Текст книги "Башни и сады Вавилона"

Глава 7

 
В пышном зданьи жизни бренной
Пей вино, пока живешь.
Для того, мудрец смиренный,
Чтобы, если ты умрешь,
Пыль разрушенного тела
При дыханье ветерка
В упоеньи долетела
До порога кабака.
 

Омар Хайям (перевод П. Порфирова)

…Дома я с огромным трудом затолкал в себя несколько действительно очень вкусных сырников, выпил еще полбутылки виски, переоделся в домашние джинсы и майку и так и заснул прямо со стаканом в руке перед гигантским, бормочущим что-то свое жидкокристаллическим экраном недавно привезенного Аськой с «Горбушки» телевизора.

Она давно такой хотела, причем именно ж/к, а не плазму.

Плазма, говорит, плохо передает цвет.

Я не знаю.

Мне, в принципе, – по фигу…

…Когда я проснулся, в гостиной было темно и холодно, а в окно, не переставая, лупил изо всех сил, подсвеченный ядовито-зеленым цветом, исходящим от нашей башни, колючий и очень недобрый осенний московский дождь.

Телевизор был выключен, стакан убран, а я заботливо прикрыт теплым шерстяным пледом.

Любимая, похоже, постаралась.

Не побрезговала, значит, бухим в говно одиноким чмом, заснувшим – по образцу обрюзгших и напрочь не следящих за собой обывателей всего мира, – перед включенным телевизором, несущим всяческую пургу.

Ай, как стыдно…

Я еще немного поворочался, выкурил сигарету, повернулся к стенке, вздохнул и снова погрузился в спасительную темноту, где не было никакого дождя и, слава богу, совсем никаких сновидений…

…Утром же меня встретили и радостно приняли в свои дружеские объятия лютый алкогольный бодун и совершенно уж какой-то нереальный даже по этой бестолковой и бессмысленной жизни кокаиновый депресняк.

Открыл глаза и понял, что лучше бы этого не делал.

Причем – никогда.

С самого своего момента рождения.

Просто пиздец какой-то.

Доплелся до сортира, засунул голову в раковину, включил ледяную воду. Постоял так минут пять, потом тщательно, хоть и с некоторым трудом, вытерся. Пересиливая неистовое желание проблеваться, почистил зубы. Зашел в свой кабинет, где, воровато оглядываясь, – чтобы проснувшаяся Аська часом не запалила, – вбил себе в ноздри две утренние дороги.

А потом, уже ни от кого не скрываясь, поплелся на кухню, насыпал себе в толстостенный зеленого стекла стакан побольше льда из холодильника, налил пополам рома с колой, и – заблаженствовал…

Оторвался я от этого кайфа я только на втором стакане после раздавшегося за спиной демонстративного покашливания любимой женщины.

– Нормально, – говорит, – я гляжу, ты новый рабочий день начинаешь…

– Как могу, – жму плечами, – так и начинаю. По-другому что-то уже давненько не получается.

Любимая досадливо жует губу, морщится.

– Вот и я о том же, Егор, – вздыхает она. – Ты что, не понимаешь, что ли, что просто разваливаешься прямо у меня на глазах?

– Понимаю, – вздыхаю, – только я не разваливаюсь. Растворяюсь. В этом дожде чертовом.

И машу свободной от стакана рукой в сторону оконного стекла, где нам показывают очередную занудную серию вечного фильма про непроходящую туманную и промозглую московскую осень.

Аська морщится.

– Ну и? Это что, повод, чтобы каждое утро с ром-колы начинать? Причем кола, я так понимаю, в этом стакане только так, для блезиру. Чтобы первую рюмку было легче в пасть опрокидывать.

Я снова вздыхаю.

– Ладно, золото. Не гунди. Сам понимаю, что не прав. Просто устал как собака. Надо срочно отдыхать лететь. Да еще и с Игорем поругался.

– А это-то еще зачем? – удивляется она.

– А как ты думаешь, ему должно было понравиться то, что я у него свои счета обнуляю? Да еще вот так, без предупреждения? В серьезных кругах, сама понимаешь, так дела не делаются…

– Значит, все-таки решился, – улыбается она.

Я подхожу к окну, барабаню пальцами по стеклу, за которым идет вечный осенний дождь, снова отхлебываю из стакана.

– Да я уже давно решился, – говорю, – делов-то. Просто воплотить в жизнь эту решимость все руки как-то не доходили. Вялость какая-то вечная. И депресняк конкретный. Ничего делать не хочется.

– А нужно? – поднимает левую бровь.

– Нужно, очень нужно. Сейчас с этими пидорасами из «Нового журнала» поеду ругаться, чтоб их раскудрить и налево. Опять пытаются условия контракта на следующий год изменить. А у меня «Новый» – ключевой носитель по основным рекламным кампаниям. Так что, надо дожимать.

– Дожмешь?

– А куда они денутся?! Нет у них аргументов еще пока против Кости Сапрыкина!

Аська подходит и трется щекой о мой небритый подбородок.

– Вот таким ты мне куда больше нравишься, господин Налскис, Егор-свет-Арнольдович. И для того чтобы и дальше нравиться, оставайся таким же, а не растекайся липким студнем по паркету в прихожей. Мне студень не то чтобы не нравится, я его просто терпеть не могу, понимаешь?! Неужели так трудно собраться, ведь до отпуска-то совсем ничего осталось? Ты давай, держись, Егор, скоро все это закончится, и мы, наконец, отдохнем.

Я хмыкаю, целую ее в щеку и ухожу в кабинет взбодрить себя очередной дорожкой кокаина.

А то заряд заканчивается уже.

Как у той батарейки из тупого рекламного ролика.

Неправильно все это.

А что делать, если по-другому просто не получается?

…После четвертой дороги и третьего стакана ром-колы я наконец-то смог себя заставить побриться.

После шестой и четвертого – одеться и вылезти на улицу, выкурить там, прямо у подъезда, стремительно мокнущую сигарету и юркнуть, как мышка, в теплое уютное чрево «Бэхи», скрываясь от мелкого, настырно лезущего во все швы и складки одежды холодного и склизкого, как губы покойника, октябрьского московского дождя.

Пора было ехать в редакцию «Нового журнала», там меня ждали ровно к одиннадцати.

Опоздать – дать повод.

И заодно еще один, хоть и маленький, аргумент.

И зачем тогда это делать, спрашивается?

…Когда мы запарковались на стоянке перед помпезным зданием-башней издательского дома «Новый журнал», мне почему-то очень долго не хотелось выходить из машины.

Да так сильно, что смог себя заставить только после – и при помощи – солидного глотка виски из фляжки.

Глотнул, выдохнул, открыл дверь и пошел.

И – тут же – оказался припечатанным мордой в асфальт, наглухо закрытым от постороннего мира надежными телами охранников. Причем тело одного из них как-то странно, резко и неестественно вздрагивало, и я почему-то не сразу понял, что это оттого, что в него прямо сейчас попадают тяжелые пистолетные пули, предназначенные лично мне.

Понял, удивился, успел обратить внимание на то, что асфальт отвратительно воняет бензином, а через одну из трещин в нем каким-то образом умудрилась пробиться упрямая зеленая травинка.

Потом получил чем-то тяжелым по башке и просто тупо потерял сознание.

И – все.

Глава 8

Дарий, чтобы скрыть от скифов свой уход, оставил в лагере собак и ослов. Слыша их лай и рев, неприятель думал, что Дарий остается на месте.

Секст Юлий Фронтин, «Стратегмы»

…Пришел в себя уже в палате, как потом узнал – в Склифосовского…

Причем, что самое поганое, – от дикой головной боли.

В голове будто колокол бьет.

Несильно, конечно, вроде бы.

Но один хрен, неприятно.

И язык распух настолько, что кажется, будто заполнил всю полость рта и сейчас вывалится наружу.

Вместе с шатающимися зубами, ага.

С трудом сфокусировал зрение и обнаружил недалеко от себя какое-то странное существо в зеленоватом балахоне с гладкой кожей, аккуратной прической на «прямой пробор» и в круглых «ленноновских» очках.

Это еще, блядь, что здесь за Гарри Поттер, думаю?

Я вообще где?!

Сделал над собой еще одно усилие, сосредоточился и – успокоился.

Доктор.

Причем даже мужского пола, судя по небольшой русой бороденке.

Субтилен, правда, что твои народовольцы конца позапрошлого века.

Но вроде – мужик.

По возрасту – где-то лет сорока, плюс-минус.

То есть – почти мой ровесник.

Нет, ну ни фига же себе.

Это вообще как, нормально?!

– Извините, – еле шевелю я распухшими и потрескавшимися губами, – а можно нескромный вопрос? Я вообще-то где?

– Вы вообще-то, – отвечает существо неожиданно густым басом, – в больнице. В институте имени Склифосовского. А я ваш лечащий врач, если вам интересно. Зовут меня Викентий Андреевич.

– Нет, – выдох у меня получается со свистом, – вообще-то, конечно, интересно. И даже очень приятно. Только что-то башка слишком сильно болит, поэтому воспринимаю все слабо. Как сквозь ватное одеяло вроде. А что со мной, кстати, не подскажете?

На какие-то мгновения на меня снова наваливается мучительная тишина.

Потом сквозь нее пробивается осторожное, чуть прерывистое дыхание.

– Да в принципе, – басит доктор Викентий Андреевич, максимально приблизив свои губы к моему уху, и без всякого моего на то разрешения неожиданно переходя на фамильярное «ты», – ничего страшного. Все пули, которые тебе предназначались, словил охранник. Только одна попала, в голову. Да и та по касательной. Царапина плюс сильное сотрясение, вот и все дела. Можешь благодарить Господа Бога, парня-охранника и крепкие кости собственного черепа. Кожу мы тебе уже зашили, теперь полежишь тут у нас дней пять и можешь спокойно себе выписываться…

Я делаю несколько осторожных вдохов-выдохов.

Вроде как – ничего.

Только башка почему-то болит все сильнее и сильнее.

– Вот так, – шепчу, – значит. А кто стрелял?

– А мне-то откуда знать? – удивляется он. – Я тебе что, следователь?

Мы оба опять на некоторое время замолкаем, и я слышу, как стучит по оконному стеклу палаты все тот же бесконечный осенний дождь.

Вот ведь, блин.

Даже и в таких ситуациях, оказывается, ничего в этом мире не меняется.

А я-то думал…

Говорить что-то совсем не хочется.

Совсем.

Меня крепко подташнивает, если честно.

И – башка уже просто разламывается.

– Хорошие у тебя парни, – помедлив, басит врач. – Спецназ какой, наверное?

– Спецназ, – соглашаюсь одними губами. – Бывший. Что с ними, кстати?

Викентий Андреевич хмыкает.

Как-то эдак, не по-доброму.

– Вспомнил, значит, – кривится он. – Не прошло и полгода. Один в холодной, пять пуль за тебя словил, из них три смертельные. Другой внизу, в палате для простых смертных. Недавно из реанимации перевели. Состояние средней тяжести. Жить, скорее всего, будет. Но инвалидом без соответствующего ухода и медикаментов останется почти наверняка.

У входной двери кто-то неожиданно громко и демонстративно прокашливается, Викентий Андреевич вздрагивает.

А у меня – даже на это сил нет, перед глазами плывут и пляшут фиолетовые круги, а в черепе звонит вся звонница храма Христа Спасителя.

И всех окрестных монастырей в придачу.

Очень хочется сдохнуть.

Но к сожалению, – так просто не получается.

А жаль.

– А вот это ты зря, Викентий, – вздыхает вошедший.

Я его, кстати, совсем не вижу.

Как же больно-то, бля.

Я даже и не знал, что так бывает…

– Зря-зря, – снова говорит невидимый посетитель, – потому что, как только господин Налскис придет в себя окончательно, можешь быть уверен, первым делом он озаботится именно делами семьи погибшего парня. И здоровьем выжившего.

Доктор в ответ только фыркает.

Причем, судя по всему, – совсем презрительно.

У меня так дома кот иногда фыркает, когда я ему вместо свежего мяса пытаюсь вареную курицу подсовывать.

Мне – по фигу.

Я сконцентрирован исключительно на том, чтобы прямо здесь и сейчас не заорать от дикой головной боли.

Я бы и заорал, если честно.

Просто, во-первых, элементарно нет сил.

А во-вторых, не уверен, что поможет…

– Эх, Викентий, – снова вздыхает невидимый посетитель. – Не любишь ты людей, а еще врач.

– Таких, – басит доктор, – действительно не люблю. Зажравшихся да заигравшихся. Из-за их сомнительных делишек гибнут настоящие парни, такие как этот несчастный спецназовец в мертвецкой. Просто терпеть не могу. Но лечить их мне это совершенно не мешает. Увы. Профессия такая, мать ее. А так, кое-кого бы собственными руками удавил, а ты меня за это потом в тюрьму упрятал бы.

– И упрятал бы, – соглашается невидимый. – Ты меня давно знаешь. А за этого господина ты бы еще и сам себя удавил потом. Прямо в той самой камере, куда я бы тебя усадил. На собственных шнурках. У тебя же и так с совестью нелады, лепила, а тут еще такой казус. Он же не всегда бизнесменом был, Викентий, ты еще не догнал разве? Когда-то он, между прочим, служил там же, где служил и ты. То есть за речкой. Был офицером. И в некотором роде даже орденоносцем…

– Да каким там в пизде офицером, – шепчу немеющими от боли губами. – Обычный военный переводяга. Да к тому же еще и «пиджак», прости господи. У нас весь четвертый курс в ИСАА забрили, тех, у которых фарси-дари. Повесили по звездочке младшелейтенантской – и вперед, воюй, переводи, что ни попадя. Тоже мне, блядь, офицеры…

В палате неожиданно воцаряется полная тишина.

Только дождь стучит по стеклу.

И звенят, звенят в голове проклятые колокола.

Блядь, интересно, это когда-нибудь кончится?!

– А ну-ка вон! – неожиданно ревет бас врача. – Вон отсюда, следак, ты что, не понял?! Не видишь, у меня пациент отъезжает, курва, мать твою?! Потом придешь, и только с моего разрешения, понял?

…На этот раз я уже никуда не проваливался.

Ни в темноту, ни в какую другую бездну.

Просто боль почему-то перестала ощущаться как боль, как чувство, а оказалась цветом, и совершенно неожиданно сначала перешла из плотно-серого в белизну с оттенками красного, а потом просто стала выглядеть как какая-то безумная цветовая гамма.

Это было так странно, что я чуть не задохнулся.

При этом я продолжал достаточно ясно мыслить, мне по-прежнему было очень и очень херово и совершенно дико хотелось элементарно сдохнуть.

Просто, чтобы все это поскорее закончилось.

Хоть как-то, но прекратилось.

И – даже безразлично, какой ценой.

Тем не менее я почти физически почувствовал сначала хруст вводимой в вену иглы, а потом, через какой-то бесконечный промежуток времени, накрывающее прохладной волной тихое, призрачное облегчение.

И только после этого окончательно потерял сознание.

…Когда я в следующий раз пришел в себя, на улице было темно, в палате горел яркий электрический свет, а колокола в голове уже почти не звенели.

И даже взгляд относительно легко фокусировался.

Голова тем не менее слегка побаливала.

И немного подташнивало, но это уже так, мелочи.

Я поморщился и медленно обвел взглядом палату в поисках какого-нибудь стакана с водой.

Нашел, прямо на прикроватной тумбочке.

Потянулся.

И – замер, услышав осторожное, предостерегающее покашливание.

– Можно, можно, – кашляет знакомый докторский бас, – только постарайся не больше одного, максимум двух глотков, переводяга. Ну а лучше всего просто рот прополоскай как следует. А то опять давление скакнуть может.

– Спасибо, – хриплю, – тебе, Викентий. Ты мне что вколол-то, что я так вот сразу и выключился?

– А морфин, – хмыкает он. – Пару кубиков на тебя извел, на идиота. Ты не волнуйся, все законно, при таких болях, как у тебя, так даже и рекомендуется. Ты мне лучше вот что скажи, травмы головы раньше были?

– Были, – я делаю осторожный глоток из стакана.

Я уже и забыл, что обычная вода, оказывается, может быть такой восхитительно-вкусной…

– Были, – повторяю снова, откидываясь на подушки, – там, за речкой. Контузия, мать ее. Ничего, в принципе, страшного, но пару недель в госпитале отвалялся. Даже «Звезду» по этому поводу дали, как за ранение…

Доктор снова хмыкает и, вздохнув, лезет в карман своего зеленого балахона за сигаретами.

Оказывается, есть люди, которые могут даже хмыкать вот таким густым басом.

Ни разу раньше не сталкивался…

– Что ж ты мне, лишенец, сразу о контузии не сказал? – говорит он, прикуривая. – Ведь отъехать мог просто от боли, за здорово, блин, живешь. И кстати, кокаин после серьезных травм головы тоже вещь врачами не сильно рекомендуемая…

Я завистливо наблюдаю за сиреневой струйкой дыма от его сигареты, он ухмыляется и дает мне пару раз затянуться.

А я тем временем слежу за его расширенными зрачками и вижу там, в их глубине, – очень и очень хорошо, увы, знакомое тихо притаившееся безумие.

Снова откидываюсь на подушки, блаженствуя после пары запретных глотков драгоценного в моей ситуации табачного дыма.

– Кто бы говорил, – кривлюсь я, – Викентий. Но только не ты. Мне-то ты, как говоришь, пару кубов морфина вкатил. А себе сколько?

– И себе парочку, – он неожиданно легко соглашается. – А то переволновался тут с тобой, понимаешь. Ты ж реально чуть не отъехал прям у меня на глазах, между прочим. А я все-таки врач, а не коновал. Потом еще к санитарам бегал, чтобы пакетик с порошком из твоего шмотья аккуратно изъять и опись не менее аккуратно исправить. Пока то, пока се. А то еще не хватало, своего же братка-афганца, которого потерпевшим в «склиф» привезли, чуть ли не своими же руками в наручниках в тюрягу отправить. У тебя там, в пакете, между нами девочками говоря, лет пять лежало, так, навскидку. Вот и решил потом немного расслабиться. Да и воспоминания, честно говоря, нахлынули. Опять-таки твоими же, брат, молитвами. Но ты не волнуйся, я врач, так что меру знаю…

– Все мы ее знаем, – вздыхаю я. – Но не мне тебе говорить, что только до поры, да до времени…

Он снова хмыкает и дает мне еще раз коротко затянуться, потом тушит окурок, заворачивает в золотинку от пачки сигарет и аккуратно прячет в карман.

– Коньяк будешь? – спрашивает он неожиданно.

Я сглатываю.

– А что, – удивляюсь, – можно?

Он ухмыляется.

– Кокаин, – басит, – точно нельзя. Причем пару месяцев, и это как минимум. А коньяк как раз можно, если в разумных количествах, разумеется.

– Тогда тащи, – усмехаюсь, – добро отзовется, сам понимаешь. Не маленький…

Он кривится.

Трясет головой.

На минуту задумывается.

Потом кивает каким-то своим мыслям и как-то – опять весьма не по-доброму ухмыляется.

– Дурак, – объявляет неожиданно спокойно, – я не для того все это делаю, неужели непонятно? Мне денег хватает, даже с избытком. Знаешь, кто у меня в пациентах тут ходит, олигарх недоделанный?

– Догадываюсь, – вздыхаю, – но и сам в долгу оставаться не хочу. А за спрятанный кокс я по любому твой должник, что тут, брат, непонятного? Да и нет таких людей на этом шарике, кому бы денег хватало. Сколько бы их, в смысле денег, причем изначально ни было…

Он кивает.

– Вот тут, – говорит, – ты прав. Насчет порошка, в смысле. Его-то я как раз себе и заберу, с твоего, разумеется, разрешения. Тебе он сейчас пока все равно и на хрен не нужен. А денег мне и вправду хватает, хочешь верь – хочешь не верь. И сам много зарабатываю, и жена – девушка богатая.

Молчу.

Думаю.

И дико боюсь возвращения головной боли, притаившейся где-то на окраинах мозга.

– Вот как, – удивляюсь я, – и что, не комплексуешь, что жена много денег поднимает? А то у меня полно приятелей, которые готовы в лепешку разбиться, лишь бы в их семьях такой лабуды не случалось. До разводов доходит, не поверишь…

– Отчего же не поверить, поверю. И легко. Но я лично не комплексую. Мужик свое превосходство и в другом, знаешь, доказать может. К тому же она их и не зарабатывает. Дочь одного из пациентов бывших, крутых. За отцом тут ухаживала, вот и познакомились.

– Нет, ну ни фига же себе! А что отец? Знаю я эту публику, вряд ли он такому неравному браку очень сильно обрадовался.

Он смеется и даже нос почесывает от смеха.

– Не поверишь, и вправду обрадовался. Я ж его тапочки, считай, из угла вынул. Врач-то я, – хочешь верь – хочешь не верь, – лучший на этом этаже. А денег у него столько, что считать доходы будущего зятя даже как-то унизительно получается. Так вот и живем, уже семь лет. Сына с дочкой растим, а уколы на венах я своей дуре объясняю начальной стадией диабета. Самое удивительное, что верит. Ну так я пошел за коньяком?

– Вали, брателло, – тоже начинаю смеяться я. – Чувствую, будет у нас с тобой тема для разговора сегодня ночью, ты ведь дежуришь, если не ошибаюсь?

– Не ошибаешься! Когда мне домой идти не хочется, я тут дежурю. Благо график дежурств сам себе составляю. Я ведь, дорогой мой больной, представь себе, и доктор наук, и профессор, и вообще царь, бог, и самый главный ведущий специалист этого маленького нейрохирургического отделения. Надо мной тут только пара академиков и один патологоанатом располагаются, а больше и нет никого.

– Ого, значит, и вправду будет о чем поговорить, с умным-то человеком. Дуракам-то, даже дипломированным и остепененным, я так понимаю, в чужих человеческих мозгах копаться никто не позволит. А я-то сам так до сих пор и кандидатскую защитить не удосужился. Сначала просто некогда было. А потом и вовсе что-то в мозгах заклинило. А ведь хотел очень, материала кучу собрал…

Он вздыхает.

Достает из пачки еще одну сигарету, вставляет себе в рот, но не прикуривает.

А я уж надеялся…

– Ладно, – говорит, – лежи пока что. Потом поговорим. Я сейчас палаты обойду, в кабинете у себя бутылочку прихвачу, да и расскажешь. Поработаем, так сказать, друг у друга бесплатными психотерапевтами…

Подмигнул и вышел, шелестя своим космическим балахоном.

Н-да.

Не я один, похоже, этой осенью в Москве с ума схожу.

Есть еще и другие персонажи.

Причем, что характерно, самые неожиданные…