Текст книги "Звезда и Крест"

7

Ὄλυμπος[41]41
  Олимп.


[Закрыть]. Imp. C. Messio Quinto Traiano Decio II et Q. Herennio Etruscus Messio[42]42
  В год консульства императора Деция Траяна (во 2-й раз) и его сына Геренния Этруска (лат.) (251 г.).


[Закрыть]

Сорокадневный пост, который он соблюдал по велению Манто, близился к концу. Становился строже. Если прежде ему дозволялось поддерживать силы каштанами и миндалем диким, то теперь отрок довольствовался одной лишь водой и ароматом цветущих деревьев. В сладком этом мареве, где сплелась терпкая горечь черемухи, изысканность жасминов, миндальная нежность и буйство дикой сливы, восседал он среди изумрудных полян до полудня, заклинанием пастушьего рожка созывая к себе сонмы нимф. Болтливые ручейные наяды с бледной до прозрачности кожей и волнистыми, распущенными по голым плечам русыми волосами; загорелые, гибкие телом лесные дриады с венками полевых цветов на головах и совсем уж темные, на абиссинок и цветом кожи, и упругостью волос похожие горные ореады. Все они кружились вокруг отрока, игриво касаясь его губами, легкой паутиной волос, свежестью молодых тел, разгоряченных танцем настолько, чтобы сочатся страстью и необузданной похотью. Но в полдень звуки рожка смолкали, и юные нимфы со смехом исчезали в своих черемухах, скалах, ручьях. А Киприан возвращался к святилищу, где ожидала его верная Лисса, а с недавних пор и сама Манто, уделявшая наставлениям Киприана все больше времени и сил. «Опять с девками этими озорничал», – ворчала Манто, которая к полудню выглядела на сорок и норовом своим напоминала отроку его оставленную в Антиохии мать. Манто не любила нимф, считая их вздорными и низкими божествами.

За тот год, что прожил Киприан возле святилища сивиллы, после нескольких месяцев унижения и испытаний, после двух неудачных попыток сбежать с Олимпа домой и даже кровавой схватки с волчицей, оставившей у него на предплечье и на лодыжке два розовых шрама, а у Лиссы – откушенный лоскут правого уха, после постов изнурительных, чтения сакральных книг и зубрежки магических заклинаний, после вмененных ему в обязанность еженедельных кровавых жертвоприношений Киприан превратился наконец из ученика в соратника сивиллы. Но та считала, что обучение не закончится до того дня, пока отрок не научится переходить невидимую грань верхнего и нижнего миров, не получит благословения от божеств.

После полуденного сна на грубой циновке в тени цветущей смоквы он вновь уходил, теперь уже вместе с волчицей, на свои ежевечерние сакральные πράξεις[43]43
  Практики (др. – греч.).


[Закрыть].

Изыскивая с помощью Лиссы стада горных коз, он напускал на них гниль, от которой копытца несчастных воспалялись, потом слоились так, что те не могли ступить и шагу, ковыляли едва-едва, покуда не издыхали в мучениях от гангрены.

Несколько раз собирал стайки песчанок и крыс, заражая блох, обитавших в их шерсти, моровой язвой, а затем направляя покорных тварей в ближние селения и удаленные овчарни пастухов для полного их истребления. «С таким войском я смогу покорить Карфаген!» – бахвалился отрок, проходя мимо опустевшего человеческого жилья, над которым гулко роились мухи-падальщицы.

Ясными вечерами он любил собирать грозовые тучи и, изменяя направление ветра, сталкивать между собой, извлекая из них сокрушительные разряды грома и снопы молний, от которых, казалось, очнутся и снизойдут во гневе к подножию гор сами олимпийские боги. Прихоть его, похоже, уже не знала никаких границ не только в подчинении воздушных, морских и земных тварей, но и незримых сил самого мироздания, управляющего дуновением ветра, изгибом волны, подземным дыханием. И даже низшие из богов слушали его с трепетом. Многочисленные фавны и нимфы, василиски и тритоны, звонкогласые сирены и огнедышащие химеры являлись к Киприану по первому же его зову. Готовые служить и исполнять любые его, часто невинные, детские, но столь же часто и жестокие, безумные шалости. То устроит ночное пиршество с дикими и разнузданными танцами чудовищ возле костров, то скачки кентавров с дорогими призами в виде невинных нимф, то затеет постановку Βατραχομυομαχία[44]44
  «Батрахомиомахия» – пародийная поэма, приписываемая перу Пигрета Галикарнасского. Датируется VI–IV вв. до н. э.


[Закрыть], в которой главные роли исполняли живые мыши, лягушки и раки. Сама Манто пришла посмотреть на это действо, устроенное неподалеку от ее святилища на берегу затянутого ряской неглубокого пруда с розовыми кувшинками. И смеялась до слез, когда царь лягушек Вздуломорда утопил мышонка Крохо– бора.

Вот и сегодня вечером Киприан развел огонь на самом краю величественного утеса, дабы понаблюдать за сожжением феникса, которого приволокла Лисса из зарослей орешника. Феникс еще дышал. Затравленно колотилось его сердечко. Однако оба багровых крыла его были сломаны тяжелыми челюстями волчицы, а из золотистого клюва струилась ниточка алой крови. Натаскав из ближней рощицы сухостоя акации, Киприан уже сложил и возжег одним лишь дыханием жаркий костер, в который и швырнул издыхающую птицу. Вместе с волчицей они наблюдали теперь завороженно, как пламя опаляет багряное ее оперение, как она какое-то время еще перебирает в агонии лапками, вздрагивает всем телом, но вскоре уже и не шевельнется, испускает пар из-под лопнувшей кожи, золотистый клюв ее обугливается и мало-помалу все тело превращается в прах. Но вот еще и косточки не все сгорели, а огонь вдруг вспыхивает золотистой вспышкой, поднимая кверху снопы искр и птичьего праха, в которых сначала призрачно, а затем все явственнее проступают черты воскресшего феникса, прекрасного и величавого. Глядя на удивительное это превращение, отрок вспомнил вдруг беглого раба Феликса, его молитвы и рассказы про Христа, который точно так же, как птица феникс, был умерщвлен и вслед за тем воскрес, оставляя в сердце каждого надежду на жизнь вечную. Но ведь и сивилла, которая проделывает эти трюки с ежедневными жизнями, и повелители Олимпа, и даже феникс, что живет и возрождается множество раз, смерти не знают и, стало быть, вечны. Только Христос, в отличие от них, пошел на смерть и возрождение не ради забавы. Но ради людей. Причем, по словам Феликса, людей незнатных, совсем простых. Рабов ради даже. И этого поступка Киприан никак не мог осознать. Он казался ему глупым и безрассудным.

Но то ли крохотная искорка от того чудесного воскрешения нечаянно обожгла сердце отрока, то ли дым от тлеющих акаций попал в глаза, наполнились они вдруг необъяснимо слезами, и потекли они по щекам, вызывая в душе Киприана какие-то странные, незнакомые прежде чувства. Стыдно сделалось мальчику собственной, как подумалось, слабости. Шмыгнув носом, он утер подолом туники лицо и вытянулся на земле, положив голову на мягкий и теплый живот волчицы. Небо над его головой было низким и бархатным. И по бархату этому, будто живая, кружилась, поворачивалась во вселенской пустоте сотканная из звездного бисера серебристая вязь мироздания.

– Ты еще не видел настоящего воскрешения, – рассмеялась дряхлая Манто, когда тем же вечером он рассказал ей о чудесах феникса. – Завтра я тебе его покажу. Тем более что и время твое уже приспело.

Наутро отправились в путь втроем. Долго шагали предгорьями священной горы, покуда не добрались до узкой тропы, поднимающейся уступами все выше и дальше в заоблачную высь к вершине. Здесь благоухающие акации и дикие сливы сменились низкими куртинами рододендронов, розовыми метелками астильбы, голубой пенкой букашников. Но дышать становилось все труднее, и через несколько часов изнурительного подъема ноги Киприана едва его слушались, свинцовой тяжестью налились. Но сивилла подгоняла его без устали, обещая скорое завершение горного перехода. Через два часа, не доходя до вершины, они свернули на другую, еще более узкую тропку, что круто сбегала вниз по закраине отвесного ущелья, на дне которого бурлила и пенилась полноводная весенним паводком стремнина. К ней-то и спускались остаток дня, поскальзываясь на насыпях, обдирая до кровавых ссадин колени, цепляясь руками за вывороченные корни сосен. Вблизи горная река оказалась еще стремительнее и опаснее. Чистые ее ледниковые воды на пути с вершины вымывали и уносили с собой мягкий известняк, гранитное и мраморное крошево, ворочали и волокли каменья да валуны, оглушая все окрест грохотом, шипеньем пены, гулом несущейся по каменному руслу воды. А над ними, прямо в теле высокой и отвесной скалы, неприступно возвышалось над стремниной древнее кладбище. Вход в каждую усыпальницу был запечатан тяжелой плитой из туфа, на которой виднелись едва различимые орнаменты и буквы, а также круглое отверстие, похожее на те, что проделывают в речных осыпях ласточки-береговушки. Однако эти – не для птиц, но для душ, отошедших в загробное царство. Влажный туман парил над заброшенным кладбищем.

Здесь путники наконец остановились, примостив свой скромный бивуак у подножия двух замшелых валунов. Распалили огонь. Лисса натаскала из реки тучных форелей. Их и зажарили на ивовом пруте. Тут и ночь подступила.

В ущелье, куда едва доходил слабый свет звездной пыли и нарождающегося месяца, ночь казалась куда темней и жутче. Даже река замедлила быстрый свой бег. Уснули птицы. Спрятался зверь. И только летучие мыши трепетали перепончатыми крыльями, перелетая из пещеры в пещеру. Оранжевый отсвет распаленных угольев освещал сморщенное лицо Манто и ее губы, шевелящиеся шорохом заклинаний. Тонкими пальцами в золотых перстнях вынимала она из дорожного мешка горстку семян, щепоть черного порошка, пригоршню сухих трав, несколько прозрачных камушков. И поочередно кидала их в жар. Вскоре от углей потянуло духом камфоры и сандала. Сладкий дым поднимался все выше и выше, пока не достиг усыпальниц. Просочился внутрь сквозь отверстия, каждое из которых сразу же откликнулось на этот аромат призрачным светом. Серебристо-ртутный, он исходил из могил сперва совсем слабо, но затем все ярче и увереннее, наполняя ущелье десятками, а дальше и сотнями светящихся столбов. В них заметил Киприан и движение. Словно туман клубился внутри. Сотрясался и вздрагивал в каком-то завораживающем танце, с каждым движением все отчетливее принимая призрачный человеческий облик. Но стоило Манто полоснуть по руке острием кинжала, чтобы в уголья скатилась тонкая струйка крови, как призраки, словно стая воронов, принялись кружиться и спускаться все ниже к огню. Но подступиться не смели. Толпились гуртом вокруг. Переминались. Вдыхая с аппетитом аромат принесенной жертвы. Бесполые их тела, принадлежавшие в земной жизни правителям, поэтам, философам, проституткам, рабам, ныне смиренно стояли бок о бок сонмом бесплотных тварей.

– Θυσία! – послышался с горных вершин громогласный, раскатистый голос. – Πρῶτον θῦμα!!![45]45
  Жертва!.. Первая жертва!!! (др. – греч.)


[Закрыть]

Эхом отозвался он в ущелье. Выгнал из пещер стаи летучих мышей. С грохотом обрушил несколько валунов в воды присмиревшей от страха реки.

Киприан и сообразить ничего не успел, как Манто одним стремительным движением всадила кинжальную сталь по самую рукоять под лопатку лежащей возле ее ног Лиссы. В последнем взгляде волчицы отразилось и удивление, и боль, и услада конца, и разочарование в жизни. От ужаса и неожиданности она не проронила ни звука. Вздохнула хрипло. И тут же испустила дух.

Вновь пришлось отроку под тяжелым взглядом Манто исполнять отвратную роль мясника. И разделывать на сей раз верного своего друга. Все время, пока орудовал по привычке споро и сноровисто, за спиной своей слышал чью-то тяжелую поступь, запах серы, конского навоза, трупного тления. Одних этих запахов и звуков, этих шорохов за спиной было достаточно, чтобы лишиться рассудка. И оттого он кромсал волчью плоть, не оборачиваясь, то и дело жмуря глаза, из которых текли слезы ужаса и отчаяния.

Сивилла тем временем, наполняя воздух вонью паленой шерсти, швыряла волчье мясо в огонь, отчего и призраки, и те, кто пришел вслед за ними, оживились. Обступили жертвенник плотной душной толпой. Трубный голос, что прежде подал повеление к жертве, теперь прозвучал совсем близко, повелевая склониться беспрекословно. Обернувшись, Киприан в оцепенении наблюдал расступившуюся толпу, чрез которую уже двигалась прямо к нему четверка закованных в военные доспехи кентавров. Медленно, по-утиному переваливаясь бородавчатыми телесами, следовали за ними два циклопа. А несколько фавнов с золотыми рогами безжалостно и бесцеремонно теснили неприкаянных. Низко над землей кружили черные гарпии с головами женщин. Уродливые карлики с метлами дружно мели землю для того, чтобы другие карлицы посыпали ее цветами зла и листьями полыни. Лохматые химеры со свалявшейся шерстью и скользкими извивающимися хвостами шли им вслед. Старые сфинксы с отвисшими грудями, с крыльями, сложенными за спиной, мягкой кошачьей походкой шествовали горделиво. И уж только за ними величественно катилась царственная колесница с крылатыми пегасами в упряжи, украшенная золотой пятиглавой звездой в объятиях οὐροβόρος[46]46
  Уроборос – свернувшийся в кольцо змей или дракон, кусающий себя за хвост (др. – греч.).


[Закрыть], с инкрустациями слоновой кости, колесами с бронзовыми спицами, главой горгоны с живыми змеями вместо волос на передке.

Колесницей управлял юноша, прекраснее которого Киприан в жизни еще не видывал. Ржаные кудри его тяжелыми локонами спадали на точеные, словно из мрамора, плечи. Повелительный взгляд лазоревых глаз из-под длинных ресниц излучал притяжение, пронизывал, казалось, насквозь, понимая и распознавая все скрытые помыслы, мысли сокровенные, тайные страсти. Губы его упрямо сжимались в слегка надменной улыбке. Ланиты румянились по-детски свежо. Высокий сократовский лоб венчал золотой лавр. Тело его, идеально сложенное на зависть самим олимпийцам, облегала тончайшей шерсти тога с золоченой застежкой на плече и элегантным поясом из кожи василиска на чреслах.

– Склонись! – зашипела возмущенно старуха.

Но Киприан завороженно смотрел на юношу, а тот на него, излучая взглядом и всем своим существом бесконечную доброту и беспредельное счастье. Растворяясь в них, позабыв внезапно про ужас и страх, отдаваясь без тени сожаления во власть божества, отрок улыбнулся смиренно. И покорно склонил голову долу.

Гробовая тишина воцарилась в ущелье. Озерной гладью застыла, онемела река. Пламя пожирало волчье мясо в абсолютной тиши. И только бездна Вселенной доносила едва слышный шорох гибнущих в ее пучине галактик.

– Вот новый Замврий, – молвил бог, – всегда готовый к послушанию и достойный общения с нами! Ставлю князем тебя по исхождении души из тела и полк даю во служение. Мужайся, усердный Киприан! Встань и сопровождай меня, пусть все старейшины наши удивляются тебе.

Чувствуя подле себя бога, Киприан не смел поднять глаз. Даже дышал с трудом, каждой клеточкой своего существа ощущая величественное и хладное его естество. Силу его, престол его и великую власть.

Теперь бог восседал в священной задумчивости между старухой и мальчиком с растерзанным волком в ногах. Молча вынул из трупа теплое еще сердце. И оторвал зубами большой кусок, отчего и по губам его, по подбородку, по снежной тунике сочно брызнуло яркой кровью. Потом дал откусить старухе. И уж после нее – прямо с руки – Киприану. Тот сжал губы упрямо. Но юноша настойчиво и как-то небрежно ткнул окровавленным мясом ему в лицо. Гневно взглянул прямо в душу. И отрок покорился его повелению. Зажмурился крепко. Вкусил сердце друга. И чуть не сблевал от отвращения. Закашлялся. Глубоко вздохнул несколько раз, освобождая гортань от спазма. И в следующее мгновение почувствовал на губах живую плоть. Раскрыв широко глаза, в ужасе увидел подле лица сморщенное лицо старухи, что впивалась со страстью и похотью в невинные и нецелованные его губы. Пронзительный вой поднялся изнутри его существа, но в то же мгновение был задушен удушливым поцелуем сивиллы. Безжалостно и властно она повалила его на камни возле костра. Разорвала на себе одежды, представ пред отроком в омерзительной старческой своей наготе: с желтым пергаментом дряблой кожи, сквозь которую проступали суставы и кости, свисающими безжизненно грудями с загрубевшими сосками, прогорклой вонью изможденной плоти, нечесаными прядями седых волос, в которых угнездились волчьи блохи. Манто обхватила отрока ногами, взгромоздилась поверх него заправской амазонкой и принялась неистово скакать. Горячие волны стыда, ужаса, сладкого удовольствия нахлынули на него и сорвались в самый низ живота. Старуха пыхтела, стонала, а затем вдруг завыла, оглашая и ущелье, и Олимпийское царство, и Вселенную над нею пронзительным криком гибнущей твари. Теперь и отроку стало больно-усладно, как никогда не было прежде. Нутряная его чистота вспыхнула последний раз печальной звездочкой. И угасла. Бурная, опустошающая душу и тело сила изверглась из него в старуху. Сознание оставило его.

Когда он очнулся, рядом с ним на камнях возлежало прелестное обнаженное дитя, в которое с рассветом превращалась сивилла. Но сегодня она была во сто крат прекраснее и свежее. Божественного юноши, отвратительной его свиты, призрачных духов не было и в помине. Приоткрыв веки, всматриваясь в отрока невинным влюбленным взглядом, девочка промолвила надтреснутым старческим голосом:

– Νῦν οὖν φεῦγε. Ἐλεύθεροςεἶ[47]47
  Теперь уходи. Ты свободен (др. – греч.).


[Закрыть].

Кондак 4

Буря помышлений одержаше тя: како пряти крещения. Взем все своя чародейския книги, святый сложиша их на средине града и сжегл есть их, поя Богу: Аллилуиа.

Икос 4

Услышав о тебе епископ, о благом намерении во Христа облещися, крестил тя и чтецом во храме Божием поставил. Сего ради вопием ти сице: Радуйся, духов злобы победивый; Радуйся, чародейския книги попаливый; Радуйся, христианином быти возжелавый; Радуйся, святое крещение приявый. Радуйся, епископом наставленный; Радуйся, чтецом во храме поставленный. Радуйся, священномучениче Киприане, скорый помощниче и молитвенниче о душах наших.

8

Скоро год как воюет Сашка в чужой стране. За время это шкурой задубел, мордашкой осунулся, отрастив для солидности и форса короткие усишки, которые после долгих «боевых» еще и щетинкой прибавлялись по скулам. Опыта житейского да солдатского поднабрался, разбирая теперь, что к чему в человеческих и уставных отношениях на войне: в какую минуту бойца и простить нужно, а в какую – и по зубам врезать мало. В науке воинской поднаторел, да не в той, времен Отечественной и, поди, еще Гражданской войн, что втолковывали ему отставные полковники и майоры в училище, а самой что ни на есть настоящей, с помощью которой на его же глазах и от собственных его расчетов и размышлений выигрывались малые и большие сражения. Или проигрывались бездарно. Терял, как и на всякой войне, товарищей боевых и уж совсем без счета малознакомых ребятишек из мотострелковых, спецназовских, разведывательных частей, к которым его определяли только на время. Татарские мальчики Ринат и Загир из Кандагарского ГБУ отправились в мир предков один за другим с разницей в неделю. Одного завалило камнями в узком ущелье, после того как навел туда тяжелый бомбардировщик «Ту-16» с девятитонным фугасом. Навел, да с выходом не рассчитал. От чудовищного взрыва ущелье просто сложилось, погребая под камнями и верных, и неверных. Наводчика и не искали даже, сообщив в Бугульму, что пропал без вести. Загирку убил снайпер в ту самую минуту, когда лейтенант обозначал дымом позиции забурившихся в камыши моджахедов. Пуля угодила ему точнехонько в глаз и вышла зияющим проломом с противоположной стороны черепа, перекрутив мозги в фарш. Отправили оцинкованного Загирку в Биюрган за месяц до дембеля. За упокой души новопреставленных мусульман, почитай, целые сутки глушила Кандагарская ГБУ теплую кишмишевку[49]49
  Кишмишевка – местная афганская водка, которую гнали и продавали специально для ОКСВА.


[Закрыть], закусывая ее свиной тушенкой и, может, оттого совсем не пьянея.

Видел Сашка на войне этой поступки в высшей степени героические, когда советские солдаты и офицеры клали жизни на спасение товарищей, не размышляя об оставленных дома детишках и женах, о будущем своем и человеческом предназначении. Просто рвали чеку, подпуская врага на расстояние взрыва. Просто бились до пустого магазина. До штык-ножа в рукопашной. Вытаскивали мертвых и раненых командиров, как тот навечно памятный Сашке хохол с расколотой удалою башкой, что в последнюю свою минуту тащил и спасал чужого ему русского лейтенанта. Не ордена ради посмертного. И не оттого, что жизнь ему опостылела, хотя, может, в жизни своей был он самый последний греховодник: матерщинник, пьяница и лихоимец, да только ведь что-то проснулось в нем в последнее мгновение страшного бытия, озарило изнутри светом нездешним. Таким светом, что, спасая товарища, он сам себя спасал. Хотя и не знал об этом.

Однако же, как и на любой иной войне, которая, как известно, человеческую природу обостряет до крайностей, знал Сашка и иные проявления характера служивого люда. Знал о том, к примеру, что зловредного сержанта или прапорщика, который мордует личный состав почем зря, без всякой на то нужды унижает и глумится над пацанами, доводя их до состояния прямо одичалого, могут свои же как бы ненароком в пылу сражения нечаянно пристрелить. Всё одно спишут погибель такого изувера на боевые потери. А разбираться никто и не станет. Знал и о том, что война нынешняя, пожалуй, как-то особенно тесно сосуществует с коммерцией. И торгуют на ней всем, чем только возможно. Джинсами, жвачкой, водкой, боеприпасами, оружием, авиационным бензином, человеческим телом – живым и даже мертвым, разведданными боевых операций. Результатом такой коммерции стали набитые советским воинским имуществом лавки афганских дуканщиков и столь же плотно набитые «варенкой», «монтаной», пластиковыми китайскими очками от солнца, магнитофонами японскими и прочим азиатским ширпотребом чемоданы возвращающихся на Родину дембелей. Иных коммерсантов за особо дерзкие сделки, естественно, отлавливали да показательно судили, однако же толку от этих судилищ было немного. Лихоимство в войсках процветало до самых последних дней.

На собственной шкуре и собственной головой набирался Сашка военного опыта. Из разговоров дотошных с разнообразным служивым людом, который таскал снаряды, допрашивал пленных, поднимал в воздух, гнал по дорогам боевые машины, бомбил, снабжал пайком, штопал раны и выполнял непостижимое число приказов, распоряжений и директив, медленно и устало разворачивавших эту войну к бесславному ее завершению.

И хотя все эти разговоры и личный Сашкин опыт подсказывали ему, что в войне этой что-то идет не так и победа над здешним гордым особистым народом никогда не будет одержана, честь советского офицера, воинская присяга, память об отце и внутренняя убежденность в праведности избранного пути заставляли держать мысли потаенные под замком. Потому и тянул Сашка эту тяжкую лямку, этот свой крест, как и полагается русскому человеку: без ропота, с твердой убежденностью в необходимости исполнять свой долг.

…Пустыня накатывала сухим жаром, словно тугими волнами. Палила лицо. Порошила мелким песком глаза. Обжигала губы. Срезанная полуденная тень, что отбрасывал на песок раскаленный БМП, от солнца не защищала. В первой фляге вода закончилась. Во второй нагрелась градусов до сорока, не охлаждала высушенное до черепичного звона нутро. Сашка вновь смотрел то на ящерку, что промчалась совсем рядом с кроссовкой, то на скорпиона, в каком-то ритуальном танце изгибавшего отравленный хвост рядом с прикладом его автомата. Разведка ушла в кишлак еще на рассвете и до сих пор молчала. Больше часа взвод связи поддерживал их канал и шерстил промежуточные частоты. Но наушники шелестели песком эфира – пустынного, как сам Регистан.

Всю прошлую неделю Сашка воевал в составе 370-го отряда специального назначения под командованием майора Еремеева, контролировавшего пустыню провинции Гильменд и Нимруз от межозерья Хамун до самого Кандагара. В отличие от остальных подразделений 40-й армии, которые, демонстрируя непобедимую мощь направившей их страны, все больше сопровождали грузы, охраняли дороги, аэродромы, а операции масштабные проводили не так уж часто, армейский спецназ только тем и занимался, что громил вражьи караваны с наркотой, оружием, лазуритом и самих бандитов отстреливал. Незримую во всех смыслах границу с Пакистаном прикрывал. Шли моджахеды туда и обратно двадцатью восемью маршрутами через перевал Шабиян, по Регистану и пустыне Дашти-Марго. В каждом караване от десяти до двадцати верблюдов, нагруженных всяческим барахлом, наподобие пластиковых тапочек, шаровар, чайников, джинсов. Посреди тряпья легко упихать гашиш. Или чего позначительнее: фугасы, «стрелы», патроны, тротил.

Еще до рассвета уходил Сашка вместе с досмотровыми группами, что патрулировали караванные пути на «восьмерках» и с «крокодилами» прикрытия, чтобы вернуться до девяти, когда ни людям, ни машинам из-за жары передвигаться уже не под силу. За четыре часа много ли навоюешь? Пока взлетишь, да караван засечешь, да приземлишься, выставишь прикрытие, да тюки их многочисленные обшмонаешь, вот и утро прошло. Пора домой. И ладно бы с добычей. А то ведь двадцать мешков с дамскими бюстгальтерами, партия детских рейтуз или гофра со стульчаками.

На четвертое утро, впрочем, свезло. Караван тащился по темной, едва розовеющей пустыне со стороны Шабияна ленивой лентой из двадцати верблюдов с погонщиками, четырех навьюченных мулов и двух всадников позади и впереди торговой процессии. Приметив «вертушку», люди и животные смиренно остановились. Машут руками приветливо. Улыбаются миролюбиво. Мол, ничего у нас запретного нет, летите себе с Аллахом, ребятки. Решили все ж досмотреть. Для профилактики. Присели. Вперед! Первым командир с Сашкой. За ним пулеметчик прикрытия. Следом связь и еще девять бойцов. «Вертушка» силовых установок не глушит. Молотят предрассветную прохладу винты, поднимая с земли протуберанцы песка, пыль, сухие колючки. Зажмурились верблюды, мулы и люди. Заржал встревоженно гнедой жеребец. И в это самое мгновение по вертолету, по десантирующимся бойцам короткой автоматной очередью полоснуло. И еще раз. И снова. Упали. Открыли, сатанея, ответный огонь. Тут же по рации Сашка связался с «крокодилами» прикрытия. Выдал в эфир координаты. Предупредил «беркута», что лежат они возле машины в каких-то ста метрах от каравана. Мол, долбите их, голубчиков, аккуратно, чтоб не задеть своих, а главное, транспорт. Вечность летят «крокодилы», казалось. А на самом деле не больше пяти минут. Подскочили. Зависли. И принялись поливать караван с двух «металлорезок» дуэтом. Да НУРСами догонять. Вспыхнула пустыня яростным пламенем. Взметнулась огненными всполохами в небо, унося вслед за собой столбы переплавленного кварца, души мусульман да их несчастных животных. Наполнился мир таким нечеловечьим, раздирающим душу воем, что заглушил на мгновение и грохот вертолетных винтов, и долбежку крупнокалиберных стволов, и трескотню автоматных очередей. Метались в мутном мороке чьи-то тени. Дыбились и рушились тяжело. И кто-то неведомый, спасаясь, даже бежал обратно, в открытую пулям бездну пустыни. И тоже падал, скошенный беспощадным ко всему живому огнем. Когда пыль и пороховая гарь наконец улеглись, над горизонтом взошло солнце, робко освещая скорбную жатву войны – мертвых младенцев. У Сашки поначалу – спазм в горле. Но, приглядевшись, понял, что это всего лишь пластиковые китайские пупсы, что перевозил караван в полосатых тюках. Валялись они повсюду. С удивленными голубыми глазками. С ручками врастопырку. Губками в глупой улыбке. Иных из них тоже достала пуля. Кому головку пробило. Кому разнесло тельце. Но пупсы все одно улыбались, тянули к небу пластиковые ручки. Словно о пощаде молили небо.

Посреди пупсов – мертвый народ. Много народа. Человек двадцать с лишним. Топорщатся вороными да седыми бородами. Скалят сахарные зубья в последней молитве. У иных и лиц нет. На песок и на пупсов разметало их гордые лица. Но кому-то и не свезло погибнуть мгновенно. Юноша, кипарисово-тонкий, с пушком на щеках, с плавным изгибом густых бровей, мокро шамкает ртом, не в силах извлечь из себя ни звука. Пуля калибра 12.7 угодила ему прямо в пупок, разорвав в клочья живот со всем его содержимым. Туши убитых верблюдов подобны спящим гиппопотамам – огромны зловеще, еще теплы, еще истекают темной венозной кровью, парят на рассветной прохладе вывернутым наружу нутром. Глаза их полны ужаса. И среди животного мира нашлись тяжелораненые: ослик-доходяга и статный трехлеток жеребец. Ослику, видать, пролетевшая сквозь поклажу пуля задела позвоночник чуть ниже крестца, отчего задние ножки трудяги парализовало. Да он не понимал. Все пытался подняться с мешками своими. Сучил копытцами. Казалось, даже улыбался, будто извиняясь, стесняясь своей нечаянной искалеченности. Только подняться, конечно, никак не мог.

Жеребцу оторвало передние ноги по самые колени. И тот, боли, видно, еще не чувствуя, озирался растерянно по сторонам, фыркал сердито, опираясь на раздробленные культи, не понимая и не принимая горькую свою долю. Хозяин его с пробитой головой все еще висел, зацепившись ногой за стремя, отчего жеребец фырчал еще тревожнее, вздрагивал чуткой кожей и взбрыкивал в меру сил, чтобы освободиться от зловещей ноши. Лихо рубит «металлорезка» четырьмя своими стволами. Нет от нее никакого спасения.

Бойцы бродили среди пупсов и трупов, проверяя ножами поклажу. Из одних тюков уже вываливались с тяжким грохотом автоматные «цинки», в других обнаружилось с десяток китайских гранатометов. Отыскались в караване прицелы ночного видения и несколько комплектов портативных японских радиостанций, моток бикфордова шнура, запалы к тротиловым шашкам и, к вящей радости личного состава, два тюка с новехонькими натовскими бронежилетами, прикрывающими не только спину и грудь, но еще и шею особой бронированной стоечкой. Таких для Советской армии в ту пору не делали.

Пока связист с командиром досмотровой группы докладывали командованию о результатах боевой операции, а другие ее участники поспешно утаскивали в «вертушку» многочисленные трофеи, Сашка жег одну за другой дешевые солдатские сигареты без фильтра, заглушая в себе нестерпимый трепет, который, словно раненый этот жеребец, бился внутри него тошно и муторно. И от фырканья, от хриплого стона несчастной лошади ему самому хотелось зарыться в песок, оглохнуть, ослепнуть, чтобы не слышать, не видеть, не чувствовать изуверских этих страданий. И когда все его существо чуть не взревело зверем диким от душевного этого истязания, Сашка вскочил и бросился к жеребцу. Слезы душили его, и унять их он не умел, а рука уже рванулась к кобуре на правом боку. Выхватила «ПМ»[50]50
  «ПМ» – пистолет системы Макарова.


[Закрыть]. Три раза выстрелил в голову лошади. И два раза в голову ослика, прекращая разом и крики их, и страдания. На обратном пути лишь мельком взглянул в глаза красивого юноши с вывороченным нутром. Тот был еще жив. Все еще шамкал беззвучно о последней милости. Но Сашка пистолет убрал. И прошел мимо. Сухой жар пустыни в тот же миг высушил его слезы. Обратил в соленую корку.