Текст книги "Звезда и Крест"

В наказание, что ли, за грехи его тяжкие, во испытание ли какое неведомое, да только всего через сутки, едва успел в баньку сходить и шмотье простирнуть, командование армейское и небесное отдает новый приказ: на легендарной Сарбанадирской тропе прохлопали моторизованный караван, что направлялся в Гильменд и окопался теперь в договорной зоне[51]51
  Договорная зона – территория, которая после зачистки от душманов передается под контроль старейшин.


[Закрыть].

Второй день вялились теперь бойцы в этой засаде. Жгли табак и анекдоты травили. Искали тени, но не находили ее. Жаждали, но даже вскипяченная солнцем вода – и та на исходе. Осталась еще в радиаторе БМП. И, наверное, в узком арыке возле зарослей камыша, где засели теперь моджахеды. Ну и, конечно, в кишлаке за камышом. Взводу разведки, помимо прямых обязанностей по изучению обстановки на подходе к договорной зоне, поручалась еще и задача сугубо снабженческая: приволочь оттуда бидон воды. Но разведка молчала. Шуршали песком каналы связи.

Объявились бойцы глухой ночью. С захваченным в плен крестьянином, но без воды, поскольку арык пересох, а до колодца ползти не рискнули. Доложили: духи ушли в кишлак. В камышах оставили передовую группу с минометами и двумя ДШК, установленными на «Тойотах». Подходы, скорее всего, заминированы. Язык – из местных. Столкнулись случайно на выходе. Оставлять его было нельзя. Резать – тоже. Пришлось тащить с собой.

– Капитан, – прошипел комбат с крыжовенными глазами командиру разведроты, – сними показания по кишлаку. Утром будем духов мочить.

Крестьянину было не больше шестидесяти. Кожей сух, провялен до черноты, ветром жарким обветрен. Седая его борода, аккуратно подстриженная местным цирюльником, видать, совсем недавно, придавала лицу благородство шейха. Темные руки с обломанными широкими ногтями, с рельефными прожилками вен, подтверждали между тем происхождение низкое, знакомое с нуждой и повседневным трудом изнуряющим. Глаза цвета молочного шоколада глядели на окружающих его бойцов с достоинством и без искорки страха. Рот тряпицей заткнут. Руки связаны за спиной.

– Веди себя хорошо, – предупредил его командир разведвзвода капитан Костя Топорков, – тогда уберу портянку. Дернешься, перо под ребро.

И, не дожидаясь перевода, показал крестьянину любовно заточенный штык-нож. Тот понял и без переводчика. Согласно кивнул.

Вынули слюнявый кляп. Костя, не переставая ножичком поигрывать, интересуется: сколько в деревне пришлых, сколько своих, где прячут оружие и какое? Но дехканин на все его вопросы молчит. Движутся неслышно губы.

– Не слышу ответа, – цедит сквозь зубы Костя, у которого на этой неделе уже двух бойцов такие вот точно крестьяне загубили, играет желваками, заводится.

– Он молится, – поясняет переводчик.

– Правильно делает, – кивает комвзвода, отведавший на этой войне три контузии и осколочное ранение в щеку, отчего вид у Кости стал совершенно зверский. Только девушка его об этом еще не знала. Вот он и дурел от темных мыслей. И тычет ножом старика в плечо. На грязной долгополой рубахе-пирухане расплылось бордовое пятно. Но тот даже не вздрогнул.

– Это верно, – кивнул Костя, выслушав перевод, – да только мне на них насрать! У меня тут тоже женщины и дети, матери и отцы. Мне своих пацанов беречь надо. Но если ты сейчас нарисуешь план кишлака и укажешь свой дом, его не тронут. Обещаю.

Крестьянин задумался. Он знал, что шурави коварны и хитры. Что все равно будут чистить кишлак от вооруженных единоверцев. Бить без разбора. А в предложении капитана был хоть и крохотный, но все же шанс уберечь близких. Он согласился. Солдат развязал руки. Выдал лист бумаги из школьной тетради и карандаш зеленого цвета.

Пока старик чертил план кишлака и отмечал кружками пулеметные гнезда и дома, где разместились моджахеды, лишь в самом конце крестиком обозначив свой дом на краю, Сашка с горечью думал о том, что кишлак слишком мал, чрезвычайно тесен для исполнения обещаний комвзвода. И если применять авиацию, то даже при самой точной наводке беды не избежать. Саманный домик дехканина со всеми его обитателями непременно попадет под авиационный удар.

– Спроси его, – подал голос Сашка, обращаясь к переводчику, – нет ли возле его дома какой-нибудь метки. Дерева, арыка или дувала?

– [53]53
  Есть дерево! Старая чинара. Самая высокая в нашей деревне (пушту).


[Закрыть], – понимающе улыбнулся старик.

– Ты и правда думаешь их спасать? – удивленно спросил Костя авианаводчика.

– Попробую, – отозвался Сашка, – ведь ты обещал.

После допроса руки крестьянину вновь связали куском проволоки и оставили под присмотром солдата в тени БМП. Прикрыв глаза, он сидел теперь неподвижно, как та первая встреченная Сашкой ящерица, без сна, без воды, без надежды, с одной лишь безмерной верой в божественное предначертание. И насколько же сильна его вера, если, даже предавая единоверцев, обрекая их на погибель ради иллюзорной надежды спасти своих близких, он рассчитывает на божественное покровительство, на то, что Аллах простит его, пощадит его потомство и не сотрет с лица земли огневой мощью советских НУРСов?

И в школе, и дома Сашку учили, что Бога нет. Что его придумали помещики и буржуи для закабаления трудящихся. Но ведь и помещики с буржуями верили, порою даже глубже и истовее простого народа. А их-то кто кабалил? Ответов на этот вопрос атеисты не имели и вновь талдычили, что вера – удел слабых духом и если кто и верит до сих пор, то по причине темноты и недостатка образования. Однако же, оказавшись однажды классе в десятом на литургии в сельском храме, Сашка вдруг понял, что, хотя бы только для понимания происходящего на церковной службе, ему и вправду ни образования, ни просвещенности не хватает. А уж веры – и подавно! В храм этот на воскресную службу пришли действительно не больше пяти старушек да высокий нескладный парень лет двадцати. Покуда дьякон читал книгу, преклонных лет поп с золоченым крестом, что особо ярко светился на черной его рясе, стоял в стороне, а старухи подходили к нему по очереди, о чем-то шептали тихо. Он слушал их. Отвечал негромко. Накрывал затем склоненные седые головы тряпицей с вышитым крестом. Крестил. А те целовали книжку и крест. Парень, подойдя к попу, принялся плакать. Но тот обнял его, словно родного, и парень утешился. И тоже целовал крест. Три старушки тем временем пели грустные песни, смысла которых Сашка не понял.

«Блажени нищии духом, – пели они надтреснутыми голосами, – яко тех есть Царство Небесное.

Блажени плачущии, яко тии утешатся.

Блажени кротции, яко тии наследят землю.

Блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся».

Слова вроде как и русские, однако никто из Сашкиного окружения, включая школьных учителей, о блаженных, кротких, алчущих никогда не говорил. Поп с дьяконом тоже бубнили непонятное. Только и разобрал, что про царя небесного да про пресную деву. И еще несколько слов. В конце вынесли чашу. Старухи выстроились в очередь, и поп по очереди кормил их с ложечки. И каждая отходила от него после этого с каким-то просветленным, счастливым лицом. Даже плачущий парень. Он еще долго потом стоял перед иконами и размашисто крестился, разворачиваясь плечом, словно снимал с него тяжелую поклажу. Странные чувства охватили Сашку, когда он вышел из храма. Светло стало ему. Таинственно-неведомо от прикосновения к чему-то запретному и обществом осуждаемому. А на душе тепло и уютно, как было уютно в натопленной бабушкиной избе, под стеганым одеялом да с кружкой малинового чая после ангины. С тех пор он в церкви больше не бывал.

А этому старику, кажется, и церковь не нужна. Скрученный проволокой. Ножом колотый. Без воды и еды. В ожидании гибели самых близких ему людей, он шептал свои молитвы безостановочно, обращая взгляд сквозь полуприкрытые веки на пламенеющий рассветом восток. И во взгляде его была одна лишь покорность.

К тому времени отправленный комбатом лазутчик уже добрался до камышей и запалил их бутылью керосина. Всего за несколько минут порывистый ветер раздул пламя в пожар. Но передовой отряд моджахедов, шкурой почуяв диверсию, тут же отступил в кишлак без всяких потерь и оттуда открыл плотный минометный огонь, первым делом разорвав в клочья лазутчика, а затем, меняя угол наведения, все ближе и ближе подбираясь к упрятанному за песчаными барханами спецназу. Рассредоточились. Но на огонь решили не отвечать. И позиций тем самым не раскрывать. Огонь затих сам собою.

Часа полтора в пустыне все было тихо. Трещал, чадил вкусным копченым дымком догорающий камыш, едва слышно шелестел песок, скрывая легкий ход ослиных копыт, на которых объезжал теперь окрестности вражеский дозорный отряд. В пустыне и ночью-то темной чужака заприметить легко, а уж светлым днем – на километры вокруг видать. Схоронившиеся за барханами бойцы, хоть и рассредоточенные, со всеми их БМП, минометами, антеннами и боеприпасами, для бородатых на ослах – лакомая добыча. Даже стрелять не станут. Вихрем известят своих о засаде. Комбат их не видит, не слышит, но какая-то внутренняя уверенность велит ему отправить две разведгруппы по обоим флангам в обход кишлака.

Та, что возглавил Костя Топорков, как раз и напоролась на дозорных. Бой был совсем короткий. Двоих дозорных зарезали. Один убежал. Он-то и навел на разведку новый огонь. Били справа. Прямой наводкой. Но Костя уже увел своих бойцов в безопасную глубь пустыни.

Еще через два часа из кишлака без всякой утайки выехали на лошадях пятьдесят моджахедов при полном боевом вооружении, с двумя полноприводными «Тойотами» позади, оснащенными пулеметами крупного калибра. Прутся по пустыне смело. Грациозно даже. Это их дом. У Кости приказ: противника отвлекать всеми возможными способами. Тот и отвлекает. То шашку дымовую зажжет. То гранату кинет. Бегают его ребятишки от бархана к бархану ошалело, из самых последних сил, под раскаленным добела солнышком, уводя басмачей от своих подальше. Да только выдохлись мальчишки без воды, пешкодралом. Даже и не орут уже, еле мычат о помощи, перемешивая мольбы с густым отчаянным матом. Теперь комбат и левый фланг запускает в бой. Велит зайти моджахедам с тыла и отвлекать огонь на себя. Ему бы самому двинуть с техникой наперерез. Да только за минувшие дни и ночи осатаневшие от жажды бойцы прикончили даже воду из радиаторов, отчего из техники этой сейчас возможно лишь стрелять, а уж двигаться по жаре – запороть движок в два счета.

Гоняли да изматывали бородатые наших ребятушек по пустыне будто зайцев. И измотали вконец. Обессиленные фланги соединились, придавили моджахедов маленько плотным огнем в сторону авангарда и принялись косить перекрестно. Пустыня простреливалась прицельно, прикрывала оба фланга грядой барханов, да на счастье у одной из вражьих машин пробило оба колеса, и та зарылась в песок по самый бампер, на другой заклинило пулемет. Накосил русский солдат за то утро не меньше двадцати человек и не меньше пятнадцати поранил. У самих – четверо раненых. Один тяжело. И каждый обезвожен. По окончании боя первым же делом ринулись к мертвым в поисках фляг. И высасывали их до самозабвения жадно, обрекая себя и товарищей на дикий, нещадный понос.

К полудню, когда пластиковые подошвы солдатского «адидаса» чуть не плавились на раскаленном песке, когда расхристанная, местами разодранная «песочка» проступала белесыми пятнами выпаренного пота и не было сил не то чтобы стрелять, но и просто держать автомат, усталые роты возвращались на запасные позиции, прекрасно понимая, что нового боя им уже не снести.

– Авиация, – прохрипел комбат Сашке потрескавшимися губами, – зови своих! Будем мочить этих духов.

Но вертолеты на подмогу не спешили. Несколько «крокодилов» все еще работали на перевале Шабиян, другие с поплавленными от жары и песка лопатками турбин стояли в ангарах в ожидании запчастей и ремонта. Так что подмога ожидалась ближе к вечеру. Комбат без остановки матерился в эфир, убеждая начальство, что бомбить кишлак нужно как можно скорее. Вода закончилась. Силы тоже. И надежды почти не осталось. «Вся ответственность за возможную гибель людей ляжет на вас», – грозил комбат неведомому чину. И тот орал ему в ответ визгливо, не желая ответственность эту на себя принимать.

К четырем часам, когда солнце вновь клонилось к закату, темным золотом заливая раскаленный песок, в наушниках Сашкиной радиостанции наконец послышались первые позывные летчиков. С Кандагарской базы к ним спешили два «грача»[54]54
  Штурмовик «СУ-25».


[Закрыть] с четырьмя стокилограммовыми авиабомбами на пилонах, с ракетами класса «воздух – земля». Два гарнизонных «крокодила», оснащенных боеприпасом, как говорится, по самые яйца, уже на подходе. Запрашивают координаты сброса. Просят обозначить цель. Сашка цели эти в ожидании подмоги давно рассчитал. А минометная рота уже и выставила их на прицелах, готовая в любое мгновение бить по кишлаку, обозначать фугасными разрывами линию бомбометания.

– Четыреста двадцатый! – орет Сашка «грачам». – Двести метров на северо-запад! Ребята, там дерево высокое есть. Не заденьте.

– Ты что, юный мичуринец? – смеется Четыреста двадцатый. – Ладно, постараемся.

Минометные хлопки с подзвоном да глухие разрывы в тлеющих тростниках – как увертюра симфонии уничтожения. Вслед за нею дребезжащий рев штурмовиков, выходящих на угол атаки все ниже к песку и окопавшимся в нем людям. Бомба уходит с пилонов с легким, неслышным щелчком, мчится вниз, рвет и без того раскаленный воздух центнером первоклассного советского тротила. Вслед за нею сыпятся и рвутся еще три авиабомбы. И еще четыре – с другого борта. Восемь взрывов, один другой опережая, оглушают Сашку и схоронившихся за барханами бойцов тугими волнами сжатого воздуха, песка и пыли. Режут до слез сетчатку глаз короткими вспышками оранжевого и белого огня. Дыбят чрево земли. Сперва копотно-смоляными столбами, а спустя мгновение – табачными клубами, растекающимися долу в разные стороны. Труха древесная, крошево камней, замешанной на глине соломы, скромной крестьянской мебели и человеческих тел шлепаются, секут песок тяжелым скорбным дождем. И лишь алые женские шаровары да белотканая детская рубашонка суматошно носятся по прокопченному воздуху кромешного этого ада.

«Грачи» тем временем развернулись и вновь заходили на боевой рубеж, готовясь нанести ракетный удар. Вслед за ними с рокотом и победным воем в эфире шли на сражение вертолеты.

Зачарованный до самозабвения симфонией апокалипсиса, оглушенный громовой его канонадой, от которой звенели, рвались и сочились кровью барабанные перепонки, опьяненный запахами войны, густо замешанными на вони взорванного тротила, выхлопах авиационного топлива, смраде дерьма, горелой плоти, обольщенный исполинской мощью, позволяющей ему силою слова и воли вызывать огонь возмездия, стирать с лица земли любого врага, стоял теперь Сашка во весь свой рост посреди пустыни Регистан с распростертыми к небу руками, словно праведный в гневе своем Авраам. «И встал Авраам рано утром и пошел на место, где стоял пред лицем Господа, и посмотрел к Содому и Гоморре и на все пространство окрестности и увидел: вот, дым поднимается с земли, как дым из печи».

На закате, когда дым рассеялся, бойцы потянулись в кишлак. Обходя глубокие воронки, присыпанные землей трупы людей и коз, остовы автомобилей и развалины жилищ, они искали уцелевшие колодцы и наконец ко всеобщей радости один отыскали. Пили жадно, опуская и поднимая прохладное от влаги цинковое ведро, наполненное мутной водой. Полнили солдатские фляги. Канистры из-под бензина для заправки порожних радиаторов. Лили воду на спины и лица, на которых запеклись разводы соли, сукровицы, соплей. Никто и не заметил, как из-за порушенного дувала им навстречу вышла женщина с тремя детьми. Разодранные шаровары едва прикрывали смуглые ее ноги, а вязаная кофта цвета фуксии запорошена была толстым слоем земляной пыли. Волосы растрепаны, а местами и вовсе подпалены огнем. На бледном даже в смуглости своей лице – разводы сажи, дорожки слез. Следом семенили двое босых малышей в рваных, описанных многократно обносках. Личики их были чумазы и вместе с тем светлы. Но глазки каждого полнил страх пережитого, чудно́й вид незнакомых людей, мертвых односельчан. Третьего мать несла на руках. Мальчик был мертв. И уже окоченел. Крохотный осколок ракеты прошел сквозь крону старой чинары и отыскал его маленькое сердечко.

Окликнув переводчика, Сашка подошел с ним к несчастной.

– Ваш муж жив, – сказал он, не отрывая взгляда от утонченного ее лица с седыми прядками возле висков. – Это он спас вас се– годня.

Женщина смотрела внимательно, не опуская сапфировых глаз, словно пыталась понять, зачем здесь этот русский солдат и зачем он уничтожает ее землю. И чем она, простая пуштунка, или муж ее, или неразумные безгрешные дети могли прогневать Аллаха, допустившего уничтожение правоверных. Она понимала, что самим сомнением в справедливости Всевышнего оскорбляет Его, навлекает на себя и близких беду еще более страшную, чем та, что творится вокруг. Ничего не ответила женщина. Молча опустилась на колени перед солдатом и осторожно положила перед ним убиенное дитя. Словно жертву за спасение остальных.

Страшное это зрелище словно бы смертоносным фугасом разорвало сердце наводчика. Ни плакать, ни кричать он не мог. Соляным столбом стоял возле детского трупа. Трясся мелко. Горлом одним цедил несуразные, утробные звуки. Даже когда женщина поднялась наконец с колен, когда привели к ней мужа и тот кланялся Сашке в землю, а с ним кланялись вновь и жена, и малые дети, и когда старик снял с пальца перстень с лазуритом и стал настойчиво упрятывать его в онемевшую, бесчувственную Сашкину длань, пока грузили технику, да весь солдатский скарб, да сами на броню заползали, все это время оцепеневший лейтенант ни разу не шевельнулся.

За ним снарядили двух дюжих прапорщиков, те отвели его к БМП, утолкали в стальную ее утробу. Заботливая рука скрутила косячок чарса. Подсмолила. Вставила, словно кукле, в онемевшие губы. Сашка зыбнул короткой затяжкой. Закашлялся. И зыбнул еще несколько раз. Только тогда отпустило. Взгляд его поплыл. Тело расслабилось. В голове растекся мягкий и сладкий туман.

Точно такой же морок расплывался и на горизонте пустыни. Сделалось тихо. Все, что звучало и еще хоть как-то передвигалось здесь, вдруг замерло, затаилось в предчувствии невзгоды. Горизонт становился темнее и гуще. Кудлатой тучей дыбился, грозовыми облаками спускался с небес. Совсем скоро все небо заволокло кирпичной клубящейся пеленой. Пылью мелкой понесло, забивая ноздри, глаза, бронхи. Буря песчаная дикая навалилась и придавила советский спецназ со всеми его минометами, боевыми машинами пехоты, пулеметами и личным составом. Мигом люки замкнули, дырки тряпьем позатыкали, морды обгорелые, ветрами дубленные платками повязали – от заразы этой летучей просто так не избавиться. Будешь харкать после до тошнотиков, драть горло в кровь.

Насосавшись чарса, Сашка тут же присмирел душою. Обмяк. Отвалился на такого же обкуренного Костю Топоркова и мечтательно закатил серые свои глазки, оставшиеся в наследство от отца. И в шелесте песка по броне, в диких завываниях пустынного ветра, а порою и встряске многотонной машины чудился ему шелест драконьих крыльев, голоса сказочных джиннов, топот циклопов. «Из-под топота копыт пыль по полю летит… – вспомнил он отцовскую скороговорку. – Из-под топота копыт… Из-под топота копыт…»

9

Ἀντιόχεια[55]55
  Антиохия – город в древней Сирии, в наст. время – территория Турции.


[Закрыть]. P. Cornelio Saeculari II et С. Iunio Donato II[56]56
  В год консульства П. Корнелия Секулария II (во 2-й раз) и Г. Юния Доната (во 2-й раз) (лат.). (260 г.)


[Закрыть]

Он мог бы перенестись сюда дуновением небесных эфиров или оседлав ветер самум, что поет свои печальные псалмы песком Аравийской пустыни. Но Киприан избрал тот самый путь, которым много лет назад отроком уезжал из отчего дома.

Старая кедровая корбита[57]57
  Вид античного торгового судна.


[Закрыть], чьи трюмы доверху забиты африканским зерном нового урожая, а гребцы усердны и расторопны, споро рассекала морскую гладь, настолько прозрачную, что даже с палубы корабля можно было разглядеть песчаное дно, серебристые косяки ставрид, синие стаи обгоняющих судно дельфинов.

В те годы, что он прожил, покинув святилище Манто, провидение неумолимо влекло Киприана все дальше и дальше в поисках тайных смыслов и магических знаний. Несколько лет он служил в храме Геры неподалеку от столицы Арголиды, славного Аргоса, и научился многим обольщениям у жреца ее. Затем перебрался на остров Икария, в храм Артемиды Таврополии. Здесь дни и ночи проводил в исступленном служении девственной Артемиде, обучаясь у ее жрецов кровавым охотничьим забавам и превращению в диких зверей. Оттуда пешком ушел в спартанскую столицу, где, как известно, проживают самые искусные заклинатели умерших. Волхвы обучили юношу поднимать из могил мертвых и вести с ними долгие разговоры о будущем. Из Лакедемона на римском военном судне добрался до египетского Мемфиса, чьи пирамиды, капища из слоновьих бивней, пышные сады украшали западный берег Нила. В этом многоязыком городе, собравшем под своим покровом египтян, евреев, сирийцев, греков, финикийцев, Киприан близко сошелся с просвещенными халдеями, избравшими его своим доверенным учеником. Почти три года обучали его халдеи звездочетству, проникновению в тонкие материи мироздания, счету вселенского пульса, траекториям галактик, метаморфозам светил, но помимо этого еще и навыкам совсем пустячным вроде толкования снов, гадания по драгоценным камням, приворотов любовных. Здесь, в свежих садах, в пустыне, что открывалась за городскими стенами Мемфиса, без боли и страха простился он со своим отрочеством. И вступил в пору юности.

Стал он красив, да настолько, что проходящих мимо девушек и особенно женщин в возрасте невольно охватывал трепет и у них слегка кружилась голова. Соломенные его власы тяжелыми локонами ниспадали на широкие мраморные плечи, достойные резца и зубила афинских скульпторов, бездонные лазуритовые глаза, казалось, вмещали вечность, источали живой интерес и глубокую мудрость одновременно. Прямой нос, стыдливый румянец ланит, чувственные губы в мягкой поросли юношеской бородки. Точеный атлетический торс рельефно проступал даже под просторной шерстяной туникой цвета черешни с тяжелой серебряной застежкой на левом плече, изображавшей голову льва с убиенным агнцем в пасти. Вся плоть Киприана словно бы излучала невидимый, но сердцем ощущаемый свет, способный пленить, обратить в добровольное рабство, лишить воли и разума. Искусству пленительного очарования он, конечно, тоже обучался у волхвов, однако со временем умения эти стали неотъемлемой частью его существа.

Облокотясь о кипарисовые поручни на корме корабля, Киприан радостно взирал на восток, где уже обретали контур, ясность и цвет родные, давным-давно покинутые берега. И старый кедр возле пристани. И сам причал с тяжелыми бронзовыми кольцами для канатов. И свора бездомных псов, прячущихся в тени глинобитной постройки таможни. И портовая харчевня, из которой доносится сладкий запах жаренных на углях сардин. Все это не исчезло и даже не одряхлело. Словно и не уезжал. Будто спал все эти годы.

Никто не встречал Киприана. Он не стал до времени тревожить родных, полагая явиться к ним с покаянием. В последний раз он написал матери из Мемфиса год назад. Но ответа не получил. Духи мертвых, впрочем, поведали ему о ее безумии и о тяжкой болезни отца, пожиравшей того изнутри. Что и ускорило его возвращение в Антиохию.

Подкрепившись в портовой харчевне жирными сардинами и белым вином из запотевшего кувшина, он отправился в город пешком, рассчитывая преодолеть до конца дня полторы сотни стадиев.

Дорога к Антиохии вела меж невысоких холмов, укрытых густым ковром лиственных и хвойных лесов, то и дело выбираясь на пологий, усеянный плотной речной галькой берег реки Оронт и вновь скрываясь в тени орешников, пиний, платанов. Дикие горлицы услаждали слух юноши томными любовными песнями, болтливые сороки услужливо извещали всех окрест о его приближении, отчего прямо к дороге, кто проворно, кто степенно, выходили благородные олени с кустами рогов, пугливые лани, огневые лисы, шакалы, зайцы, ежи. Не страшась друг друга, подходили к краю дороги и, завидев юношу, склонялись перед ним в глубоком, почтительном поклоне. Сердце юноши полнилось светлой радостью, какую испытывает всякий повзрослевший сын, возвратившийся к отчему крову. На исходе дня оно и вовсе растаяло, когда в пролеске вековых кипарисов промелькнули мраморные постройки Дафны.

Амфитеатры, ручьи, храмы, озера и статуи священной рощи великолепны, как и прежде. Лишь мрамор от дождей без должного ухода пожелтел еще гуще, покрылся пепельной патиной. Большой амфитеатр запорошен палой листвой, сухостоем закидан, жухлая трава кустится меж мраморных плит, заросли плюща увивают колонны, увенчанные масками сатиров: веселых пьес тут, видно, давно никто не ставил. И только храм Аполлона, где он некогда прислуживал покойному понтифику Луцию Крассу, где приносил в дар божеству первые свои жертвы, как и прежде, оставался величествен и прекрасен. И бог не постарел. Теперь он был одного возраста с Киприаном. Одной с ним стати. Не равных, но близких возможностей.

Без прежнего трепета поднялся Киприан по ступеням храма. Приблизился к бронзовому жертвеннику, засаленному горелым жиром. Коснулся липкого его края. Вздрогнула паутинка, что сплел нынешним утром на краю жертвенника проворный крестовик. Суетливая ласточка слетела с гнезда под самым портиком. Прошуршал по гладкому полу сухой платановый лист. И в каждом едва уловимом звуке Киприану слышался голос бога, который снисходительно улыбался ему из прохладного полумрака адитона. «Вот новый Замврий! – восклицал Аполлон, – всегда готовый к послушанию и достойный общения с нами».

В то же мгновение где-то неподалеку ухнули тимпаны, а им вослед полились сладкие струи свирелей, перелив пандур[58]58
  Пандура – маленькая лютня, сходная с мандолиной или гитарой.


[Закрыть]. Возле затянутого ряской пруда позади святилища Киприан увидел несколько богатых шатров, повозки, породистых скаковых лошадей. Судя по множеству слуг, обилию посуды, кувшинов с вином, страстной музыке, треску пылающих дров, элегантно одетым юношам и едва одетым девушкам, здесь готовилась обычная вакханалия, на которых развлекались молодые люди из состоятельных семей во все, кажется, времена со дня сотворения этого мира.

Богатые ковры из Персиды нещадно расстилали прямо на земле, поверх ковров – тугие подушки, выделанные шкуры тонкорунных овец, шерстяные одеяла на случай ночной прохлады. Бронзовые светильники в руку толщиной с керамическими колбами, залитыми очищенным оливковым маслом. Медные подносы размером с колесо крестьянской повозки полнились лиловыми и матовыми гроздьями винограда, треснувшими до самого алого чрева гранатами, фиолетовыми смоквами. На других подносах – недавно из печи, с хрустящей корочкой ячменные лепешки, перья лука, веточки мяты, изумрудные стручки сахарного гороха, оранжевая морковь и рубиновая россыпь редиса. Вслед за ними расторопные слуги волокли от костров парящие куски отварной козлятины, что особенно хороша с тутовым соусом, поджаренную печень нерожалых телух, оковалки печеного мяса в крошеве розмарина, розового перца, можжевеловых ягод. Душистый аромат яств стоял уже повсюду, придушив на время даже священные ароматы реликтовых орхидей и гибискусов.

Молодые люди, покуда распорядитель пира не пригласил их к столу, хвастались друг перед другом серебряной инкрустацией уздечек, статью жеребцов и убранством колесниц. У одних за спиной были колчаны со стрелами и луки, искусно вырезанные из египетской акации. У других – кинжалы и иберийские мечи, предназначенные для ближнего боя, но скорее как свидетельство юношеской гордыни, желания продемонстрировать сверстникам свою мужественность. Девушки в полупрозрачных туниках из тонкого шелка, бесстыдно облегающих их гибкие станы, сплетничали, заливались серебряно-звонким смехом, не забывая похвалиться подружкам новым изумрудным ожерельем, браслетом из золота, сапфировыми серьгами.

Вдруг кто-то окликнул Киприана из шатра, и тот, лишь на мгновение замешкавшись, последовал на оклик, сам еще не понимая зачем.

Юноша, позвавший его, видно, верховодил в этой компании. Роста невысокого. Ликом смугл. Утончен отрочески. Мелкие его кудри, карие глаза, широкий горбатый нос выдавали в нем сирийца. А дерзкий взгляд – сирийца непримиримого и горделивого. Казалось, он еще только вступает в юношескую пору, однако авторитетом, храбростью, нахальством превосходил многих, в том числе и ребят возрастом постарше. Звали его Аглаид.

Под удивленными взглядами товарищей, сдавленный шепот и перемигивания девиц, Аглаид с аристократической непринужденностью и радушием пригласил путника пройти в шатер, подготовленный для пиршества, и посадил его рядом с собой. Прежде чем сесть, Киприан поклонился юноше и пристально посмотрел ему в глаза, читая в них за пеленой надменности страх и отчаяние.

– Возможно, я смогу помочь твоей беде, – молвил Киприан вполголоса.

Юноша вскинул удивленно брови, но промолчал, в ответ указуя рукой на вышитую павлинами подушку.

После того как подняли кубки с фалернским вином, разговоры оживились. Судачили, как и многие горожане, о гонениях на христиан. И о том, что Антиохия вдруг оказалась в самом центре этих гонений.

– Да не вдруг, – запальчиво горланил некий юноша в голубой тунике и с двумя медными браслетами на запястьях, – а при вашем попустительстве и попустительстве предков ваших заселили они наш прекрасный город. Кто, по-вашему, терпел этого Савла и Варнаву, и Симеона Нигера, и Манаила? Не ваша ли родня? Гнали их иудеи. Синедрион иудейский постановил умертвить. Так вы приютили. Нечего теперь жаловаться!

– Слышал, появились целые христианские полисы, – вторил ему другой, с копной рыжих волос и пронзительно-голубыми глазами. – Не распинать же всех? Крестов не хватит!

– А я их понимаю, – вмешалась белокурая девушка с упрямым ртом. – Разве вправе мы преследовать людей только за то, что они верят в другого бога? И, кроме того, не кажется ли вам, что вера их сильнее нашей, ежели без страха идут за нее на смерть. Они с радостью умирают за своего Христа. А вы готовы умереть за Аполлона?

– Не гневи богов, Корнелия, – прервал ее Аглаид, – христиане – угроза империи. Если они чтут какого-то иудея Христа, если только ради него готовы идти на смерть, то они никогда не сделают это ради римского императора. И не до́лжно ли глубоко сожалеть… о том, что дерзко восстают против богов люди жалкой, запрещенной, презренной секты, которые набирают в свое нечестивое общество последователей из самой народной грязи… Они называют друг друга без разбора братьями и сестрами для того, чтоб обыкновенное любодеяние чрез посредство священного имени сделать кровосмешением…