Текст книги "Игра слов"

И еще о футболе и об эпохе. 1982

…Я, в принципе, довольно рано понял, как это плохо, – брать то, что тебе заведомо не принадлежит.

Попросту говоря – чужое.

Не свое.

И это – далеко не только чужого имущества касается, что вообще, по-моему, – запредел.

Но и вообще, по жизни.

Достаточно было поступить в МАДИ, ага.

Ведь прекрасно соображал, что поступал туда вовсе не потому, что хотел в этом, – не самом, кстати, плохом, – месте учиться.

Прекрасно.

Просто – так было нужно.

Да и в армию идти служить что-то не очень-то и хотелось.

Нет, поймите меня правильно, – я не имел и не имею ничего против Московского ордена Ленина Автомобильно-дорожного Института им. Серго Орджоникидзе и, тем более, его инженерно-экономического факультета.

Ну – совершенно ничего.

Более того, мне в этих стенах иногда бывало совсем даже неплохо.

Чисто по-человечески.

У меня и на моем потоке, и на других факультетах и курсах довольно быстро завелись друзья.

И, разумеется, – подруги.

Одну из них, Светку, – так до сих пор с улыбкой вспоминаю.

Она замечательно смеялась.

Никто так больше не умел.

Просто мне было там – чудовищно неинтересно.

Ну, не хотелось мне ничего знать ни про экономику автомобильного транспорта, ни, тем более, про экономику дорожного строительства.

Где – я, и где – она, эта самая экономика.

И даже перспектива перевестись со временем сначала на международку, а потом и распределиться в сверхпрестижное по тем, советским временам, «Совтрансавто», – меня почему-то совершенно не грела.

Я тупо занимал чужое место, лишая будущего и себя, и этого несчастного парня или девчонку.

Которые на это самое место из-за меня не поступили.

И для которых учиться данному ремеслу было бы подлинным человеческим счастьем и, возможно, призванием всей его или ее непридуманной жизни.

А непридуманная жизнь – всегда круче, чем придуманная.

Просто лучше Первого Творца историю – все равно не сочинишь.

И не напишешь.

Хотя многие, врать не буду, – пытались…

…Да, эта жизнь не озарялась бы, возможно, страстями и не отягощалась вечными интеллигентскими комплексами. А, напротив, была бы проста и понятна, как, скажем, сколоченный из грубых тяжелых досок дачный уличный стол.

Ну и что?!

Кто говорит, что у дачного стола плохая жизнь: она у него просто – своя.

Его омывает легкий летний дождь, его сушат лучи неяркого подмосковного солнышка. Зимой его прячет под свое мягкое пушистое покрывало белый загородный снег. Он знает, что это такое, когда на его досках высыхают неуловимые в своей мимолетности утренние капли росы.

Да, под него иногда блюют пьяные гости, а засохшие объедки порой остаются на нем до самого тяжкого, сумрачного похмельного утра, пока их не приберет, морщась от подступающей дурноты, смурной и толком не проспавшийся хозяин.

Да, в его доски давно и прочно впитались пролитая водка, рассол от недавно съеденных солений и горячий, брызжущий из разрываемых крепкими зубами чуть подгорелых кусков сочного дачного шашлыка, жирный мясной сок.

Да, он – безответен и безропотен.

Да, он – нем.

Подумаешь.

Это – всего лишь его форма безналичных расчетов с окружающим не самым хреновым из миров. Плата, которую в этой жизни платим мы все, просто – каждый за свое и по-своему.

Платим-платим.

Это, увы, неизбежность.

Точно так же, как и печь, ожидающая всех нас в конце земного пути: ее он тоже, к сожалению, по любэ не минует.

Так уж устроен мир.

И он – этот мир – стоит того, чтобы в нем жить.

Даже будучи грубо и наспех сколоченным из крепких золотистых досок обычным дачным столом.

Такая вот фигня, товарищи…

И это одна из тех, – увы, многочисленных, – сделанных мною по этой жизни вещей, за которые мне до сих пор стыдно.

Это я уже про свою учебу в МАДИ, если чо.

Такие дела…

…А начиналось все просто: я не поступил в Универ.

Бывает.

Ничего страшного.

Правда, в моем случае это произошло, скажем, так, – с особым цинизмом.

Ага.

Что-то там в их сложной «поступательной» системе засбоило, и я, неожиданно даже для себя, сдал на вступительных экзаменах самый опасный для себя предмет – английский язык – на твердую универовскую «четверку».

Все.

Дальше можно было не волноваться.

А если и париться, то только по поводу завистливых взглядов остальной многочисленной абитуры.

Сочинение – уже написано на «пять», что и зафиксировано в соответствующей графе соответствующей ведомости.

Русский и литература устные – тоже «пять».

Средний балл в аттестате – соответственно «пять ровно».

Остается только история, которую я знаю даже не на «отлично», а уверенно в пределах второго-третьего курса.

Без всяких репетиторов занимался, по университетским учебникам, самоучкой.

Люблю потому что.

А 23,5 – стопроцентно проходной балл.

Даже на журфаке.

У меня же после истории маячит твердое 24.

Так сказать, – с уверенным запасом.

Можно начинать праздновать поступление…

…На истории-то меня, естественно, и завалили.

Нет, сначала, разумеется, – все шло хорошо.

Мы очень мило обсудили с принимающим экзамены аспирантом историю феодальной раздробленности на Руси, с двенадцатого по четырнадцатый век. Легко ответил я, соответственно, и на второй вопрос.

Он даже пошутил, что жалеет, что я выбрал именно этот факультет, а не более для меня, по его мнению, подходящий исторический.

А потом, перед тем как ставить оценку в ведомость, он взглянул в списки и отчего-то откровенно погрустнел.

Протер очки.

Скривился.

Засунул обратно в пачку вынутую оттуда сигарету.

И – начал гонять меня по дополнительным вопросам.

Да так, что оба вспотели.

Гонял долго.

Ровно до тех пор, пока не поймал – пусть и на довольно-таки незначительной ошибке.

Как сейчас помню, речь шла о «четвертом важнейшем постановлении двадцатого съезда партии».

Три-то я помнил, хотя школьной программой и они не сильно предусматривались: разоблачение культа личности, Варшавский договор, признание возможности мирного сосуществования капиталистической и социалистической систем.

А вот о том, что делегатам съезда было предложено обратить особое внимание на сельское хозяйство, – нет, даже не забыл.

Тупо не знал.

Кстати, – ничего удивительного.

Еще раз: к школьной программе этот вопрос вообще никакого отношения не имел.

Просто не мог иметь.

По определению.

Потому что этот вопрос и в гуманитарных-то вузах не очень, врать не буду, изучался. Только в том случае, если искомый студент специализировался именно на истории КПСС.

Тогда – могли и спросить.

Ну а так, – на хер оно кому нужно, простите, это малозначимое решение о сельском хозяйстве.

От двадцатого съезда до целины – целая эпоха еще впереди.

Еще напринимают…

…Как, кстати, – и многие предыдущие вопросы, это я потом понял, когда все-таки стал студентом-гуманитарием, уже после армии.

Дошло, наконец.

Ну а тогда – аспирант, с сожалением покачав головой и пожав плечами, сказал, что оценить мои знания на «отлично» у него, к сожалению, – не получается.

Если б я своими глазами не видел, как он прямо передо мной поставил «пять» девочке, спутавшей дату начала второй мировой войны с датой начала Великой Отечественной, – и вообще откровенно «плававшей» по всем вопросам, – я б ему, возможно, и поверил.

А так…

…Я тогда был еще молод, горяч и верил в ранних Стругацких с их всеобщей и обязательной победой коммунистической справедливости.

Поэтому сдуру и поперся на «апелляцию».

Которую, по всем законам жанра, принимал тот же самый несчастный аспирант: угрюмый и сутулый молодой человек со сложным плоскостопием, небольшим вялым животиком и в тяжелых «профессорских» очках.

Он долго вертел в руках мое заявление, потом хмыкнул, спросил, употребляю ли я «никотиновые палочки» и жестом пригласил меня поговорить в курилку.

Мне ему куда больше в таблицу хотелось зарядить, чем какие-то умные разговоры разговаривать.

Но – дело есть дело.

Поплелся.

Обычная лестница, точнее – лестничная клетка.

Урна с окурками.

И – с ними же – пустая консервная банка на подоконнике.

Вот тебе и весь журфак МГУ.

Мать его…

…Очкарик легко, несмотря на косолапую походку рахита, запрыгнул на подоконник, поерзал на нем мосластой интеллигентской задницей, достал пачку сигарет, спички и – снова вздохнул.

– Парень, – говорит, прикуривая вонючий и совершенно не престижный «Пегас». – Куда ты прешь. Это же – номенклатурный факультет. Понимаешь: но-мен-кла-турный! Можно даже сказать – идеологический. Там списки за полгода до поступления готовы. А конкретно тебя туда если и пустят, – то только после армии и рабфака. И то, если вернешься со службы членом партии. Или, на худой конец, кандидатом. Тупым, как кирзовый армейский сапог, и с соответствующими рекомендациями. Тебе это надо?!

– Но, – у меня перехватывает дыхание.

Я понимаю, что он делает что-то не так, что-то такое, чего не должен делать вообще, ни при каких жизненных обстоятельствах.

То есть – никогда.

Причем – для меня.

И – явно в ущерб самому себе.

По крайней мере совершенно точно – без какой-либо выгоды.

Но, блядь, – до чего же все равно обидно-то было…

До сих пор помню…

– Но, – мямлю, – я действительно очень хочу стать журналистом. Очень…

Он морщится.

– Тоже мне, профессия, – тянет презрительно. – У доярок интервью брать да за самый передовой пролетариат слова умные выдумывать.

Я – бычусь.

У меня свое мнение об этой, пусть и не самой лучшей в мире, профессии.

– Значит так, – вздыхает. – Предлагаю один раз. Сейчас ты забираешь документы из этой помойки, и мы едем с тобой в новое здание, на истфак. В первый гуманитарный корпус. Вместе едем, за ручку отвезу. Подаешь документы на вечерний. На исторический факультет. На мой, я там преподаю. Через семестр переводишься на дневной, талантливых ребят только так сюда и протаскивают. Истфак – тоже номенклатурный и идеологический, но там все-таки и настоящие ученые встречаются. А по-другому – никак. И – только на моем факультете, здесь, на Моховой, – даже я бессилен…

Я обиделся, плюнул на давно не мытый пол журфаковской курилки, прямо под его, свешенные с подоконника длинные, костлявые ноги в стоптанных, давно не чищеных башмаках цвета уличной грязи.

После чего забрал документы и кинул их в первый попавшийся вуз.

Пошли они все на хер, думаю.

Элита самозваная.

Совесть советского, блядь, народа, его моральный императив, – беспримерная и бескомпромиссная советская интеллигенция.

Вот уж точно – говно нации.

Быть таким же?!

Успокаивать собственную трусость мелкими заспинными подачками?!

Да и то, предварительно с подозрением оглянувшись по сторонам?!

Ну уж – на хер, на хер.

Я – лучше куда бог пошлет.

Свет клином не сошелся.

Ну-ка, что у нас там первым под руку попадется?!

…Попался, на свою беду, как раз несчастный МАДИ, который в этом, как я сейчас понимаю, был – ну совершенно не виноват.

Так, чисто за компанию поехал, вместе с такими же «не прошедшими».

Кто-то из неудачливой абитуры рванул именно туда, на экономику. Как я понимаю, – исключительно из-за имевшей место там быть военной кафедры.

В армию университетским неудачникам по прежнему не хотелось, несмотря на всю тяжесть постигшей жизненной несправедливости.

Ага.

Вот и я следом увязался.

Дурак, конечно.

Зато – без экзаменов зачислили.

Сразу по предоставлению аттестата и копии экзаменационного листа из МГУ. Только собеседование прошел, да и все дела.

А когда еще узнали, что мастер спорта…

Да еще по такой «экзотике»…

…И тем не менее – это была ошибка.

И – не чья-нибудь.

Конкретно моя.

И почувствовал я это, несмотря на то, что всю предыдущую жизнь мечтал о грядущих годах студенчества – очень и очень скоро… В то хмурое утро, двадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят второго года от Рождества Христова, идти на занятия мне почему-то совершенно не хотелось.

До боли в зубах.

Нет, в принципе, мне не хотелось ходить на них никогда. Что называется, – по определению.

Но в этот день – как-то особенно запредельно.

Тоска такая, что даже вкусные утренние сигареты кажутся необъяснимо горькими.

Хорошо еще, что весь день шли только лекции, причем на «потоке» – ни тебе лаб, ни семинаров: на первых курсах лабы с семинарами я еще старался чересчур активно не задвигать, себе дороже.

Прицепятся потом, как репей: хрен отдерешь.

А уж поток-то гульнуть, да еще и при таком душевном смятении…

Пришел на «сачкодром» перед главным входом, отловил спешащего на лекции старосту нашей группы, добродушного очкарика и зубрилу Володю.

– Так, – говорю, – Вовка. Меня сегодня на лекциях не будет. А в журнале посещаемости – я буду. Окей? Привет тебе, кстати…

Вовка только вздохнул.

Характер у меня в те времена был… гкхм… скажем так, – не простой.

Тревожный.

– Ты ж сессию так завалишь, Дим, – протирает снятые очки, от чего его взгляд становится еще добрее и беспомощнее.

Я морщусь.

– Слышь, Володь, – прищуриваюсь, – не жужжи. Сессия далеко. А хуево мне уже конкретно сейчас. Так что – извини…

Вот и поговорили.

Он еще раз вздохнул и понуро побрел в сторону аудиторий.

Хороший парень.

Я же остался на «сачке» в ожидании кого-нибудь из таких же, как я раздолбаев и злостных прогульщиков: спиртное в стране раньше одиннадцати продавать, конечно, не разрешалось, но – разве пиво – это спиртное?!

Ага.

Пивные с автоматами, торгующими пенным напитком по цене двадцать копеек за кружку, исправно функционировали с восьми утра, и в этом тоже был глубокий государственный смысл. Не поправивший здоровье рабочий человек мог на токарном станке, вместо нужной народному хозяйству мудреной детали, та-а-акую замысловатую хрень выпилить, что ни один НИИ потом бы не разобрался.

…Компания, естественно, нашлась быстро.

Это вместе поработать русскому человеку непросто коллектив подобрать.

А вот вместе выпить…

Вообще никаких проблем.

К тому же многие еще и недавно выданную стипуху не до конца профигачили.

Гуляем, братва.

А вечером – на футбол.

Любимый «Спартачок» играет.

И – не где-нибудь.

В самом престижном в те времена Кубке УЕФА.

Это сейчас, после появления пафосной Лиги Чемпионов этот кубок девальвировался хуже отечественного «деревянного» в ревущие девяностые.

Тогда-то он был – ого-го!

В «весну» пробиться – за счастье…

…Направились, естественно, в «Семь дорог».

Исконно «мадийская» пивная.

В расположенный на «Соколе» «Пиночет» ехать коллективом меньше шестидесяти-семидесяти рыл было тупо опасно.

Там МАИ, их законная территория.

Можно и люлей огрести.

Точно так же, правда, могли огрести люлей и «маевцы», если б сдуру отправились в наши «Семь дорог» или в поделенную нами с МХТИ пивную с залихватской кличкой «Залетная», неподалеку от Белорусского вокзала.

Тем не менее, храбрецы время от времени все-таки находились, и тогда начиналось такое веселье с мочиловом, что не всякая фанатская драка фору даст.

Мама не горюй.

Студенты, говорят, еще со средних веков подраться любили, а мы чем хуже, спрашивается?! Я, кстати, как раз благодаря таким «мочиловам» некоторый авторитет в этой, откровенно говоря, далеко не самой любимой альма матер и заработал.

А на чем его еще, простите, зарабатывать-то?!

Учился-то я там, увы, из рук вон плохо, в художественной самодеятельности и прочих КВН отродясь не участвовал, а на мои спортивные победы всем без исключения студиозусам было банально насрать: большинству из них даже сам вид спорта, которым я занимался, был, скажем так, несколько непонятен.

Подумаешь, мужики с горок на лыжах катаются…

А вот приобретенный в уличных фанатских драках бесценный бойцовский опыт – врать не буду, народ уважал.

Со мной даже пятикурсники за руку здоровались, такие дела.

Словом, – поехали…

…Московские пивные тех безмятежных и, в принципе, благословенных лет, конечно, – заслуживают отдельной поэмы.

Восторженной, хотя и несколько грязноватой.

А что?

Мечта отцов всех мировых революций и прочего передового пролетариата в ее подлинном, земном воплощении.

С литровыми банками и тщательно промытыми пакетами из-под молока вместо кружек. С солеными сушками, с хрустящими картофельными хлопьями и с пересушенной таранью. Со «стоячими столиками», за которыми царил дух всеобщего братства и полного, абсолютного равенства.

Со смертным боем бьющим по мозгам знаменитым «ершом», наконец.

С вечно недолитыми кружками пива, по которым и определяли «правильную» пивную: среди работников сиих заведений царил железный закон «или – или».

Или – разбавлять, или – не доливать.

Делать и то, и другое среди этой братвы по каким-то, мне до сих пор не ясным причинам, считалось «западло».

Естественно, все разумные люди предпочитали пивные «недоливающие».

В разбавленном виде и без того не самое лучшее «Жигулевское» превращалось в совсем уж неприличного вкуса желтоватого цвета мочу, которую не то, чтобы пить, – на которую даже смотреть было противно.

А недолив…

А что недолив?!

Подумаешь…

Объективная реальность, данная нам в ощущениях…

…Взял две кружки, налил в автомате первую, разлил пополам.

Потом долил в каждую из них еще по одной, такой же «неполноценной».

Получились – две полные и не разбавленные кружки нормального вкусного пива, за шестьдесят копеек ровно.

Обычная арифметика…

…Вот там-то, в пивной, неторопливо посасывая пивко, мы и проторчали, – фактически до самого вечера.

Компания, причем, – расширялась и расширялась.

С каждой новой институтской «парой», прости меня Господи.

А что?!

Все-таки сидеть на лекциях скучнее, чем обсуждать предстоящую игру с голландцами: большая часть МАДИ всегда традиционно болела именно за «Спартак», да и остальные на международных матчах всегда поддерживали «наших» – неважно кого, включая искренне нелюбимых всеми хохлов из «Динамо» Киев.

Это уже в новые времена, когда ненавистная конюшня Кубок УЕФА взяла, я чуть от злости собственную бейсболку не съел.

Но это уже было – потом.

В наши дни.

Тогда времена были – куда более, в этом смысле, патриархальные.

На стадион, правда, поехали немногие: кто-то по причине чрезмерной увлеченности пенным напитком с прочими интересными добавками. А кто-то элементарно из-за плохой погоды, которая в этот хмурый октябрьский день выдалась почему-то особенно гнусной и промозглой.

Осенний, колючий московский дождь, переходящий в снег, – это, знаете ли…

Пронизывающий, норовящий прорваться сквозь любую щелку в одежде, ветер. Наледь на поручнях.

Гололед, естественно.

А к вечеру еще и вполне конкретно подморозило.

Так что к «Мужику с гранатой» в урочное время выдвинулись исключительно самые стойкие.

Я, в общем-то, врать не буду, – тоже с самого утра довольно прилично набрался.

Но, чтобы пропустить такой матч, – этого я не мог никогда и – ни при каких обстоятельствах.

Фига себе!

Одна шестнадцатая финала!

Да еще после того, как в одной тридцать второй сам знаменитый лондонский «Арсенал» считай, что почти вчистую вынесли!

«Пять – два» на их поле!

На знаменитом, теперь уже снесенном «Хайбери»!

Я что, идиот?!

Словом, – поехали…

…На стадионе было еще более холодно и промозгло, чем можно было предположить, и я даже чуть не протрезвел.

Спасибо друзьям.

Спасли.

Выручили.

Это сейчас в Лужниках меры безопасности, в смысле проноса спиртного, стали драконовскими. А тогда представить себе мента, лезущего в трусы мирного гражданина в поисках, скажем, чекушки водки или фляжки дурного армянского коньяка, было, ну – совершенно нереально.

Проще инопланетян вообразить, прямо на красной площади, чем простого советского постового милиционера, ласково похлопывающего по напрягшейся от волнения промежности не менее простого советского обывателя.

Да о чем тут говорить: у них и резиновых дубинок-то тогда не было.

Только в «перестройку» появились, за что и были тут же ласково прозваны в народе «демократизаторами».

Про всяческого рода металлоискатели и прочие «детекторы» – я уж – и не говорю…

…Игра оказалась скучной, просто до неприличия.

Видимо, холодно было не только на трибунах, но и на поле.

Да еще и менты, для собственного удобства, весь дошедший до стадиона народ согнали на одну центральную трибуну. Где, как это у них водится, и перемешали его как следует по всеобщей неразберихе так, что и со своими-то толком не пообщаешься.

По скользким от намерзшего льда ступенькам-то особо не побегаешь, да еще и в несильно, скажем так, трезвом виде, ага.

Можно и навернуться.

Хорошо еще, что у нас с моим приятелем Бобом «было».

Точнее, – не у нас, у него.

Фляга коньяка в трусах и аж две чекушки водки, заныканные в капюшоне сверхмодной и сверхпрестижной, по тем временам, «Аляски».

Я-то, увы, – не таким запасливым оказался.

Если б не Борька – пришлось бы вместе со всеми остальными в снежки играть, прямо на трибуне, чтобы хоть немного согреться.

А так – первую «чебурашку» мы хряпнули за гол Эдгара Гесса, который он, если мне не изменяет память, заколотил дальним ударом со штрафного.

«Самый лучший из СС, наш, советский Эдгар Гесс!»

Любили мы тогда его, этого молчаливого казахстанского немца, игравшего за наш московский «Спартак», – врать не буду.

Ой, любили.

Удар у парня был – ну совершенно сумасшедшим…

Вторую хлопнули – в перерыве.

Холодно, блин.

Коньяк же постарались растянуть на весь второй тайм и даже немного оставить на «после финального свистка», ибо в нашей компании всегда действовал лозунг: до конца игры с сектора – ни ногой.

Вне зависимости от счета и содержания игры.

Даже речовка была такая: «кто трибуны покидает, тот „Спартак“ не уважает».

Ага.

Хотя в тот раз – очень хотелось уйти пораньше: игра тянулась, как хреновая таллиннская жвачка, заполнившая в конце имперской эпохи – на короткое время, по неясному капризу партии и правительства, – все прилавки кулинарий и прочих продуктовых магазинов.

Жевать, кстати, эту, вполне себе конкретную дрянь, – было непросто.

Сначала-то еще ничего, а вот потом – бумага и бумага.

Так что – ну ее на фиг, если уж совсем прижмет, – лучше за какую-нибудь американскую фарце переплатить…

…А на террасе было, мягко говоря, – крайне неуютно.

Холодно, ветрено и промозгло.

Особенно когда минут за десять до конца игры народ с сектора потянулся.

Невооруженным ведь глазом было видно – не забьют.

Та-а-акая тягомотина.

Но – дал слово – терпи.

И футбол нас за это, как водится, – вознаградил: на девяностой минуте матча мой любимец тех лет Серега Швецов положил-таки такую нужную, такую решающую банку этим проклятым голландцам!

Вколотил, можно сказать!

В своем, только ему присущем стиле!

Боже ж ты мой, как же мы тогда радовались…

…А потом выход с трибуны почему-то перекрыли менты, и нам пришлось радоваться уже другому: недобитой, к счастью, фляжке с коньякием и мультфильму про то, «Как казаки в футбол играли», демонстрируемому прямо на лужниковском табло.

Да – ну и ладно.

Зато – отличная победа и – не менее отличное настроение…

…Утром, когда я, перед уходом в институт, в очередной раз давился на кухне вечной и неизменной, как брови Леонида Ильича Брежнева, маминой гречневой кашей с молоком, в квартире неожиданно раздался телефонный звонок.

– Дим! – кричит собирающаяся на работу мама из нашей единственной комнаты. – Это тебя! Этот, друг твой чернявый. Боря, из медицинского. Тети Нины сын. Ну, той, которая с телевидения. Ты иди, подойди к телефону, он что-то срочное говорит!

Нет, ну ни хрена себе, думаю…

Чего это он с такого-то ранья?

Бодун, что ли, совсем замучил?!

Так у меня всех денег – пятнадцать рублей со стипухи осталось, и те маме на подарок отложены.

У нее через три дня – день рождения.

А это – святое…

…Ну, да ладно.

– Привет, – говорю в трубку, – чувак. У тебя что, проблемы?

– Угу, – выдыхает. – Проблемы. И не только у меня. У нас у всех. Ты в институт свой сегодня собираешься?

– Вообще-то да, – хмыкаю, озираясь по сторонам, чтобы мама случайно не подслушала. – А то и так нагулял, мало не покажется.

– Ну так забей, – советует. – Я тебя через час у памятника Пушкину ждать буду. Как, успеешь?!

Так, думаю.

Чо-то здесь как-то неправильно.

Он таким тоном со мной вообще-то – никогда не разговаривал.

Я ведь, если что, – могу и отоварить, ни о чем особо не задумываясь.

Характер такой, уж извините.

Дурной, что называется.

Тревожный.

Значит, – действительно надо.

– Постараюсь, – говорю. – Ну, может, минут на пятнадцать-двадцать опоздаю. У нас сейчас все автобусы до метро битком идут, хрен влезешь. Я поэтому обычно на полчаса позже выхожу, тогда будет посвободнее.

– Выходи прям сейчас, – просит. – Если опоздаешь – ничего страшного. Подожду…

Ну, что делать.

Вылил остатки каши в раковину, смыл горячей водой, чтобы мама ничего не заметила. Быстро хлебнул горячего, обжигающе-сладкого, с молоком, чаю.

– Ма! – кричу. – Я побежал! Там Борьке что-то срочно надо, договорились до института в метро встретиться!

– Смотри, – отвечает из ванной, – лекции не гуляй!

И – добавляет с гордостью:

– Студент…

Для нее и вправду, сын-студент – предмет особенной гордости. Просто нас отец бросил, когда мне еще шести лет толком не исполнилось.

Одна поднимала…

…Выскочил на улицу, пока бежал до автобуса – даже успел покурить.

Просто я это обычно после маминого ухода делаю.

Нет, не то чтобы она не знала: сигареты-то я особо не прячу.

Просто – зачем человека нервировать лишний раз, ей и так от меня достается по полной программе.

То одно, то другое.

Втиснулся в автобус-экспресс, идущий до метро без остановок. Потом – влез в вагон, прислонился к надписи «Не прислоняться» и мгновенно заснул.

Поезд от «Кузьминок» до «Пушкинской» идет ровно двадцать минут.

Еще со школьных времен проверено.

Условный рефлекс – сразу после «Кузнецкого моста» как заведенный просыпаюсь.

Да и сейчас, чтобы добраться до институтского «Аэропорта», каждый раз именно на «Пушкинской» на «зеленую линию» пересаживаюсь.

Вот и выработалось уже – не хуже, чем у собаки Павлова…

…Боб слонялся вокруг памятника, шаркая ногами и поблескивая заиндевевшими стеклышками больших квадратных очков.

Причем даже в своих наимоднейших и наикрутейших по тем временам шмотках – предмете нашей всеобщей зависти к сыну журналистки-международницы, – выглядел мой друг Борька почему-то, – совсем жалко и даже – немного потеряно.

В руках – неизменный атрибут студентов и всеразличных бумажных клерков той унылой поры: пластиковый чемоданчик-дипломат.

Судя по тому, как оттягивает его руку, – тяжеленный.

– Привет, – говорю еще раз. – У тебя что? Что-то серьезное?!

Молчит.

Смотрит мимо меня.

Потом кивает:

– Пошли…

– Куда?! – удивляюсь.

– Туда, – кивает головой на другую сторону улицы Горького. – На эти, на ваши… как их… «домики»…

– На хуя?! – удивляюсь еще больше.

– Пошли-пошли – тянет меня за рукав. – Там все объясню…

Ну, – пошли, – так пошли.

Приехал уже.

Снявши голову, по волосам не плачут.

Деваться-то – все равно некуда…

…Дошли.

Молча залезли на самую высокую башню деревянного детского городка – самое что ни на есть, еще со школьных времен, любимое место.

Там лавочки еще такие вдоль стен, и даже подобие столика из досок в центре.

Очень удобно, врать не буду.

Мы там в десятом классе даже в преферанс играть умудрялись…

…Раскрывает дипломат, достает оттуда бутылку водки, целлофановый пакет с бутербродами, для верности еще и завернутыми в фольгу.

Два небольших граненых стаканчика-лафитничка.

Еще один целлофановый пакет, со скрюченными солеными огурцами, маринованным чесноком и черемшой.

Явно с рынка.

Ставит на стол.

Нет, ну ни фига себе.

Смотрит на меня внимательно, потом морщится.

– Мать, – вздыхает, – дала. А батя водку выделил. Из своих «стратегических запасов»…

Я – сначала не понимаю.

Потом – холодею.

Похоже, – у него какая-то беда.

И – серьезная.

Или у меня…

Просто его мать – даже запаха спиртного не выносит, ей реально плохо от этого становится.

У нее просто муж в свое время здорово пил.

Ну, Бобов отец, в смысле.

Потом, правда, завязал.

Насмерть завязал, по-мужски.

Но, как сам Борька рассказывал: у его родаков к спиртному по-прежнему о-о-очень сложное отношение.

И очень личное.

А тут – такое…

– Давай, разливай, – командует. – А то у меня, извини, руки трясутся…

И – замолкает, упорно отводя беззащитные, как у всех сильно близоруких людей, глаза в сторону.

– Да что тут происходит?! – взрываюсь. – Может, ты мне для начала просто тупо скажешь, что тут такое случилось, наконец?!

– Скажу, – отвечает почти спокойно. – Только ты сначала разлей…

Ну, делать нечего.

Разливаю…

– Давай, – поднимает стакан.

А руки – и вправду дрожат.

И – сильно.

Именно, что – дрожат, а не, скажем, «подрагивают».

– Давай, – повторяет, – помянем. Помянем всех тех, кто умер вчера. Молча. И ты тоже молчи. Просто помянем, и все. И – не гляди на меня так. Сначала мы выпьем, а потом я все тебе объясню…

Вообще ничего не понимаю.

Но водку – пью.

Залпом, не чокаясь.

Ощущая, как она обжигает пищевод, прожигая дорогу через мамину гречневую кашу с чуть кисловатым молоком из треугольных магазинных пакетиков.

Были в те времена такие, да…

Просто чувствую: так надо.

И – все дела…

Горькая, зараза.

Злая.

Нюхаю рукав, морщусь.

Не доводилось еще так, честно говоря.

Еще и девяти утра-то нет, ага…

…А Боб – наливает еще по одной.

Теперь – сам.

Молча выпивает, и я, так же молча и покорно, следую его примеру: случилось что-то страшное, и мне, привыкшему играть в слова, сейчас, наверное, – лучше просто помолчать…

Боб достает свои вечные папиросы, закуривает.

Была такая мода в те нелепые времена: вполне обеспеченные и успешные люди кашляли, давясь этими грубыми простонародными папиросами.

Я – распечатываю «явскую» «Яву».

Мне – на моду насрать.

Шмотки, конечно, забугорные люблю, как любой советский студент, но – чтобы вот так, по мелочи?

Неинтересно.

Молчим.

Курим.

Я, уже самостоятельно, разливаю по третьей.

А что?

Раз уж начали…

– Знаешь, – вздыхает наконец, – почему нас вчера так долго на трибуне мурыжили, а потом еще и через другой выход выводили?

Поднимает наполненный мною лафитник, смотрит сквозь водку и стекло на розовое утреннее осеннее солнце.

Потом – выпивает.

Качаю головой, но все-таки присоединяюсь.

– Нет, – морщась, выдыхаю переполненный водочными парами воздух. – Не знаю. А что?

– Да там, – досадливо кривится.

Потом машет рукой.

И продолжает, почти спокойно, только глаза за толстыми стеклами очков почему-то – тоже совсем стеклянные.

Стекло за стеклом.

И – никакой жизни.

Кажется, мы это уже проходили…

– Помнишь, – спрашивает, – народ незадолго до конца к выходам потянулся?

Киваю.

Еще бы не помнить.

Чуть ли не каждый раз такая картина.

Злит, если честно.

Ты сюда болеть пришел?!

Ну – так и болей!

И какое ты право имеешь уходить «чуть пораньше», когда команда, чтоб тебе сделать хорошо, прямо перед твоими глазами на поле умирает?!

А эти…

…Хотя вчера, повторюсь, там и вправду было – просто нереально холодно и промозгло.

– Ну вот, – вздыхает. – А потом Серега Швецов банку положил. Они обратно и рванули. И – два встречных потока…