Текст книги "Башни и сады Вавилона"
Автор книги: Дмитрий Лекух
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Глава 18
Живи, безумец. Трать, пока богат.
Ведь ты же сам – не драгоценный клад.
И не мечтай, не сговорятся воры —
Тебя из гроба вытащить назад.
Омар Хайям (перевод И. Тхоржевского)
…Утром меня разбудила неожиданная, непривычная для уха почти хрустальная тишина, вызванная отсутствием дождя, взявшего передышку, первую за несколько последних недель.
Тишину вдребезги разбил до невероятности противный звонок моего собственного мобильного телефона.
Аська.
Я сам на нее такой звонок устанавливал, причем по ее же собственной настойчивой просьбе.
Чтобы хотя бы ее звонки никогда не пропускать.
Впрочем, я уже об этом, кажется, раньше рассказывал.
Ну да ладно.
– Привет, любимая, – зеваю я. – Че звонишь-то в такую рань?
– Ни фига себе рань! – фыркает. – Все нормальные люди уже на работе, между прочим.
– И ты тоже?! – удивляюсь почти непритворно.
– Ну я тоже… выезжаю. Что ты смеешься, сволочь?! Правда, выезжаю. Надо. Главный сегодня совещание в дикую рань затеял, я что, виновата?! Поэтому и звоню, кстати. Предупредить, что я только вечером к тебе приехать смогу…
– Ни фига себе рань! – передразниваю ее интонации, потом смотрю на часы. – Уже полдесятого, между прочим. Народ давно учапал на фабрики и заводы, где стремится к званию героя капиталистического труда…
– А стараниями таких, как ты, зарабатывает исключительно на «орден Сутулого», – язвит взбешенная Аська. – Я к тебе, между прочим, как к человеку обращаюсь. А ты как был животным…
– Ну капиталист, – смущаюсь. – Звериный, так сказать, образ…
– Оскал, – поправляет меня мстительная супруга.
– Ну оскал, – вздыхаю покорно. – Все равно ж одну тебя и люблю. И ты, сволочь эдакая, прекрасно об этом знаешь…
– Знаю, – вздыхает, – Егор. Знаю, к сожалению. Только знаешь, насколько мне было бы легче, если б ты еще сумел полюбить хоть кого-нибудь. Ну хотя бы себя. Ты же у самого себя тоже – единственный…
– Себя любить, мне кажется, – пошло…
– Да? – удивляется Аська. – А зачем тогда Господь заповедовал ближнего своего любить, как самого себя?! Вот я, к примеру, твой ближний, не будешь же отрицать, да? Причем самый ближний. Самый-самый-самый. А как ты меня умудряешься любить, если самого себя просто терпеть не можешь – ума не приложу. Просто извращение какое-то, не находишь?
– Нахожу, – вздыхаю. – И единственное, что утешает, так это то, что ты знала, за кого замуж шла…
Аська аж замолкает на несколько секунд от негодования.
– Я?! – возмущается. – Я знала?! Я выходила замуж за легкого, веселого парня, умевшего легко зарабатывать и легко тратить. Умевшего читать стихи и гулять по ночным крышам. Умевшего выбирать именно те цветы, которые мне именно в тот самый вечер хотелось увидеть в своей вазе. Носившего меня на руках и засыпавшего, положив голову мне на колени на заднем сиденье своего служебного автомобиля. Умевшего хорошо танцевать, наконец. Который мог говорить обо всем целую ночь напролет, начиная со светских сплетен и заканчивая легендой о Гильгамеше, не к темноте будь помянут. И ведь мне тогда было все это безумно, совершенно по-детски интересно! Который, миль пардон, мог прервать фрикции для того, чтобы прочитать неожиданно вспомнившееся четверостишие Омара Хайяма. И это тоже было уместно и не обидно, черт возьми, что самое смешное! С которым можно было пойти куда угодно, хоть в театр, хоть на концерт классической музыки, хоть в хулиганский пивной паб, хоть в ночной клуб, хоть на стадион, на самую что ни на есть фанатскую террасу. И везде с ним было весело и хорошо. А что сейчас?!
Я молчу.
Украдкой тянусь за первой утренней сигаретой и уже фактически чувствую, как буду дико и болезненно кашлять после первой и самой горькой затяжки.
Живу, словно сам себя, блин, за что-то наказываю…
Возразить мне ей нечего.
Просто потому что, видимо, она права.
Я и вправду изменился.
И далеко не в лучшую сторону.
Ну да ладно…
– Хорошо-хорошо, – успокаиваю ее в трубку, – все хорошо, любимая, не шуми. Не забывай, что я все-таки не на дискотеке, и тут музыка не орет. Во сколько тебя ждать-то вечером?
Теперь замолкает уже она.
Нет, не потому, что ей стыдно, что она наорала на больного.
Какой я, на фиг, для нее больной!
Я для нее еще со вчерашнего вечера выздоравливающий…
Просто думает девушка.
Считает варианты, стараясь при этом не морщить высокий, красивый лоб профессиональной телеведущей.
Она у меня умница.
Сам выбирал.
Есть чем гордиться, чего уж там…
– Так, – вздыхает наконец, – по моим расчетам, не раньше пяти. Может, в шесть. Вечернего эфира у меня сегодня нет, так что сразу, как закончу в Останкино, заскочу к массажистке, потом в солярий, потом – к тебе.
– А тебе не кажется, любимая, – ехидничаю я, – что мне может показаться обидным стоять в очереди после массажа и солярия?
– Вот еще, – фыркает Аська, – ты там, насколько мне известно, не умираешь, а как раз даже совсем наоборот. А выздоравливающему мужчине просто необходимо видеть жену, у которой все в порядке и все на месте, а не зареванную по его несчастной судьбе, квохчущую клушу в засаленном рваном халате.
Я опять хмыкаю.
И опять потому, что мне ей совершенно нечего возразить.
Я ж говорю – умница.
Да еще к тому же и красавица.
Ладно, проехали.
– Уговорила, согласен на пять. Самое главное, постарайся, чтобы твои пять не превратились в «часиков эдак в семь-восемь»…
– А вот этого – не дождешься, – чеканит. – У вас в шесть часов персонал уже, говорят, как правило, расходится. А некоторые медсестры-нимфоманки наоборот остаются. Так что между пятью и шестью часами вечера я у тебя в палате как штык, любимый. А пока чмоки, мне пора на работу лететь…
И – сразу же отключается.
Сколько уже с ней живу, никак не могу эту ее поганую привычку перебороть. Заканчивать разговор тогда, когда собеседник к этому еще совершенно не готов. И чувствует себя, прям точь-в-точь как я сейчас, полным и совершенно немыслимым идиотом. И даже где-то немножко подкаблучником, тайным для окружающих.
М-де…
Ничего, прорвемся.
Встаю, беру со столика пачку сигарет, грязное блюдце с окурками и потихонечку волоку свое тело в сортир.
Война, извините, господа, войной, а обед и перекур извольте по расписанию…
…Первая сигарета, кстати, оказалась на этот раз вовсе не такой мучительной, как ожидалась.
Ну покашлял чуть-чуть.
А потом даже умудрился получить от процесса некоторое удовольствие.
Хотя, разумеется, утренний кашель курильщика еще никто и ни разу не отменял.
За все, блин, в этой жизни почему-то приходится платить.
Даже за такое, казалось бы, вполне невинное, по сравнению со всем остальным, времяпрепровождение…
…Наконец прокашлялся, почистил зубы и вернулся в койку.
Книжку, что ли, почитать?
Открыл томик Хайяма, полистал, задумался.
Да и отложил почему-то.
Хочется чего-нибудь полегче.
Того же Хафиза, к примеру.
Вот уж кто любил себя и умел радоваться жизни на всю катушку…
Аське бы он точно понравился.
Жаль только, что она вообще этот слой восточной лирики просто терпеть не может.
Причем причины этой нетерпимости лично мне совершенно не понятны.
Что он Гекубе, что ему Гекуба…
Ладно, потом разберемся.
И Хафиза потом почитаем.
Или Саади.
Полистаем, осторожно переворачивая хрупкие от времени страницы чужой человеческой жизни.
Но – потом.
Сейчас, увы, оказывается, – не то настроение.
К тому же как раз завтрак принесли.
Вполне себе, кстати, приемлемый по вкусовым и прочим качествам, хоть и совершенно какой-то казенный, клейкий, сероватого цвета, абсолютно безо всякой любви приготовленный.
А что я, собственно говоря, хотел-то?
Больница, в конце концов.
Даже не гостиница.
И – не санаторий…
…А потом, не успел я толком допить мутный и слабенький больничный кофе, в мою палату запорхнула непрерывно что-то щебечущая и хихикающая медсестричка Люси. И я был совсем не уверен, что сделала она это исключительно для того, чтобы померить мне явно уже вполне нормализовавшееся давление.
Ну если только от ее чересчур активной и даже слегка навязчивой близости могло вверх скакнуть.
Но это – явная провокация, даже и к бабке не ходи.
Да, давненько вас, Егор Арнольдович, таким наглым и недвусмысленным образом прямо на рабочем месте приходовать никто не пытался.
По крайней мере, таких коротких и сексуальных белых медицинских халатиков мне наблюдать еще как-то не доводилось, а я, знаете ли, не первый день на этом свете живу.
И – далеко не монах, что называется.
Но такое видел только во времена своей студенческой юности, в старой доброй немецкой порнухе.
Там, где вообще никакого действия и никаких реплик, кроме «майн гот» и «даст ист фантастиш». И если я еще не ослеп и правильно помню пропагандировавшиеся в этих фильмах художественные ценности, то никаких других предметов одежды ношение подобного рода халатиков совершенно не предполагает.
Хорошо еще, что не успела она мне пижамную больничную куртку до локтя закатать (игриво наклоняясь то по одну, то по другую сторону моего тела и пристраиваясь при этом то точеным локотком, то полной тугой грудью, то какой другой открытой частью вполне себе сексуального организма прямо к моей безвинно напрягающейся мошонке), как следом за ней в палату ввалился хмурый, как осеннее небо, небритый, как подмосковный подлесок, помятый, как утренняя простыня, и похмельный, как самый последний грузчик, добрый доктор Викентий.
А то – всякое могло произойти, понимаешь.
Я же все-таки в конце концов живой, а не из этого самого хваленого современной химией силикона…
А девушка, если отбросить всякие подробности типа слишком тяжелой нижней челюсти, придававшей всему ее облику нечто слегка лошадиное, и немного отвисшей задницы, – вполне себе ничего.
Самый сок.
И вполне готовая к употреблению.
А мне-то это зачем?!
М-де…
Ну просто совершенно незачем.
Ибо любое действие в этом направлении не сулило мне абсолютно ничего, кроме вполне очевиднейших неприятностей.
Хотя врать не буду, еще немного, и я бы совершенно точно сдался на милость победителя.
И даже не без некоторого удовольствия…
…А так – только давление померила да пару уколов вкатила.
После чего демонстративно фыркнула и убежала…
Глава 19
Мы, Шемзеддин со чадами своими,
Мы, шейх Хафиз и все его монахи,
– Особенный и странный мы народ.
Хафиз, «Газели и рубаи» (перевод Афанасия Фета)
…А Викентий внимательно осмотрел мне при помощи специального зеркальца зрачки, потом посчитал пульс и как-то тяжело, и в то же время совершенно по-детски вздохнул.
– Организм у тебя, – говорит, – Егор, конечно, просто удивительный. Просто уникум какой-то, а не организм. Еще пару дней понаблюдать – и можно смело выписывать. Швы с черепа снять – и в Таиланд. Или куда это вы там с женой собирались-то? Вот туда и валите! Смело, в полный рост, бояться уже, похоже, нечего. Я б на твоем месте сходил, кому-нибудь свечку поставил…
– Да я уж тут чуть было не поставил, – смущаюсь. – Причем, врать не буду, совершенно помимо собственной воли. И к сожалению, не свечку. И не жене. Хорошо еще, что ты помешал…
Он хохочет.
– Ну, в принципе, это тоже служба, конечно, – вытирает он, отсмеявшись, похмельные слезы. – Можно даже сказать, обряд. Или там ритуал. И вовсе эта служба не такая простая и приятная, как это попервоначалу кажется. Люси – девушка ненасытная. Но я все-таки немного другое в виду имел…
Я улыбаюсь в ответ.
Сегодня хорошее утро, думаю.
Надеюсь, что – к добру.
А может, и не к добру.
Хрен угадаешь, что называется. Никакие прежние приметы почему-то в последнее время не работают…
– Что, так все хорошо заживает? – спрашиваю.
– Угу, аж противно. Кроме вполне понятного в такой ситуации депресняка – вообще никаких последствий. Я вообще-то людям завидовать не привык. Но тут, глядя на тебя, хочешь – верь, хочешь – не верь, начинаю потихоньку задумываться на эту тему. Просто как на собаке…
Я вздыхаю и кривлюсь, скашивая неожиданно потяжелевший взгляд в сторону серого квадрата оконного стекла.
Если б все было так просто, милый Викентий.
– Погоди завидовать, – усмехаюсь, – а то ведь могут и дострелить, так, чисто случайно. Довести дело до вполне логичного в данной ситуации конца. Прямо на выходе из этого твоего богоугодного заведения.
Он вздыхает в ответ:
– А это уже не по моей части. Заштопать я, понимаешь, кого угодно могу. А вот защитить – это вряд ли. Кстати, следак звонил. Интересовался состоянием здоровья. И просил передать, что вечером постарается зайти. И еще, там у меня в приемной, шурави, какой-то педик тебя аж с самого утра дожидается. Сидит, понимаешь, весь сам из себя бледный, и губы серые. Явно чего-то боится. Но если тебя, конечно, интересует мое мнение, то этот тип далеко не из тех, кто способен на что-то серьезное. Обычный тухлый слизняк. Я таких, знаешь ли, перевидал…
Я откидываюсь на подушки.
Очень хочется курить, но сейчас день, и делать это вот прямо так в нагляк как-то неудобно.
– Спасибо, – киваю. – И за характеристику в том числе. Я, в принципе, и сам так думал, но взгляд со стороны всегда важен. А то, когда глаз «замыливается», можно и ошибиться…
Он чуть заметно усмехается самыми-самыми уголками тонких, бескровных губ, и кивает в ответ.
– Что, узнал персонажа? – спрашивает.
– А то! У меня с ним как раз незадолго до стрельбы серьезный конфликт случился.
– Так что, – смотрит на меня понимающе, – приглашать?
– Да пошел он в жопу! Делать мне больше нечего, чем этого придурка голубого успокаивать! Ясно же, что не он меня заказывал. Кишка тонка у голубочка, и твои слова – самое точное тому подтверждение.
– Так что сказать-то? – вздыхает Викентий.
– А ничего! – щерюсь я. – Скажи, что я не могу его принять. Типа и самочувствие, и настроение для этого дела самые неподходящие. Пусть поволнуется, погоняет. Вдруг я и вправду на него показания, ему лично неприятные, следаку дам? Вот пусть мозгами на эту тему и поработает. Не все ж за счет собственной жопы карьеру строить. А я с него потом деньгами все отожму. Хочешь верь – хочешь не верь, но заслужил, пидорас. Да и настоящего заказчика спугивать раньше времени не стоит. К тому же я до сих пор не знаю, кто он.
Викентий снова вздыхает.
– Это, конечно, не мое собачье дело, шурави, но хоть догадки-то какие имеются? – спрашивает.
Я киваю.
– Да, есть кой-какие мысли, бача. Но пока – рано…
– Я понимаю, – кивает он в ответ. – Тогда отдыхай пока. Только скажи напоследок, а вот эти «дети ангелов», про которых мы с тобой ночью говорили, они только в христианстве имеются?
– Зацепило, да? – улыбаюсь. – Нет, бача, не только. Фактически нет ни одной религии, да что там, религии – мифологии, где бы их не было. Общее место, так сказать. От Гильгамеша до Ахиллеса и Александра Македонского. Только отношение к ним в разных системах координат совершенно не совпадает, понимаешь.
Он кривится.
– Я почему-то так и подумал. Ну ладно, давай, отдыхай. Мне все равно на утренний обход уже давно как пора. Посетителей, я так понимаю, всех в жопу гнать, так, бача? Ну кроме жены и следователя, разумеется…
Я медленно отрицательно качаю головой.
– Нет, – выпускаю воздух сквозь зубы, – будет тут один. Его – пускать без разговоров. Впрочем, ты и не сможешь ему отказать, извини, Викентий. Ему вообще в этом мире редко отказывают.
– Серьезный дядя? – смотрит на меня исподлобья.
Я просто киваю.
А что тут говорить-то?
Он и сам все поймет.
Когда просто увидит Али.
А что-то мне подсказывает, что он его обязательно сегодня увидит.
И внутри у меня неожиданно резко сворачивается теплый и горький клубок острого и нехорошего предчувствия…
Нет, это не страх.
Мне просто тупо не по себе.
Я поднимаюсь, жму руку Викентию и провожаю его до самых дверей своего временного больничного пристанища. А потом подхожу к окну, опираюсь на подоконник локтем, открываю пошире фрамугу и неторопливо, со вкусом, закуриваю.
Ох, как мне это хотелось сделать-то, оказывается…
Там, за окном, кстати, снова потихоньку начинает накрапывать мелкий колючий осенний дождь.
Ничего страшного.
Мне было достаточно увидать с утра, что, оказывается, и он имеет свойство рано или поздно заканчиваться.
И – сразу же стало легче дышать.
Все-таки психика человеческая – штука очень странная.
Даже в себе толком разобраться, увы, почему-то не всегда получается. И как тут в других ковыряться прикажете?
Заказчика своего собственного искать?
А ведь – надо.
Никуда не денешься.
Иначе рано или поздно – дострелят.
Тот, кто один раз на что-то подобное решился, во второй раз уж точно не промахнется.
Этот Рубикон только в самый-самый первый раз перейти непросто.
Типа как девственности лишиться.
А потом все с исключительно возрастающим удовольствием.
У некоторых даже по экспоненте.
Навидался, знаете ли.
Когда-то сам в точно такую же беду чуть не скатился.
Пока не дошло наконец, что самые простые решения далеко не всегда самые правильные…
Так что, если я хочу жить, то эту мразь мне надо как-то вычислять и останавливать.
А жить я, как выясняется, все же хочу.
Сегодня к вечеру общая картина уже должна будет более-менее четко нарисоваться.
А там – можно будет уже и следака подключать, Порфирия этого, пусть свою зарплату отрабатывает, фанатик хренов.
Любой общий труд, направленный на мою личную пользу, – облагораживает. Так, кажется, в том старом детском мультфильме котяра рассуждал?
Умно рассуждал, тут ничего не скажешь.
А я пока пойду Хафиза полистаю, не торопясь.
Или Саади.
Интереснейший перец был, кстати.
Суфий.
Аскет.
Дервиш фактически.
И – такие стихи…
…Вздыхаю, отщелкиваю докуренную сигарету прямо в спокойно разлившуюся под окном, покрытую мелкой дождевой рябью лужу.
Ежусь от подступающего холода, прикрываю фрамугу; взбив посильнее подушки и закутавшись поплотнее в колючий казенный плед, укладываюсь на узкую больничную койку.
Хафиз под рукой, за сигаретами тоже, если что, тянуться далеко не нужно.
Красота…
До томика Саади, правда, вытягиваться далековато, он на втором столике остался, вместе с остальными книжками.
На тумбочке рядом с кроватью только Кинг, Хайям и Хафиз.
Ну да ничего страшного.
Пока обойдусь Хафизом.
Хайям все-таки жестковат, его горечь нужно вином запивать, и это – как минимум…
…Прочитал первые пять случайно выбранных «газелей», задумался о чем-то своем, смутно угадываемом, ускользающем.
Завздыхал, поднял глаза в потолок, воспроизвел в голове только что прочитанные строчки, попытался вспомнить, как они звучат на фарси, и незаметно для самого себя задремал.
Отключился.
Даже сон коротко посмотреть успел, где сквозь плотную вязь зеленых листьев чинары пробиваются тонкие теплые лучики горячего южного солнца.
Вот ведь оно как бывает…
Глава 20
Мы видим, что римский народ подчинил себе всю вселенную только благодаря военным упражнениям и своей военной выучке. В чем другом могла проявить свою силу горсть римлян против массы галлов?
Флавий Вегеций Ренат, «Краткое изложение военного дела»
…Он меня, кстати, и разбудил.
Собственной, блин, персоной.
И – ведь не сказать, что не ждали…
…Гладко, почти что до синевы выбритый, с аккуратной легкой сединой в некогда черных как смоль волосах.
Во всем его облике только эта легкая седина и прибавилась со времен нашей последней встречи.
А все остальное – без изменений.
Будто забальзамировали когда-то давно.
А ему ведь уже довольно хорошо за сорок.
Постарше меня будет, – а как, сволочь, молодо выглядит-то!
Прям-таки залюбуешься…
…Все те же неизменные голубые классические джинсы, серый, грубый и колючий свитер.
На одном из кресел валяются небрежно кинутые туда «вечная» куртка и бейсболка от его любимого SI.
Он всегда был диким модником, наш старый, как окаменевшее говно мамонта, и такой же холодный, друг Али.
Вожак, топ-бой, черт бы его побрал.
Лидер.
И в то же время он никогда не любил, чтобы его одежда бросалась в глаза и легко запоминалась.
Понятное дело.
И наши отечественные менты, и копы из других стран, куда он время от времени направлялся бить чужие головы и подставлять свою – они ведь тоже не идиоты.
Вернее, конечно идиоты.
Но не настолько.
И ходит он, если потребуется, все так же бесшумно в этих своих, тоже неизменных и летом и зимой, легких белых кроссовках.
Я, по крайней мере, его не услыхал, пока он меня не окликнул.
И ведь при этом я не спал толком.
Так, подремывал.
А – надо же…
– Привет, – говорит, – что ли, Егор Арнольдович…
И – устраивается поудобнее на широком, чуть желтоватом от времени больничном подоконнике.
А у него там уже, гляжу, и пепельница, позаимствованная непосредственно с моей тумбочки, и все остальные дела.
Сигареты, зажигалка.
И когда только успел?
– И тебе, – кривлюсь, – не хворать, Глеб Егорыч. Или тебя лучше по-прежнему Али звать-величать?
– Да как тебе удобнее, – жмет он плечами, – так и зови. Лично мне, что так что эдак – фиолетово. Слова сами по себе, без того, что ты в них вкладываешь, – ничто, шелуха, форма без содержания.
Я негромко хмыкаю, вздыхаю, деланно-небрежно извиняюсь и валю в сортир типа умываться со сна.
Он благосклонно кивает и не торопясь прикуривает тонкую, щегольскую сигарету.
Разговор, судя по всему, предстоит совсем не простой.
Впрочем, с этим человеком любые, даже самые, казалось бы, простые вещи могут обретать какой-то не всегда ясный смысл: обычно странный и чаще всего немного пугающий. Я ему и в наши лучшие с ним времена особо в глаза не любил засматриваться.
Даже, честно говоря, не знаю, какого они у него цвета.
А ведь дружили некоторое время назад.
Точнее, – приятельствовали.
У таких, как он, с дружбой все… г-к-х-м… слишком консервативно, что ли.
У них друг – это, наверное, даже побольше, чем родственник.
А меня такое положение дел немного пугает.
И уж совершенно точно, – не устраивает.
С бездной – не играют.
С ней – не дружат.
Ее либо избегают, либо в нее падают.
Я раньше думал, что мне этой байды, по счастью, как-то удалось избежать.
А вот сейчас уже и не уверен.
Почему-то…
…Поплескал в лицо холодной водичкой, вытерся грубоватым больничным полотенцем, заодно и успокоился чуть-чуть.
А то очень уж не люблю, когда меня кто-то врасплох застает.
Особенно если этот кто-то – Али.
Вздохнул, выдохнул порезче, окончательно успокаиваясь.
Пора.
Вышел из туалета, прикурил не торопясь, сел на кровать, зевнул от всей души и довольно демонстративно потянулся.
Он – только хмыкнул.
Все правильно.
С ним в лобовую играть нельзя.
Он будет просто молчать и ждать.
Это тебе не добрый и простой, как трусы за тридцать копеек, доктор Викентий.
Тут – каждый шаг, как по минному полю.
Ненавижу…
– Как чувствуешь-то себя? – спрашивает наконец.
Типа сочувствие проявляет.
Ага.
Уже все поверили и прямо наперегонки побежали сдаваться на милость самозваному победителю.
Уповая на ваше всему миру известное милосердие и добросердечие, ваше никем, к счастью, особо не признанное величество…
– А ты сам как думаешь? – хмыкаю.
Он усмехается в ответ.
– Ну, – говорит, чуть поразмыслив, – я бы, наверное, на твоем месте немного нервничал…
– Вот и я чувствую себя самую капельку обеспокоенным. Так, слегонца, врать не буду.
Молчим.
Думаем.
Каждый о своем, разумеется.
– Догадываешься, зачем звал-то тебя? – спрашиваю.
Он отрицательно качает головой и внимательно смотрит мне в глаза.
Вот только его глаз я при этом совсем не вижу: он то ли сознательно, то случайно устроился спиной к уличному освещению.
Свет, что ли, в палате включить?
Нет.
Ни в коем случае.
Это – слабость.
Стряхиваю пепел в блюдце, вздыхаю и говорю:
– За день до покушения я затребовал у нашего с тобой общего знакомого все свои деньги, которые были у него в управлении. Где-то около полутора миллиона долларов. Более того, вел себя, скажем так, довольно жестко и вызывающе. И ему это, насколько я понимаю, совсем не понравилось. Рекомендовал этого знакомого мне в свое время именно ты. Так получилось, что меня это сейчас беспокоит. Ну чем не тема для разговора, как думаешь?
Я даже не успеваю заметить, как он оказывается рядом со мной, а его глаза буквально в нескольких сантиметрах от моих собственных.
Они у него, кстати, оказывается, серо-стальные, немного в синеву, как покрывшийся инеем и промерзший до самого основания металл.
До самой своей кристаллической, блядь, решетки.
Впрочем, сейчас это не имеет ровным счетом никакого значения…
Совершенно никакого.
Нужно просто выдержать его взгляд и ни в коем случае не отводить свои глаза в сторону.
Это нелегко, но у меня, кажется, получается.
– Ты понимаешь, – спрашивает он негромко, – что это очень серьезная предъява, Егор? Ты действительно уверен, что нам с тобой нужно это обсуждать? И хорошо представляешь себе последствия?
Мы по-прежнему продолжаем играть в гляделки, и я, постепенно обретая уверенность, усмехаюсь.
– А это не предъява, Али. Это вопрос. Ты мне лишнего не рисуй, я тоже не первый год замужем, старичок. Мне просто нужен твой совет. Вот я с тобой и советуюсь, так что тут все по-честному, понимаешь?
Он хмыкает, морщится и возвращается на облюбованный подоконник, по дороге зачем-то прихватив со стула ветровку.
Это хреново, мне почему-то так кажется.
Мне это место, знаете ли, и самому нравится.
И это, в конце концов, извините, моя палата…
И кстати, а зачем ему куртка-то именно сейчас понадобилась?
Телефон?!
Или??!!
Ствол???!!!
Господи, какой бред в голову-то лезет, думаю…
Нервы…
Мочить-то он меня здесь и сейчас – явно не собирается.
По любому.
Он – кто угодно, только не дурак…
…Он тем временем достает из внутреннего кармана фляжку, делает из нее короткий, но явно глубокий глоток, после чего протягивает ее мне.
– Будешь? – интересуется.
А почему бы, собственно говоря, и нет?
Беру флягу, отхлебываю.
Да…
Виски он выбирать умеет.
Надо отдать должное.
Я вот, к примеру, до сих пор пью купажированные сорта просто потому, что в односолодовых так и не научился разбираться.
И видимо, уже и не научусь.
А ему – по фиг.
Киваю, возвращаю емкость, к которой он тут же, ничтоже сумняшеся, снова прикладывается.
– Да, – выдыхает он наконец, – ну и каша же у тебя в башке, Егор-свет-Арнольдович. Так ты что, в реале решил, что Гарри к этому пиф-паф может иметь хоть какое-то, пусть даже и самое отдаленное, отношение?! Тогда мне тебя просто жаль, понимаешь…
– Это еще почему? – вскидываюсь.
Он кривится и цедит сквозь зубы:
– Я допускаю, что Мажору вполне могло не понравиться это твое решение. Особенно если учесть тот медицинский факт, что особой тактичностью в выборе средств для продвижения к заданной цели ты у нас никогда особо не отличался. Я даже допускаю, что у Гарри вполне могло возникнуть желание тебя грохнуть. Вполне. Игорек парень резкий. А когда резкого и злобного стоса с известной всей Москве репутацией, в неприятной манере, на ровном месте, опускает кто-то вроде тебя, мысли у человека могут возникнуть всякие. Особенно если сабж решил, что твои действия его каким-то образом оскорбляют. Вот только нанимать бы он для этой цели никого не стал, понимаешь? Потому как при помощи наемников убивают исключительно ради денег. А оскорбления смываются только своими собственными руками. Иначе в этом нет ровным счетом никакого смысла. Вообще. Впрочем, тебе этого, кажется, уже не понять. Нынешнему тебе, я имею в виду. Ты прежний на эту тупую тему, я так думаю, даже бы и не заморачивался…
– Это, между прочим, – поднимаю голову, – мои деньги. Не его, а мои. И я ими могу распоряжаться так, как я того пожелаю. Я, и больше – никто. А Мажор этими деньгами всего-навсего управлял.
– Да при чем тут деньги?! – Глеб морщится и делает еще один долгий глоток из фляжки, мне на этот раз уже ничего не предлагая. – Ты что, Егор, совсем потерялся, что ли?! Жить ради денег, умирать ради денег, убивать ради денег – это как минимум пошло, мальчик, ты не находишь?! Гарри умеет и любит зарабатывать, у него есть бабки и у него есть вкус. И есть стиль. А значит, он тут по-любому ни при чем, ты че, не догоняешь, что ли?!
Я досадливо хмыкаю.
Потом вздыхаю.
Потом – снова хмыкаю.
– Вот уж не думал, – морщусь, – что когда-нибудь на старости лет встречусь с романтиком и идеалистом. Да еще и в твоем лице, Али. Так что прекрати спектакль, потому что это я, а не ты, сегодня выступаю в роли Станиславского. И – Немировича-Данченко. В одном флаконе. В смысле – не верю. Причем вообще не верю, Глеб. Тебе просто не идет эта роль, господин Ларин, ты извини. Ты – всего-навсего хулиганский вожак, топ-бой, грязный уличный боец, а не странствующий рыцарь со светящимся копьем наперевес, щитом с личным девизом и гербом с королевскими лилиями на жопе. Или ты уже забыл, как цинично выживал меня со стадиона, человеколюбец, бля?! Как подставлял перед своими парнями, как выставлял перед ними на посмешище?! Или, думаешь, что я об этом забыл?! Так я не злопамятный, Глеб Егорыч. Я просто злой, и память у меня пока что хорошая, слава богу. А всего-то навсего, – кто-то посмел тогда угрожать твоему смешному, детскому авторитету. Причем довольно абстрактно. И чик, и – нет человека…
Али качает головой, делает еще один немаленький глоток из обтянутой кожей фляжки, смотрит на меня как-то уж совсем не по-доброму и – чересчур внимательно для такой простой жизненной ситуации.
Будто впервые увидел.
Ну-ну.
Шоу маст би гоу, это так надо понимать?
– А ты и вправду потерялся, Егор, – говорит он неожиданно глухо. – И очень глубоко потерялся. Так глубоко, что нам с тобой, по-моему, уже даже и говорить-то не о чем. Я и приехал-то к тебе только потому, что мне не хотелось верить в то, что я сейчас вижу своими собственными глазами. Вот, бля, убедился. В том, дружище, что ты действительно извини, стал обычным куском говна. Полным. И обыкновенным. И это очень обидно…
Он легко соскакивает с подоконника, подхватывает куртку, отточенным движением надвигает на лоб длинный сломанный козырек темной, неприметной с виду бейсболки, рассовывает по карманам фляжку с виски и сигареты.
– Через три дня, – продолжает он, – мы улетаем в Англию. Там будет играть сборная нашей с тобой страны. Я хотел передать от тебя привет парням, рассказать им, что ты к нам рано или поздно, но обязательно вернешься. А теперь не буду. Потому что, то дерьмо, в которое ты сам себя превратил, никому из нас совершенно не интересно. Но если ты все-таки когда-нибудь сумеешь найти в себе силы и внимательно посмотреться в зеркало, – тогда приходи. Мы будем рады, потому что нас, таких как ты и я, – нас слишком мало. Но если ты этого не сделаешь, лучше в следующий раз, завидев меня, переходи на другую сторону улицы. Причем по максимально широкой дуге. Потому что человек, который умудрился с такой необыкновенной легкостью предать самого себя, с еще большей элегантностью предаст и кого-то другого. А я почему-то очень не люблю предателей. Не знаю уж почему. Как-то не задумывался, представляешь? Может, потому, что просто боюсь…
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.