещё не знал, честь это или проклятие, зато удостоился нового прозвища, не успев заикнуться о старом. «Будешь Ежом, – окрестил Архипелаг. – У меня когда-то был колючий с такими же лопухами!» И ушастый стал Ежом.

– Валяй. Мы в предвкушении.

История Ежа

Суки…

Лет пятнадцати мы были… Я помладше даже.

Меня запарафинили, как чмо последнее. Подставили, а потом подсирали – опущенный мол, малым подставился.

И это, блять, друзья!

Да, я зассал, но они…

Мяч гоняли за типографией, там поле небольшое, трава, ворота из кирпичей. Я с Леской против Толстого и Каппы, кажется. Команды разбавили сопляками с района. Не помню с чего, но зацепились – так, несерьёзно, по ноге может мне въехал или что – с малым одним. Я его осадил, а он в залупу полез, сначала накатом, потом раздухарился, а другие смотрят, что мои пацаны молчат, лыбятся, и тоже – на меня давай гавкать.

Я-то с детства не дрался. Пацифист, если хотите. Или ссыкло. Или кто-то ещё, но как только какой-то конфликт, начинаю думать, а как это в лицо лупануть, а если повредить что, и так далее… короче, какая уже драка?

Значит, пихаю их, в шутку пытаюсь превратить. А борзота мелкая в «коробке» (мы так площадку спортивную называли у реки) около старших натёрлась, наблатыкалась, да чувствуют слабину, рычит, угрожает синюшными авторитетами.

А тут ещё и Леска, пыж нарванный, распаляет: «Давай, Саня, раскидай малых! Хули мнёшься? Они тебя засирают, а ты стоишь, как дятел. Кроши им ебальники!» И стоит, зрелища ждёт. Толстый и Каппа с ним, но молчат хотя бы.

Малые видят эту шнягу и их прёт: чуть ли не пинают уже, матерят, дразнят. Леска схватил одного, покрутил полушутя, в бока потыкал, мол, что не можешь мелюзге навалять, и снова на меня стравил.

А я струхнул – всего: и угроз, и драки. И обидно как! Те, с кем каждый день вместе, не заканчивают этот дурдом, стоят и ржут. Может, они всего лишь хотели, чтобы я поставил сопляков на место, разбил парочку носов. Может. Но я думаю, они… ссали перед малолетками, перед их старшими друганами.

Передо мной поставили выбор: дерись или подставляй жопу для позорных копырей.

Я сказал, что драться не буду…

Они смотрели на это. Мои друзья. Как я стою раком, а сопляки с разбегу садят мне под зад. Каждый по пять раз. Со смехом. Со свистом. А друзья… хм… эти постояли, покачали головой и двинули пиво пить.

Помереть от стыда охота было, но после первого удара уже двинуться не можешь, назад пути нет. Подсрачник не отменить, твоё унижение не отменить. Вы представляете, что значит такое для подростка? Когда узнает весь двор, район?

А потом я пошёл домой и всю ночь пускал сопли и слёзы под одеялом.

Стало невыносимо общаться. Даже если вокруг ржач стоял, я постоянно думал о случившемся. А когда Леска как-то выдал (не помню, что я ему до этого сказал): «Я хотя бы сраку малым не подставлял!», я пошёл за стройку, нашёл штакетину и разбил ему голову, сломал ключицу.

Больше с друзьями детства я не общался. Только в присутствии родителей и участкового. Но их урок усвоил хорошо – бить, когда тебе больно.

Бить. Бить. Бить.

И ещё: это была не дружба – а говно.

* * *

Пенал выдавил вперёд челюсть, уважительно кивнул:

– Вот так история! А?! Кто тут что-то похожее рассказывал?! И не постеснялся Ёж!

Архипелаг теребил ремешок автомата:

– Ну, по пришествию лет, так сказать… сейчас он по-другому на это смотрит, философски. И сам – другой человек.

– Ай, ладно! – не согласился Пенал. – История-то – вот откровение! Если бы на меня помочились в детстве, я хрен вам рассказал.

– История неплохая. Кто бы спорил, – сказал Архипелаг.

– Архипелаг прав, – сказал Ёж. Он смотрел на свои ногти. – Я уже не тот, и говорить об этом странно, но не стыдно.

– Эй, Пенал! – позвал Заза, развалившийся на досках. – Та-так тебя что, обос-с-ссали в де-детсве? Да?

– Ну-ка за-за-забился там, умник! – передразнил Пенал.

Рассмеялись и смеялись довольно долго, и над Зазой и над Пеналом, особенно расшумелись, когда Заза снова спросил с досок: «Так обос-с-ссали?», а потом Кабул сказал:

– Ну что, Печа? Теперь тебе заряжать.

История Печи

Это была история настоящей дружбы, сучьего руководства и двух смертей.

Краткая история.

Отец Печи работал спасателем в МЧС. Печа не помнил, о чём они разговаривали в тот день, когда отца вызвали. Не мог вспомнить, как ни пытался. Это было очень важным – последние слова отца… Они завтракали вместе, но словно в тумане, а «передай соль» и «я же просил не разбивать желтки!» – не лучшие фразы для последних слов.

Вызвали отца днём. Горел склад площадью за полсотни квадратов. Прислали около двадцати пожарных расчётов и почти сотню спасателей. Отец с Лёней, лучшим другом, были внутри, когда от огня начала рушиться кровля. Под завалами оказалось шестеро – все сотрудники МЧС. В том, числе и Лёня. Отец пытался его вытащить, разгребая горящий лом руками.

Погибли оба.

В новостях показали съёмки с воздуха, с земли: чёрные пуповины между пожарищем и облаками, перепачканные золой люди. Какой-то кривозубый эксперт сказал, что не было никакой необходимости отправлять людей внутрь горящего склада и на его крышу. Почему руководитель тушения пошёл на столь радикальные меры? Спасение тушёнки, горошка и кетчупа – далеко не приоритетная цель при выборе главного направления тушения! Боялись, что огонь перекинется на соседние склады? Но не боялись обвала кровли?!

Отец погиб, когда Пече было тринадцать. Отлитый в бронзу кумир, закопанный неглубоко – в памяти, в земле. Кумир, который никогда не скажет тост на свадьбе сына.

* * *

Печа сходил на улицу, выкурил в жёлтом круге света сигарету.

Снаружи барак представлял собой приземистое строение из красного кирпича, потемневшего от речной сырости и времени. Ночь наплывала прямо на плоскую крышу, стекала с краёв, вдавливала стены в землю. Где-то в сумраке угадывались абрисы строений-близнецов.

Кусочек заброшенного фабричного посёлка… После «финансовой катастрофы 21 века» эти и другие бараки стали основным жильём для американских и европейских гастарбайтеров. Сибирь вообще «славилась» количеством бараков, особенно в эпоху СССР: массового жилищного строительства в шестидесятых, постоянного возведения крупных заводов.

Тамбур вёл на кухню, перед которой направо тянулся коридор с дверьми по каждой стене – комнатушки. Слева от кухни располагался так называемый «Зал ожидания» – захламлённое по периметру помещение, где собирались покумекать, потренироваться, постебаться над новичками, настроиться перед вылазками.

Вернувшись в барак, Печа сел рядом с Кабулом. Родное дээспэшное покрытие барака разобрали только в комнатах и кухне (затем стены армировали, сшив слой кирпича с пеноблоками и утеплили), поэтому в Зале ожидания было довольно холодно, без куртки – беда.

Брянск, Заза и Цельсий резали в подкидного дурака. Ельцина не было – наверное, пошёл отсыпаться перед завтрашней операцией.

Печа откинулся в продавленном засаленном кресле и обвёл взглядом прокуренное помещение. Его история рассказана, и теперь он чувствовал себя лучше. Свободней. Он разделил боль с людьми, на которых ему не наплевать, и они приняли её, как и неделю назад его.

Наконец-то. Мужская работа, братство, приключение…

Всё стало простым и понятным. Их – собравшихся в бараке мужчин – объединяла одна цель.

Вот этот парень пойдёт завтра рядом с ним, и тот, и вот тот. Если закричит Палыч – самый старший из них, мужик под полтинник с бородой до глаз – перед тем как осыпать долбанных пришельцев матерком и ударами, скорей всего, закричит и он.

Как братья. Прикроют друг друга, вместе сделают дело.

Никто не посмотрит на него с упрёком, оценивающе… разве что это будет оценка его решимости. Никто не сделает вид, что его нет, не понукнёт бедностью или отсутствием «вышки». Это та семья, которую стоит ценить. Честная – и в любви, и в жестокости.

Он сделает для этих парней многое, всё. Будет лучше их, чтобы потом сказать им, что лучшие они сами, поддержать, похвалить. Они будут гордиться им…

– Эй, – Кабул, парень лет тридцати в серой куртке и выщипанными бровями, наклонился и хлопнул его по колену. – Ты как? Готов?

– Да, – сказал Печа, благодарный за этот вопрос. – Да. Полюбас.

– Гуд!

На бесконечном выдохе хрипел на полу обогреватель.

– Мне здесь одному не по себе? – сказал Ёж.

Кабул глянул на ушастого парня.

– Подганиваешь? – сказал он.

Несмотря на тщедушную, комичную внешность, Ёж успел прослыть нагловатой и прямой личностью, как неожиданный удар кулаком в пятачину.

– Есть немного, – он послал струйку слюны через щель в зубах. – Думаю, не я один.

– Это нормально, – сказал Кабул, театрально передёргивая затвор. – Не ссыт только тот, кто не дышит.

Ёж кисло улыбнулся. Печа подмигнул парню. Его историю он принял очень близко.

– Благое дело робим, парни, – продолжил Кабул. – Эта космическая блевотина совсем оборзела. На улицы вылезла, а завтра – что? На бабушку твою, Ёж, залезет, яйцами бряцая, если есть они, конечно…

– Может, какой ин уже на ней потеет, – добавил кто-то из дальнего конца барака. И хохотнул. Палыч, кажется.

Ёж поднял взгляд с бетонного пола.

Нет, он не обиделся. Не Ёж. Как затвор, передёрнулся уголок рта.

– Над моей бабкой? Тогда… так ему и надо.

Кабул, сотрясаясь всем телом, с дикими слезящимися глазами, сполз под стол.

Ржали все. Печа аж охрип.