Текст книги "Игра слов"

Ржем уже вместе.

И – вправду смешно, и – травой накрыло наконец-то.

– В Питер? – давлюсь. – В Питер, оно конечно, – заеду…

…Через четыре месяца меня наконец-то призвали в армию, и мы с ним так больше никогда и не увиделись.

Надо хоть на могилу как-нибудь сходить, думаю.

Выпить, повспоминать.

Оно того стоит, мне так кажется.

Да все не соберусь…

…А вот с Дашкой – время от времени пересекаемся.

Как правило, на всеразличных светских мероприятиях, куда я, так сказать, по долгу службы, иногда вынужден рисоваться.

Прежняя профессия обязывает.

Рекламист – обязан быть публичным человеком.

Общение с людьми, с которыми в нормальной ситуации под одним кустом срать не сядешь – часть нашего ремесла.

Увы.

Она уже давно бросила писать песни и сменила за четверть века то ли пять, то ли шесть мужей.

С одним из этих бедолаг у меня даже были кое-какие контакты по бизнесу.

Я поэтому, кстати, даже имя ее изменил: у единственного человека во всей этой книге.

Известный человек, светская львица.

Тут главное – не навредить…

…Однажды она даже ко мне домой заскочила.

Так, чисто на чашку кофе.

Походила по несоразмерно большой квартире, оценила пол и стены из «дикого камня» в гостиной и теплые древесные тона в библиотеке.

Покурила на балконе с видом на набережную.

Заглянула на второй балкон, который мы, в отличие от первого, полностью застеклили, и жена устроила на этих восемнадцати квадратных балконных метрах настоящую оранжерею.

У нее там даже орхидеи цветут, в полный рост.

Ее любимые.

Должен же человек хоть что-то в этой жизни любить, ничего при этом не требуя взамен: ни теплоты, ни участия.

Ни денег.

Потрогала мои книги, постояла перед Машкиными фотографиями.

Хорошие фотографии, кстати.

Казалось бы – абсолютно репортажные, а авторские задумки передают – прямо как постановочные.

Она с ними даже какой-то конкурс выиграла, некоторые – в Манеже выставлялись.

Ну да ладно, отвлекся…

Потом заметила пылящийся в углу футляр с гитарой: шальной новогодний подарок моих любимых «сплинов», достала, пощелкала длинным ухоженным ногтем по нарисованным на инструменте автографам, попыталась взять аккорд.

Вроде как – получилось.

Потом попробовала сыграть свой старый проигрыш из «Моря».

Ни хрена.

Видимо, – ногти мешали: длинные, тщательно отполированные, покрытые тонким слоем лака кричащего цвета.

Или – еще что-нибудь.

Не мои дела.

– А знаешь, – говорит. – Нам все-таки надо было тогда рискнуть и переспать. Хотя бы один раз. Тогда, думаю, все было бы по-другому.

Я вздыхаю, привычно жму плечами, закуриваю.

– Не знаю, – говорю, – Дашка. Может, ты и права. И это тоже стало бы моей жизнью. Но сейчас – у меня есть только эта. Вот – та, которая есть. А другой – просто нет, и тупо не предвидится. Ты меня понимаешь?

Она усмехается, и я вдруг вижу за ухоженной светской львицей прежнюю наглую лохматую Хиппуху, с которой было так классно молчать, пить вино, курить траву и сочинять песни.

– Не держи меня за девочку, Джипсон, – ржет. – Не первый раз замужем…

Вот, думаю, – это-то как раз – точно.

Не первый.

Тени неспетых песен

А ведь все так хорошо начиналось…

Утром проснулся, а за окном – солнце.

Уже счастье по нынешней московской весне. Если то, что происходит на столичных улицах в это время года, можно назвать весною…

Быстренько мотнулся в бассейн, проплыл «урочный» километр брассом, прогрелся в сауне, заскочил к массажисту.

И даже на службу вовремя успел, мой зам только-только планерку проводить начал.

Вот он удивился!

Я обычно редко когда в контору раньше двенадцати приезжаю.

А что?

Бизнес более-менее отлажен, а Леха с оперативным управлением куда лучше меня справляется.

Управленец.

Менеджер, можно сказать.

В самом «цивилизованном» смысле этого слова.

Я же скорее – переговорщик, аналитик, ну и, если потребуется, – кризис-менеджер. К счастью, с Лешкиным приходом нужда в кризис-менеджере – тьфу-тьфу-тьфу – скорее всего больше на фирме не появится.

Человек на своем месте.

К тому же ему нравится заниматься бизнесом.

А мне – надоело…

Ну, надоело, не надоело, а дел – всегда до черта.

Была бы шея, а хомут найдется.

Тем не менее, к половине четвертого дня с удивлением обнаружил, что уже минут как пятнадцать, прихлебывая кофе, тупо таращусь в монитор компьютера.

Угу.

Все.

Алес.

Хорош.

Капут.

На сегодня – все сделано.

Пытаться улучшать – только портить.

Вам, наверное, такие ситуации – тоже знакомы…

Попросил секретаршу предупредить водителя, накинул легкое весеннее пальто, надел темные – по яркой солнечной погоде – очки и не спеша вышел из офиса.

Вздохнул полной грудью влажный весенний московский воздух. Он пах первой пылью и постепенно прогревающимся асфальтом.

И – плевать, что по газонам еще не везде снег стаял.

Все равно – весна.

Поеду-ка я в паб.

Выпью кружечку-другую в ожидании парней.

А часам к семи – Машка подтянется, жена, мы с ней договаривались вместе поужинать перед ее ночной гонкой.

У них сегодня первый в этом году челлендж.

Открытие сезона.

Я, может быть, даже поеду, поприсутствую – в качестве зрителя, разумеется, чтобы потом ей поподдакивать да вместе домой уехать.

Мне нравится, когда ей хорошо.

Самому лучше становится.

…Так что, наверное, – соберусь.

Если настроение будет, естественно.

Я, в отличие от нее, от стрит-рейсинга – ну совсем не фанатею.

То ли дело – футбол…

…Ну вот, значит, – выхожу на улицу.

Господи, а там – настоящая весна!

Солнце.

В лужах – синее, без единого облачка, небо отражается.

И – воздух такой, какой только весной бывает. Кажется, еще чуть-чуть, – и почки лопаться начнут.

Ну, вы меня понимаете…

Махнул водителю рукой, чтобы подождал, достал сигареты. Стою, смотрю, улыбаюсь совершенно по-дурацки.

Хорошо…

И тут – этот звонок.

Наталья.

Бывшая жена.

Представитель этого страшного для почти любого сорокалетнего мужика вида хомо сапиенс.

Причем насчет «сапиенс», – я бы еще, наверное, поспорил…

– Дим, ты? – спрашивает.

Как будто по моему мобильному телефону может кто-то другой отвечать. Да к тому же еще и моим голосом.

– Я, – отвечаю. – Здравствуй, Наташ. Что-то случилось?

– Нам нужно срочно встретиться, – говорит.

– Наташ, – вздыхаю. – Ты мне постоянно говоришь, что нам нужно срочно встречаться. Что это – вопрос жизни и смерти. А потом это заканчивается банальным требованием очередной суммы денег. Помимо тех, которые я тебе и так даю…

Молчит.

Сопит.

Потом говорит:

– Это – твой долг…

Но голос уже менее уверенный.

– Ну, – вздыхаю, – и в чем мой долг на этот раз? Поломанный компьютер детям я уже – заменил, путевки вам в Испанию на майские – купил, гостиницу в Питере на белые ночи – оплатил, дачу на лето – снял. Насчет двух недель летом в Турции – мы договорились, выберете отель – оплачу. Чего еще-то произошло?

– Я не хочу об этом по телефону, – заявляет.

– Фу, – выдыхаю. – А я не хочу сейчас мчаться сломя голову через всю Москву, чтобы выслушивать про мой очередной долг. Может, перенесем?

– А мчаться никуда не надо! – смеется торжествующе. – Я здесь, в пяти минутах пешком от твоего офиса. Сейчас подойду.

Подловила…

– Ладно, – вздыхаю покорно. – Только в офис не надо. А то на меня уже секретарши с сочувствием смотреть начинают, не говорю про бухгалтерию. Тут, слева по Ленинградке, – пивной ресторан. Ты его знаешь, мы в нем в прошлый раз встречались. Вот туда и подходи. Буду ждать…

Прервал звонок, подозвал водителя, объяснил ситуацию, – да и пошлепал по лужам.

А что делать?

Только уселся – и она тут же появилась. Как будто специально ждала. Я даже пива не успел заказать.

Может, думаю, – оно и к лучшему.

Лучше – кофе.

Зачем портить хорошее пиво плохим разговором?

– Давай, излагай, – говорю. – И постарайся попредметнее. У нас с тобой в распоряжении – максимум полчаса…

– Хорошо, – поводит бровями, – излагаю. Нам нужно пять тысяч долларов. Это – первый взнос педагогу. Твоя дочь хочет быть эстрадной певицей.

Хорошо, что еще кофе не принесли.

Точно бы обварился.

– Наташ, – говорю осторожно. – Во-первых, я совершенно не уверен, что хочу, чтобы моя дочь становилась эстрадной певицей. Насмотрелся, знаешь ли…

– Это не тебе решать, – пожимает плечами. – А ей.

Задумываюсь.

Лезу в карман за сигаретами.

– Согласен, – говорю. – Ей. Не мне. А вот решать, давать ли денег на такое, с моей точки зрения, – весьма сомнительное, – образование, – уже не ей. А как раз даже и наоборот. Ты меня понимаешь?

Смотрит на меня с презрением.

– Ты что, собираешься отказать собственному ребенку?

Тут она, конечно, – в точку бьет.

Дочери мне очень трудно хоть в чем-то отказать. Так получилось, что я ее совсем по-другому чувствую.

Как хоть и полузнакомого, – да что там, совсем незнакомого, но все-таки необычайно близкого человека.

И откуда только что берется…

Хоть и не виделись бог знает сколько времени.

Мне это очень трудно объяснить, но она – моя.

Абсолютно моя.

Даже имя ей в свое время – я давал, преодолевая жесткое и упорное сопротивление Натальи.

Она хотела по-другому назвать.

Олей, по-моему.

Или Настей.

Наплевать.

А назвали – Русиной.

Почему именно такое – странное – имя, – это уже совсем другая, темная, страшная и немного мистическая история.

Очень и очень личная.

Мой неоплаченный и неоплатный долг.

Потом как-нибудь расскажу…

Не сейчас.

– Отказать, – говорю, – это сильно сказано. Разобраться. Нужно ли ей это на самом деле…

Поводит презрительно плечами:

– Ты хоть знаешь, – говорит, – что твоей дочери в этом году исполняется четырнадцать лет? Что она уже выше тебя ростом? Что на нее заглядываются парни на пять лет старше? И что у нее абсолютный слух и природный джазовый вокал, почти на четыре октавы?

– Я, – вздыхаю, прикуривая сигарету, – знаю только одно: что я хреновый отец. Это не рисовка, это правда. И что совершенно не чувствую себя на сороковник с лишним. Года на тридцать два – тридцать три, максимум…

Сигарета наконец-то прикуривается, а официантка наконец-то приносит кофе.

– А насчет джазового вокала тебе кто сказал? – спрашиваю.

Жмет плечами.

– Ее преподаватель в музыкальной школе, естественно…

– Ага, – кривлюсь. – И деньги – естественно – этому самому преподавателю…

– А кому еще?! – вскидывается. – У нее связи на телевидении, нужно записать фонограмму, показать девочку…

Молчу.

Курю.

Усмехаюсь.

– Тебя, – говорю, – дорогая, просто разводят, как последнюю лохушку. Точнее, – не тебя. Меня. На мои деньги. При твоем посредничестве. А я их зарабатываю, между прочим, а не на фикусе выращиваю. У меня у самого «связей на телевидении», просто в силу специфики профессии, – хоть жопой ешь. Уж побольше, чем у вашего «преподавателя из музыкальной школы», это точно. Как говорит один мой добрый знакомый из этого самого ящика – «по любэ». И толку? Знаю я эти «технологии»…

– И что теперь? – вскидывается. – Из-за того, что ты что-то там «знаешь», девочка должна попрощаться со своей мечтой?

– Почему сразу «попрощаться», – жму плечами. – Поспрашиваю у знакомых, ее послушают. Если действительно что-то есть – посоветуют, к кому обратиться. Только не к продюсеру, ты уж извини. Рано. К педагогу. К нормальному, я имею в виду, педагогу. Не из районной музыкальной школы «со связями на телевидении». А там – посмотрим. Захочет работать как проклятая ради того, чтобы на сцене десять минут покрасоваться – ее право. Нет – значит нет…

– Это все хорошо, – поджимает губы. – А что я должна сказать дочери?

– А то и скажи, – тушу окурок и подзываю официантку, чтобы расплатиться, – что я тебе сказал. Желательно – не перевирая. А сейчас – извини, но мне пора…

Расплатился, вышел, сел в машину.

Злой, естественно, как собака.

Плохо, что сегодня футбола нет.

Рожу бы какому-нибудь случайно подвернувшемуся под руку коню разбил бы – с превеликим удовольствием.

Так, думаю.

Надо Сашке звонить, продюсеру наших рок-н-рольщиков.

Он среди моих знакомых лучше всех в этой мутотени разбирается…

Набираю номер.

– Привет, – говорю, – Саш. Чем занимаешься?

– Сплю, – зевает. – А что, что-то случилось?

– Все-таки ты еврей, Шурик, – смеюсь, – а никакой не хохол. Только они вопросом на вопрос отвечают…

– Да ладно тебе, – протирает он глаза на том конце провода. – Какой из меня еврей? Если б я был евреем или гомосексуалистом, то уже давно стал бы мультимиллионером. А так – до сих пор за квартиру расплатиться с банком не могу. Опять пришлось отсрочку просить…

– Ладно, Саш, – беру быка за рога, – дело у меня к тебе есть. Тебе абсолютно неинтересное, ни по деньгам, ни по чему другому. А для меня – очень важное. Посоветоваться надо. Когда встретиться сможем?

– Охо-хо-хо-хо, – вздыхает он. – А давай сегодня вечером ко мне, часам эдак к двенадцати заезжай, лады? Ребята подъедут. Мне тут, кстати, таа-акой порошок дилер приволок – просто обалдеешь…

Я задумываюсь.

– Не, – говорю, – Саш. Если я к тебе на вечеринку попаду – раньше семи утра оттуда свалить ну никак не получится. Особенно если учитывать качество порошка. А у меня завтра – дела. Может, я сейчас подскочу?

– Да я еще толком не проснулся, – мнется он.

Потом вздыхает, догадываясь, что не отвяжусь.

– Ну ладно, – говорит, – давай, подскакивай…

…Подскочил.

По дороге бутылку виски прикупил.

Самого дорогого, какое только нашел.

Разлили.

Я добавил льда, он – чуть-чуть холодной родниковой воды.

Пижон.

Изложил суть вопроса.

Сашка задумался.

– Да, – говорит, – проблема…

– Проблема, – соглашаюсь, позвякивая льдинками о стенки стакана.

– Знаешь, – говорит задумчиво, – есть у меня один знакомый еврей. Старый. Соломон Исаакович. Педагог. От Бога педагог. Если у нас на эстраде кто своим голосом поет, так, значит, на восемьдесят процентов – он голос ставил. Я даже рокеров своих хотел к нему направить. Послали, естественно. Им это ни к чему. Не за вокал любят, сам понимаешь. А вот тебе – может, что-то и посоветует. Я с ним ближе к вечеру свяжусь, потом тебе перезвоню, идет?

– Идет, – вздыхаю.

Вот только Соломона Исааковича мне в этой жизни и не хватало.

Для полного личного и общественного счастья.

А что делать?

Попрощался и поехал.

Только с Машкой ужинать сели – Сашка звонит.

– Привет, – говорит, – еще раз. Чем занимаешься?

– Да вот, – смеюсь, – Машке бараньи ребрышки заказываю…

– А-а-а, – смеется в ответ. – Тогда доедайте и приезжайте ко мне. Это будет твоя расплата за мои прогибания перед этим старым пердуном. Светило музыкальной педагогики, блин…

– Саш, – вздыхаю, – побойся бога. У Машки гонка сегодня. Открытие сезона.

– Ну тогда, – ржет, – ты приезжай сейчас, а Машулька – после гонки. Я ее что-то тоже давно не видел…

– Ладно, – говорю. – Попробую…

И кладу обреченно трубку.

Машка выразительно поднимает бровь и чуть-чуть наклоняет голову.

Приходится излагать.

– Ну, тоже мне проблема, – смеется она. – Езжай, конечно. И я после челленджа подскочу. С Сашкой – интересно…

Так, думаю.

Завтрашние дела придется на болт отправлять.

Эх, судьба наша бекова…

…Разошлись даже не в семь утра, как я предполагал.

В половине девятого.

Ему-то – по барабану, он – птица ночная.

А мне?!

Уже в дверях он протянул мне листочек с адресом.

– Вот, – говорит. – Сегодня вечером, в девятнадцать тридцать, он там тебя ждет. Смотри, не опаздывай. Он этого не любит.

Нда, думаю…

– Сань, – говорю, – а никак попроще нельзя? Номер телефона, допустим…

– Нет, – машет руками. – Ни в коем случае. Он телефон дает только после того, как ему человек понравился…

– Вот как? – удивляюсь. – А он часом – не того? А то, может, я и не захочу ему «нравится», а постараюсь кого-нибудь попроще отыскать…

– Да нет, – смеется. – В шоу-бизнесе, как правило, – либо еврей, либо пидорас. Еврей-педрила у нас такая же редкость, как хохол-гетеросексуал. Ты вот много таких, как я в шоу-бизнесе видел?

– Нет, – признаю. – Немного. Ты у нас, Сань, – фактически – уникум…

– Вот то-то, – ржет. – Позвони потом, расскажи, как встреча прошла…

– Позвоню, – киваю.

…Вечером пришлось проснуться, принять ледяной душ, побриться – и переться через половину Москвы на встречу с этим гребаным Соломоном Исааковичем.

Хотя хотелось – просто лечь и умереть.

Я после Сашкиных вечерин всегда как минимум пару дней мертвый.

Но тут – отцовский долг, мать его за ногу…

Приехал.

Звонил, наверное, минут пятнадцать, пока за дверью не раздались шаркающие старческие шаги.

Открывает.

– Дима? – удивляется.

Да, думаю…

Древний анекдот про дочку и папу в лифте – в действии…

– Дядя Семен? – удивляюсь в ответ.

Вот ведь блин.

Старый товарищ отца по кухонным диссидентским посиделкам. Я и не знал, что он Соломон Исаакович на самом деле.

Всегда его Семеном Ивановичем считал…

И стоило так страдать, Сашкины ночные излияния про неудачный жизненный период и про то, что с музыкой пора завязывать, а заниматься себе спокойно кино, слушать…

Хотя…

Кокетничаю, конечно.

Сашка один из тех редких людей, с кем мне никогда не бывает скучно.

Да и Машка в его обществе отлично себя чувствует. Редкий случай, когда нас один и тот же человек одинаково устраивает.

– Ну что стоишь, проходи, хоть чаем тебя угощу, – смеется тем временем дядя Семен.

Или теперь уже, в свете новых веяний, дядя Соломон?

Прошли на кухню.

Заварили чаю.

А он все тот же, думаю.

Та же неизменная сорочка со слегка засалившимся воротником и синий шерстяной галстук с пятном от кофе. Та же серая жилетка в вертикальную полоску. Та же всклокоченная грива седых волос.

Вот только на руках – побольше старческих пигментных пятен.

И левую ногу стал слегка приволакивать.

– Ну, – говорит, – рассказывай. Речь, я так понимаю, идет о Валиной внучке?

Сглатываю комок в горле вместе с глотком жиденького чая. Ничего не меняется. Он и раньше такой пил…

– Дядя Семен, – спрашиваю, – а у вас курить можно? А то – как-то даже не по себе…

– А, дыми, – смеется. – Мне врачи после инфаркта запретили, так хоть понюхаю. Вместо пепельницы, вон, блюдце возьми, приспособь…

Закурил.

Рассказал ему все, что знаю.

– Ну, – спрашивает, – а сам-то что думаешь?

Жму плечами.

– Да не понял я еще, дядя Семен. Вот, пытаюсь осмыслить…

– Информацию, значит, собираешь, – усмехается. – Ну-ну…

Молчу.

Я его еще в детстве, пока отец с мамой не развелись, из всех папашиных знакомых больше всех… гкхм… как бы это сказать… нет, не уважал.

Ребенок уважать еще не умеет.

Он может – только любить, но из этой компании я не любил ровным счетом никого.

Они все были чужими.

Вот.

Наконец-то нашел нужное слово.

Выделял.

Просто все отцовские приятели были… опять-таки – гкхм… странные.

Дерганые какие-то.

А в нем всегда чувствовалась – сила.

И порода…

…Он встал, долил себе чаю. Я-то – и полстакана не выпил. Во-первых, – слабоват для меня.

А во-вторых, – я с сахаром, – вообще не пью.

А ему об этом сказать – как-то неудобно.

Вот и сижу.

Очередную сигарету докуриваю.

– Сам-то как? – спрашивает. – Валя говорил – книги пишешь?

Машу рукой и мучительно кривлю губами.

– Да какие там книги, дядя Семен, – смеюсь немного искусственно. – Это он просто стесняется сказать, что я бизнесом занимаюсь. Нет, легальным, разумеется. Нормальным, никакого криминала. Самое обычное рекламное агентство. Сам ничего не понимаю…

Он поднимает мохнатые брови домиком.

– Вот как, – тянет. – А я-то еще, старый дурак, думаю: откуда у не публикующегося писателя такие деньги. Твой приятель, Саша, сказал, что ты можешь платить. А мои уроки – стоят недешево.

– Могу, дядя Семен, – подтверждаю со вздохом. – Увы, могу…

Он улыбается и кивает своим собственным мыслям.

– А как же литература? – спрашивает. – Ты же Литературный институт заканчивал, вроде? При Союзе Писателей? Или и тут Валя придумал?

– Да нет, – фыркаю. – Не придумал. Действительно заканчивал.

Он опять кивает.

– А почему тогда – бизнес?

– Да многое тут сложилось, – вздыхаю. – И в силы свои верить перестал, по многим причинам. И дочка родилась. Вот и пришлось заняться журналистикой. Перо-то у меня бойкое было. А потом – рекламой. И – закрутилось, завертелось…

– То есть, – прищуривается, – ради дочки собой пожертвовал?

Молчу.

Прикуриваю очередную сигарету.

Докуриваю ее почти до половины и только потом могу глубоко вдохнуть прокуренный и спертый воздух его кухни.

– Да нет, конечно, – кривлюсь, – дядя Семен. Чего себе-то врать. Я из семьи через два года ушел после ее рождения. Хотя – деньгами помогаю, конечно. Нормально помогаю, как могу. Не в этом дело. Просто так сложилось. Знаете, как бывает: завертело, закружило…

– Завертело-закружило, – эхом повторяет он. – А я ведь твои статьи в «Литературке» – читал. Хорошие были статьи, умные…

– Так то – статьи, – усмехаюсь. – У меня проза «встала». Понимаете? А разницы между рекламой и литературной критикой я особой – не вижу. Профессия и профессия. Ремесло…

Кивает.

Молчим.

Наконец решаюсь.

– Дядя Семен, – спрашиваю, – отец когда-то говорил, что вы – очень талантливый композитор. Гением называл. Вы-то – пишете?

Он крякнул.

Потом вздохнул.

Потом встал и, приволакивая ногу, вышел из кухни.

Вернулся минут через пять с пыльной бутылкой конька, молча разлил по вынутым из встроенного шкафчика рюмкам.

Выпили.

– А меня, – говорит, – Дим, – сломали. В семьдесят пятом арестовали за антисоветчину. Отец твой, кстати, молодец: бегал, какие-то бумаги подписывал…

И – опять замолчал.

– И что? – спрашиваю.

– А – ничего, – жмет плечами. – Промурыжили пару месяцев, да и отпустили с миром. Ну, – проработали, конечно, из Союза Композиторов исключили. Но это – мелочи. Такие мелочи, Дима…

– Почему? – спрашиваю.

– Почему отпустили? – усмехается. – А я им был – не опасен. Там же умные люди сидели, все понимающие. Психологи, мать их так. Зачем им было со мной мараться? Вот и отпустили. С тех пор и не пишу. Хоть, извини за патетику, иногда и навещают призраки ненаписанной музыки. Как кто-то великий говорил: тени убитых песен. Кто – убей, не помню. Может, и сам придумал. От нечего делать. Дежавю. Приблазнилось. Кончился во мне композитор, Дима. Слава богу, хоть педагог остался. Так что – не переживай. Правильно Саша тебя ко мне направил…

Сидим, молчим оба.

Потом он крякает и разливает по второй.

– Ну, – говорит. – Что по дочке-то решать думаешь?

Молчу.

Потом вздыхаю.

– Может, – выдыхаю неуверенно, – пусть сама решает?

Он смеется.

Зло и иронично.

Я даже и не знал, что он так умеет.

– Ты же, – говорит, – и сам прекрасно понимаешь, что эти твои слова – просто уход от ответственности. Что она там нарешать-то может, в тринадцать-то лет, да с башкой, забитой подростковой дурью и похвалами этой жадной сучки. Педагог, тоже мне. Фонограмму она, видишь ли, понесет…

– А я, – фыркаю, – какое право имею за нее решать?

– Ты, – смотрит на меня строго, – отец. На тебе и ответственность.

– Угу, – говорю, – отец. Вы же знаете, меня мама одна воспитывала. И вот она-то как раз, Царствие ей Небесное, все за меня решать и пыталась. Ей почему-то ученый во мне виделся. Врач или, на худой конец, – физик. Чтоб обязательно – в белом халате. А я ночами под одеялом стихи писал…

– Ну и что? – смотрит на меня, кривя нижнюю губу. – А сейчас-то что ж не пишешь? Бизнес, реклама. Шмотки вон на тебе какие дорогие. Часы за полсотни штук баксов, как минимум. Научился разбираться на старости-то лет, уча этих дураков безголосых. Они только о таких и мечтают, как купят – обязательно похвастают. Ноздри кокаином насквозь забиты. Думаешь, я не понимаю, отчего ты соплями шмыгаешь? Столько-то лет с эстрадниками проработав? Может быть, мама и права была, а, мальчик?

Молчу.

Сглатываю.

– И сейчас, – говорю, – пишу, дядя Семен. Просто…

И – замолкаю.

…Он останавливается.

Замирает.

Будто его подстрелили на взлете.

Потом неожиданно вынимает у меня из подрагивающих пальцев недокуренную сигарету и глубоко затягивается.

– Вот, значит как, Дим, – шепчет.

– Вот так, дядя Семен, – вздыхаю.

Он обхватывает голову руками, запуская в свою всклокоченную львиную гриву тонкие, сильные, породистые пальцы по-настоящему большого музыканта, так некстати испещренные старческими пигментными пятнами.

– И что мне теперь с вами, с идиотами, делать? – стонет.

– Не знаю, – чуть не плачу, – дядя Семен. Вообще ничего не знаю…

Он встает и подходит к кухонному окну.

Стоит, всматривается в ночь.

Барабанит по стеклу ногтями.

– Вот и я не знаю, – говорит.

Даже – не мне.

Скорее всего, – самому себе.

– И, наверное, никто не знает…

Молчу.

Мне ему нечего сказать.

Ну – совершенно нечего…

Если только – когда-нибудь потом.

Не сейчас…