Текст книги "Солнце в воротах храма. Япония, показанная вслух"

Жертвенный обряд иёмантэ́

Отсюда же, полагаю, возник один из сакральнейших айнских ритуалов – «иёмантэ́». Ритуальное убийство бурого медведя с целью отправить его в мир духов, где он должен снова стать одним из каму́ев – то есть очередным духом предков.

Примечательный факт: из всех мировых языков именно в айнском больше всего слов для разных частей и фрагментов человеческого тела. Точнее, не человеческого, а медвежьего, которому и уподоблялся человек. Из каждой медвежьей косточки, вынутой в таком-то месте, делались такие-то резцы, такие-то иголки для шкур или ещё что-нибудь полезное. Производство было практически безотходным. И все эти слова, понятно, проецировались и на тело человека. Так, в айнском языке наша ключица состоит из трёх разных иголок, и каждая имеет своё название.

В древности, когда на охоте удавалось завалить большого медведя – это был, естественно, праздник. Всем племенем закатывался пир, на котором загадывались желания и проводились всяческие ритуалы. Эти праздники стали настолько традиционными, что айны решили слишком уж часто на охоте не рисковать – и разработали следующую практику, которая в некоторых местах Хоккайдо, по слухам, выполняется до сих пор.

В конце зимы айны начинают охоту на бурых медведей, спящих в берлогах. Найдя берлогу с медведицей и новорождённым медвежонком, они убивают медведицу, а медвежонка забирают с собой в деревню.

Там его определяют в какую-либо семью, заботятся о нём как о человеческом ребёнке – и даже, по некоторым сведениям, вскармливают его грудным молоком.

Когда медвежонок подрастает, его переселяют из дома в специальную клетку из тонких брёвен за пределами дома. Его кормят только самой лучшей пищей, делают ему подношения и даже одевают в церемониальные одежды. Первые год-два его жизни.

А затем ему назначается ритуал иёмантэ́, на который собирается вся деревня. Медвежонка выводят из клетки, привязывают к столбу в центре деревни, зажимают его шею брёвнами – и приносят в жертву, убивая его из лука. Сначала несколько мужчин стреляют из луков в его тело, а потом ему наносится смертельный удар – или выстрел – в голову. После чего его разделывают – и всё племя угощается его мясом…

Но сначала, заметим, его воспитывали как родного! И всё потому, что этот медвежонок считается духом-камуй, который пришёл в мир людей, как в гости, приняв форму бурого медведя. А теперь, после физической смерти, он должен отправиться обратно в мир духов с помощью специального ритуала прощания, которое и устраивают ему люди, поедая его. Свою плоть медведь, который стремится вновь стать камуем, даёт людям как подарок от себя. Поэтому и мясо, и мех, полученные от его убийства, должны быть разделены между всеми людьми поровну, чтобы каждому достались дары от святого духа.

Ритуалы кормления и убийства медведя известны и у нивхов Сахалина в Приамурье, и у племён выше к Северу, и у евразийских охотничьих народов, живущих в районах тайги или около полярного круга.

Тем не менее в Японии, начиная с 1839 г., ритуал то и дело пытались запретить. Дескать, религия религией, но зачем же бедных животных убивать, да ещё так жестоко, прямо на глазах у женщин и детей?

Вопрос по-своему справедливый. Но у айнов – свои критерии справедливости. Да и от вековых традиций предков так легко не откажешься! И этот запрет стал повсеместно нарушаться. Тем более что и туристы, посещая Хоккайдо, неплохо платили, чтобы на этот ритуал посмотреть… В общем, с тех пор иёмантэ то запрещали, то разрешали несколько раз. В 1955 г. губернатор Хоккайдо запретил его снова – и, казалось, уже навсегда. И только в 2007-м он был окончательно отменён, поскольку министерство окружающей среды Японии объявило, что народные религиозные обряды, связанные с животными, не подпадают под действие закона о защите прав животных.

* * *

Сегодня в Японии проживает около 25 тыс. айнов. Долгое время айны не признавали себя японцами, не принимали японскую культуру, требуя создания суверенного национального государства. В последние годы скандалы вокруг этого вопроса начали докатываться и до ООН.

И всё же, как мы уже отмечали, в феврале 2019 г. японское правительство наконец-то приняло закон, в котором айны Хоккайдо официально признаются коренным народом Японии.

И уже в следующем, 2020 г., на территории огромной лесной резервации близ города Сирао́и, всё на том же Хоккайдо, был построен огромный, сверхсовременный этнографический комплекс – центр возрождения айнской культуры «Упопо́й». С музеями и арт-студиями по возрождению национальных искусств и ремёсел. А также мемориалом для проведения национальных ритуалов (включая иёмантэ).

В том же 2020 г., несмотря на все трудности с ковидными ограничениями, айны приняли участие в церемонии открытия Токийских Олимпийских игр…

Успеют ли айны, благодаря всем этим лихорадочным мерам, всё-таки возродиться в полную силу? Или так и превратятся в экзотическую достопримечательность, туристический придаток японского острова Хоккайдо? Вот в чём вопрос…

В далёком 2003 г. мы с Харуки Мураками приехали на Сахалин. И когда автор «Охоты на овец» наслушался очередных историй про айнов, он посмотрел куда-то за горизонт – и, странно прищурившись, произнёс:

– Так вот кому нужно Северные территории возвращать! Учредить на Курилах Айнскую республику – и дело с концом!

А что, подумал я тогда. Отличная мысль! Донести бы её до кого-нибудь, кто всё это решает…

До тех же богов, например. И до «ка́ми» – и до «каму́и».

Работа с пустотой
Солнце в воротах храма

Практически все, кто пытается разобраться в японской теме «с нуля» – изучая Японию, знакомясь с японцами, а то и приезжая туда пожить или поработать, – волей-неволей задаются вопросом: а чем же эта ваша Япония так уж принципиально отличается от Китая, или Бирмы, или того же Таиланда? В чём её самобытность даже не для нас, людей Запада, а для тех же обитателей стран ЮВА? Как и чем прикажете измерять неповторимость японской культуры?

При всей кажущейся наивности, вопрос этот очень серьёзный, коварный и непростой – в том числе и для самих обитателей Японских островов.

Да, японцы активно употребляют в своей жизни китайские иероглифы. Однако называют они их по-своему, вписывают в свой язык согласно своим грамматике и фонетике, сокращают по своим правилам. А также изобретают свои, чисто японские иероглифы, которые Поднебесная уже импортирует к себе, в китайский язык, как «японские иероглифические заимствования».

Да, китайская культура начала проникать на японские острова примерно в V–VII вв., пока не расцвела буйным цветом в период Хэйан, то есть к VIII в. н. э. К этому времени государство Ямато окрепло – и знать обогатилась достаточно, чтобы подумать о том, что кроме еды есть ещё и Красота. Тогда и начался бурный расцвет японских науки, философии и культуры. И в японском сознании возникли такие базовые понятия, как, например, Большое Слово «Человек».

Большое Слово «Человек» в китайском и в японском языках состоит из двух знаков. Первый знак – НИН – символ человека. Но ещё не само это слово. То же слияние смыслов, что и в русском слове «ЧЕЛО+ВЕК». Чело, то есть лоб, голова – это физическое пространственное понятие. И эта голова существует век. По времени оно существует, условно говоря, 100 лет. Японцы, впрочем, до ста доживают легко. Едят здоровую пищу и живут, обдуваемые семью океанскими ветрами, и долголетие у них записано в генах…

Но так или иначе, когда мы – по-японски или по-русски – говорим «человек», мы имеем в виду то, что наш великий филолог Бахтин определил как понятие «хронотоп». В любом языке есть очень мощные, сильные слова – как существительные с прилагательными, так и глаголы, – которые одновременно являются и терминами времени, и терминами пространства. И которыми, кстати, давно пользуются сильнейшие наши поэты, просто Бахтин этот феномен наконец-то компактно сформулировал. Так, символисты нашего Серебряного века – Гумилёв, Ахматова, Городецкий, Цветаева – в своём творчестве употребляли очень много священных, чудотворных слов, включавших в себя одновременно и временны́е, и пространственные категории.

А вот и центральный хронотоп японскоо языка – НИНГЭ́Н. Читаем: НИН – «человек», ГЭН – «между».

Проще говоря, человеческое существо (human being) – это человеческая букашка, которая существует МЕЖ других таких же букашек.

Ведь человек лишь тогда человек, когда он не один. Не зря же говорят: «один в поле не воин», не так ли? А когда ты один, ты – никто. И словечком перекинуться не с кем, и даже родной язык тебе нужен, как рыбе зонтик.

Да, примерно то же самое утверждает и китайская знаковая эстетика. Но японцы продвинули это чуть дальше.

Они взяли этот второй знак, ГЭН – и превратили его в самостоятельное понятие МА, или АЙДА. Которое стало основой дзэн-буддийского взгляда на пространство-время, мерилом красоты, а в философком смысле – мерилом человеческой жизни в целом.

Дзэнское МА зачастую переводится как Священная Пустота.

Знаменитые храмовые ворота в Хиросиме с каждым приливом погружаются в воду, а с отливом – освобождаются от воды.

Это и есть символ постоянной пульсации Космоса вокруг нас. Начинается день – встаёт солнце, приходит вода. Кончается день – садится солнце, уходит вода.

Каждое утро эта картинка возрождается перед глазами снова и снова: солнце, встающее в воротах храма. Так же, как в иероглифе МА:

Знак МОН – «храмовые ворота», а маленький ХИ внутри него – «день» или «солнце». Со временем, впрочем, значение «храмовые» отпало, сегодня любые ворота называются «мон».

Когда же мы в эти ворота вставляем солнышко, рождается японский хронотоп. Каждое утро солнце встаёт в воротах храма, каждый дзэнский день будут какие-то потери, случатся какие-то катаклизмы, но уже завтра всё опять начнётся с нуля.

Это и есть один из ключевых знаков для понимания нами японцев: Солнце и Ворота, которые в их культуре слились. Приглядевшись к любому произведению дзэнского искусства, мы замечаем это постоянное стремление объединить пространство и время в одно неделимое целое.

Важно помнить, что японцы отличаются от других наций прежде всего тем, что живут они на очень опасных островах. На семи ветрах, посреди огромнейшего океана, да ещё и на одном из крупнейших разломов земной коры.

Когда оказываешься под японским небом, приходится привыкать к тому, что в этом небе может быть несколько погод одновременно. На северном горизонте тучи и дождь, а на западном сияет солнце. Ветер может менять и силу, и направление по десятку раз на день, принося то дождь, то снег или стихая совсем, и эта катавасия творится в одном городе, над одним островом, прямо над вашей головой, меняясь, как у кошки глаза.

И при этом в любую минуту вас может настичь землетрясение или накрыть цунами.

Важно помнить и то, что человеческая популяция, приблизительно равная населению России, затиснута здесь на десяток основных островов (хотя всего их около 3600), но лишь 30 % этих клочков земли пригодны для нормальной жизни, а остальное – горы да скалы.

Поэтому и способы передвижения, и быт, и даже язык у них трёхмерный. Такая вот «нация 3D». Это мы, континентальные люди, передвигаемся и мыслим, в основном, только влево-вправо да вперёд-назад. А у них-то с утра до вечера ещё и вверх-вниз движение, да какое! Представьте себе плотность населения в крупных мегаполисах – до 6–7 человек на квадратный метр. И если даже простые улитки ползают на Фудзи «вверх, до самых высот», что уж о потомках сёгунов и самураев говорить.

А поскольку этих людей постоянно трясёт и заливает гигантскими волнами, они всегда готовы к тому, что а) всё вокруг может немедленно измениться; б) сейчас придётся либо помереть самому, либо немедленно бежать всех спасать, и в) когда всё рухнуло прямо у тебя на глазах, вставать и восстанавливать всё заново. С белого листа. С пустоты.

То есть само понятие Пустоты у японца – совсем не то, что у нас.

«Как можно работать с пустотой? – удивится простой русский человек. – Чего с ней работать? Она же пустота!»

Но для японца пустота – это прежде всего, поле для деятельности. Её можно заполнить своими действиями, своими идеями – что и как ещё можно сделать. Когда у тебя рухнул дом, погибло большинство твоих друзей, близких, соратников, – тебе всё равно нужно встать, ударить пяткой в землю и пойти отстроить всё заново. Ведь ты-то сам ещё жив.

От нашего брата часто слышишь: «Ах, японская пустота? Ну, конечно, они же буддисты!»

Но давайте подчеркнём: японцы, в отличие от китайцев или индийцев, в отличие от многих культур Юго-Восточной Азии, вовсе не буддисты в чистом виде (да и где он когда-либо был, буддизм в чистом виде?). Их истинная религия считается синкретической – то есть смешанной, синтезированной из разных мировоззрений, и требует отдельного изучения.

Одна из уникальнейших черт японской культуры как раз и заключается в том, что они буддисты лишь где-то наполовину, и «половинка» эта очень интересно переплетается с тем, чем они были изначально. А изначально они были и остаются язычниками-синтоистами.

Да, в буддизме тоже есть понятие Пустоты. Но оно исходит из того, что объясняется в одном из важнейших буддийских постулатов – Сутре Сердца, где Гаутама Будда говорит так:

– Здесь, о, Сарипутра, форма есть пустота, а сама пустота есть форма. Пустота неотличима от формы, а форма от пустоты.

Это говорит существо живое, особенно подчёркивая слово «ЗДЕСЬ». И это говорит сам аутама Будда – существо, достигшее Просветления. Оно растворилось в этой Пустоте, потому что сумело отключиться от всех грехов этого бренного мира. Усилиями духа, усилиями мозга, фантазией и так далее, он послал куда подальше всё бренное, потому что стремился к какому-то идеалу внутри себя.

Это, заметим, один подход, буддийский: отрешись от бренного – и тогда ты найдёшь Идеал.

А теперь посмотрим, что говорит Синто́. Религия, которая, в принципе, достаточно равнодушна и к понятию греховности, и к принятию какого-то единого человекоподобного бога. Люди, живущие на разрозненных островах, омываемых океаном, веками варятся в своём природном «супе». Основные рычаги, которые определяют их поведение, – культ предков и поклонение постоянно изменяющейся Природе. В синтоизме нет других заповедей, кроме общежитейских предписаний: соблюдать чистоту, придерживаться естественного порядка вещей и боготворить эту самую Пустоту, которая рождает все окружающие их предметы и вещи. А значит, каждая из вещей запросто может быть отдельным, самостоятельным богом.

И это уже совсем другой, казалось бы, прямо противоположный подход: вглядись в вещи вокруг себя, растворись в них – и там, в слиянии с этими вещами, обретёшь Идеал.

Но что самое интересное – эти две, казалось бы, зеркально противоположные философии уживаются в японском сознании, совершенно не противореча друг другу.

Да, Япония – чуть ли не единственная из больших цивилизаций в истории нашей планеты, которая сначала долго жила в язычестве, но не стала вырезать язычников калёным железом, как только для укрепления государства потребовался монотеизм.

Вспомним, что творилось на Руси в X–XI вв. Как бросали с обрывов Днепра идолопоклонников, как их пытали, сжигали и вырезали целыми семьями дружины князя Владимира и иже с ними. Вот и в средневековой Европе то же самое творила Святая инквизиция столетия напролёт. И в Аравии VII–VIII вв., с приходом мусульманства, все эти газаваты с джихадами несли горе и погибель нескольким поколениям ни в чём не повинных людей. И даже в Тибете – с приходом «мирнейшего», как сегодня считают, буддизма – шаолиньские монастыри создавали целые армии монахов-воинов, защищавших учение Будды отнюдь не только мирным путём. Так, много споров в буддийском мире до сих пор вызывает знаменитое «деяние Зла для защиты Добра» в IX в., когда буддийский послушник совершил безупречно спланированное убийство Лангдармы – последнего царя Тибетской империи, приверженца языческой религии бон.

И только в Японии, как ни странно, ничего подобного не происходило. Наоборот: именно единобожники – как буддисты, так и христиане на разных этапах японского средневековья – нередко обвинялись в изменах и карались с пресловутой языческой жестокостью.

И тем не менее, если сегодня в Японии вы посетите обычный буддийский храм, – то почти всегда увидите прямо там же, где-нибудь в уголочке двора, ещё и небольшую синтоистскую молельню. Для японца это совершенно естественно!

О да, для обретения душевного покоя, для разборок с собственной совестью или усмирения мятущегося духа – японец идёт пообщаться к Будде. Но что если ему до зарезу требуется прогнать с огорода енотов, которые вытаптывают очередной урожай? Или женить своего племянника на дочке старосты из соседней деревни? Стоит ли по таким мирским, бытовым мелочам беспокоить самого Гаутаму? Нет, конечно! Для этого можно свернуть по тропинке – и совершить подношение тем, кого называют японским словом ка́ми. То есть – уже синтоистским духам Природы. Своим, «домашним» божествам.

Как говорится, и ка́ми сыты, и будды целы.

Вот такой синкретический феномен: две главные японских религии – многобожие и единобожие – не только не противоречат, но и помогают друг дружке чуть ли не в каждой отдельной взятой японской голове.

Пустота как зазор между внешним и внутренним

Именно этому парадоксу – «машинке», которая до сих пор прекрасно работает в японском сознании – посвятил свой знаменитый, оскароносный мультфильм всеми любимый японский сказочник Хаяо Миядзаки. О трудностях перевода этой эпохальной саги – «Унесённые призраками» (а точнее – «Похищенная богами Сэн-Тихиро») мы ещё порассуждаем в отдельной главе. Сейчас же просто вспомним, что, когда героиню Тихиро похищают синтоистские духи-ками, её имя меняет чтение: с родного японского – на «потустороннее» китайское. И это очень похоже на психологическую загадку, которая терзает душу нашего брата, всё последнее тысячелетие вопрошающего себя: «так я всё-таки европейский – или сугубо русский человек?»

Точно такой же вопрос – и примерно так же долго и мучительно – задавал себе и собирательный, «классический» японец. «Да, я вроде бы человек планеты, – размышлял он на протяжении последней пары тысяч лет. – И, конечно же, впитываю в себя знания и культуру с Большой Земли!» Но при этом то и дело захлопывал страну от всех иностранцев, оставаясь «при своих богах», которых при случае был не прочь навязать и своим соседям по океану – от корейцев с китайцами до Индонезии и Филиппин, не говоря уж о бедных айнах.

Но, конечно, в отличие от нас, Европа и США для Японии исторически всегда были слишком далеко. Главным же «коварным, но соблазнительным» Западом, влиявшим на формирование японской культуры, во все века оставался континентальный Китай. Эти процессы вполне сравнимы с тем, что у нас творилось в отношениях с Европой в XVII–XIX вв. То мы учили их языки и перенимали моду, литературу и технологии, – то проклинали и предавали анафеме. То завоёвывали их мелкими кусочками, – то отбивались от супостатов себя не помня. То ли Наполеон у нас герой, то ли враг. Да, мы отдаём Москву, но так, что не отдадим», и так далее…

Очень многие крайности и противоречия, в которые мы, русские, впадали с нашим французским братом, на удивление схожи с зигзагами отношений Японии и Китая.

И вот, как бы странно это ни читалось на первый взгляд, лично мне кажется, что во многом эти противоречия объяснялись и различиями в японском и китайском отношении к Пустоте.

Попробуем же проследить, в каких сторонах жизни Пустота у островитян отличается от Пустоты у жителей континентов.

Пустота для выживания (в борьбе со стихией)

Как известно, после любого большого землетрясения приходит ещё и большое цунами, которое сметает на своём пути всё, что было создано человеком. После него остаётся пустота, которую человеку приходится снова и снова заполнять своей жизнью с нуля.

Почему у японских детей чуть ли не главным «героем» игрушек, мультфильмов и видеоигр выступает такой персонаж, как робот-трансформер?

Да потому, что это – непобедимое существо, готовое в любую секунду подладиться под непрерывно меняющуюся среду.

Именно эту способность японцы стараются развивать в себе повсеместно – в детских садах и спортивных секциях, в школах и вузах, в частных компаниях и госучреждениях.

Сам я, например, 10 из 15 лет своей «японской жизни» прослужил в порту Ниигата, на севере острова Хонсю. Там, где особо сильных землетрясений обычно не происходит. За все эти годы нас тряхануло раза четыре – и максимум балла на три.

Но тем не менее, дважды в год по всему городу проводятся массовые учения по гражданской обороне. Объявляется учебная тревога, звучат сирены, над головой начинают стрекотать вертолёты, вокруг мигают-завывают «скорые» и пожарные машины. Все организованно выбегают из своих офисов, школ, магазинов, домов – и организованно бегут на ближайшие детские площадки, где их всегда ожидает спасительная, а точнее – Спасательная Пустота, в которой сверху уже ничего не упадёт и никого не завалит. И вот там, в этой Спасательной Пустоте, специальные служаки из мэрии и солдаты из Сил самообороны показывают всем, как разбивать палатки для временных лагерей, как тушить пожары, как делать искусственное дыхание и оказывать первую помощь пострадавшим.

Попробуйте у нас сегодня поймать на улице первого встречного и спросите его: если вдруг случится стихийное бедствие, что вам понадобится прежде всего? Боюсь, что у нас и половина случайных прохожих ответит неправильно.

А ведь первое и самое важное, в чём нуждается человек, – это пресная, питьевая вода. Для её запасов под каждой детской площадкой создается ещё одна Пустота – огромный резервуар с водой. А по краям площадки вы и в мирное время можете увидеть водяные колонки с пломбами. Как только случается настоящее землетрясение, эти пломбы срываются – и люди получают воду, которой тушат пожары, утоляют жажду, промывают раны и охлаждают перегревшиеся тела.

А ещё одна пустота устраивается у самого выхода из любого японского дома. Неважно, бедный тот дом или богатый, – где-нибудь в прихожей обязательно есть ниша в стене или специальный шкафчик, где стоит чемоданчик или сумочка, готовые к выносу немедленно. Там уложены самые крепкие ботинки, самые тёплые рубашки, самые нужные медикаменты, сухой паёк, немного воды, фонарик, спички и так далее. Этакая «выживательная сумочка», которую хватаешь и бежишь, если вдруг грянет гром.

У многих ли у нас она готова? Я не знаю. Но, по-моему, нам есть чему у них поучиться. Такой вот «выживательной» работе с пустотой. Кто знает, что будет дальше? Какая именно пустота ждёт нас впереди? Но по мере сил, опыта и взаимосвязи с богами, мы должны быть готовы заполнить любую.