Текст книги "Теория описавшегося мальчика"

Когда Настя проснулась, в сердце ее хранилась стопроцентная уверенность, что Иван умеет летать и что она разговаривала с ним по квантовому каналу всю ночь.

Старуха еще спала, сообщая, что не умерла, мерным храпом.

Настя вспомнила события ночи, разложила их на фрагменты, опять собрала пазл и попыталась вновь встроиться в квантовое информационное поле.

– Иван?..

Тишина была ей ответом. Еще раз позвала…

Почувствовала себя дурой. Может, и вправду ничего не было? Простой сон? Она испугалась и заговорила про себя – нет-нет, все было, и еще как будет! А антиматерия?.. А то, что Иван чуть не умер?.. И то, что он назвал ее блядью! Раньше никогда этого не случалось!

Из метаний и сомнений ее вывел голос медработницы, сообщившей, что если она хочет успеть позавтракать, то делать это необходимо проворно. Сторожить ее яйцо с куском сыра никто не станет!

Настя сошла с кровати, облачилась в серый халат со следами зеленки и пошла на выход.

– А бабушку будить не будете? – поинтересовалась.

– Нет, – ответила сестра. – Просила не будить.

– Давно спит?

– Пятые сутки дрыхнет. Это старуха Загладина. Говорит, что ей приятные сны снятся! Вот и не будим. А то она в бодрствовании почти как зеленый помидор. Стоит у окошка, смотрит на серое небо, солнца нет, и в лице ни кровиночки… А так спит, все человеку приятно.

– А цветочек у нее откуда?

– А с прошлой весны еще. Дед какой-то принес. Она его не узнала, а цветочек оставила.

Настя съела и клейкую кашу, и яйцо вкрутую, и сыр. С нее не спадала некая нервная приподнятость, мышцы живота и ног были напряжены, а тело запасалось калориями на случай войны. Так живет солдат перед боем.

После завтрака девушка выясняла у заведующего курортным отделением, когда сможет увидеть мужа.

Яков Михайлович, командир «почти психов», но которые еще «не совсем», тем не менее во всех индивидах мог этих психов диагностировать за три секунды. Пятнадцать лет прокормившись на ниве психиатрии, он и в своих детях давно отыскал шизофреников, а уж в жене видел законченную сволочь. Диагноз «сволочь» для Якова Михайловича был куда страшнее, чем «раздвоение личности». Себя завотделением давно заклеймил нимфоманом и идиотом, так как все подработанные деньги тратил на грампластинки, выпущенные до тридцатого года прошлого века, и под патефон прокручивал их юным студенткам, неся при этом всяческий фрейдистский бред. Надо заметить, что студенточки велись на сии дешевые трюки, видели в преподавателе нечто загадочное, может, самого Фрейда отыскивали, и давали, а потому психиатр имел сексуальный достаток и не воплотился в насильника.

Глянув на вошедшую Настеньку, Яков Михайлович понял, что перед ним та особа, которая заплатила за двухместную палату как за номер в пятизвездочном отеле. Ему также перепала доля с ее проплат, да и девица подходила к его личному диагнозу как лакмус, а потому через три минуты врач поил красавицу брюнетку приличным кофе, сваренным аппаратом «нескафе». И конфетку ей развернул, протягивая на фантике.

– Здесь муж мой, – произнесла она мягко, как будто студенткой его была.

Яков Михайлович пожалел, что у него нет с собой патефона. Надо завести второй – рабочий. Сам же кивнул головой и, отхлебнув из чашки кофе, поправил:

– Гражданский муж.

– Да-да… Иван Диогенович Ласкин. Мне бы информацию получить о состоянии его здоровья.

Психиатр улыбнулся, заглядывая в самые глубины глаз Настеньки, и заверил, что услужить ей ему просто и приятно. В свою очередь девушка уяснила, что у этого дяденьки мозг не только в голове, но и в другом месте. Когда эти мозги сменяют друг друга для мыслительного процесса, понять было просто. Глаза меняли цвет с карего на зеленый.

– А вы знаете… – доктор выдержал паузу. – Вы знаете, я уже информирован о вашем сожителе. Исчерпывающе!

Она заволновалась:

– С ним все в порядке?

– Да как же это возможно? – удивился Яков Михайлович. – Крайняя степень истощения! В порядке!.. Милочка, он даже говорить пока не может толком, так, коротенькие фразы! Вот вес наберет – курочка, мяско с рынка, витамины В, С, А и прочие процедуры…

Насте вдруг вспомнился душ Шарко.

– И душ Шарко хорошо стимулирует, – поддержал психиатр.

Она не произносила про душ вслух и еще более уверилась в квантовых потоках.

– Всего лишь вторая неделя пошла, как лечим молодого человека, – продолжал информировать Яков Михайлович.

Она чудом удержала сознание. Спина оставалась прямой, лишь в лице проявилась мгновенная бледность.

– Да, – выдавила Настя. – Конечно.

– Вам нехорошо? – Якову Михайловичу очень захотелось обнять эту великолепной красоты женщину. Дальше его воображение спрессовало время, и он успел в нем проделать с гостьей развратных экзекуций лет на восемь строгого режима. В реальности он лишь сглотнул загустевшую слюну. – Вы побледнели, милочка!

– Все хорошо, – она знала, что должна быть сильной для Ивана. – Бледность моя – от кофе. Давление пониженное…

Но как же она пропустила целую неделю?.. Усыпили?.. Зачем?

Яков Михайлович успокоился и рассказал прелюбопытное – что женщины живут долее, чем мужчины, всего по двум причинам. Сделал паузу и ждал от собеседницы удвоенного любопытства.

– По каким же?

– А вот как раз из-за низкого давления! Сосуды меньше изнашиваются! Простейшая причина! А для чего, спросите, женщине жить дольше, чем мужчине? – Опять театральная пауза. Или она ошибалась? Скорее паузу можно было определить как медицинскую. Или все же драмкружок?

– Для чего же? – вдруг игриво поддержала тему Настя и протянула ладошку за новой конфеткой.

Принесу патефон на работу, решил психиатр. Завтра же! А вслух пояснил, протягивая лакомство уже без фантика, с руки:

– А для того женщина проживает долее, чем мужчина, что природа усматривает в ней роль бабушки! Она, бабушка, может помочь и знанием, и практикой своей дочери в воспитании внука! Или внучки, если хотите! Вот вам и вторая причина!

Яков Михайлович выглядел так, как будто доказал гипотезу Келлера о многомерности пространства. Сиял, как после бани и рюмочки после нее.

– Ой, – всплеснула руками Настя. – Как просто и здорово! Никогда об этом не думала.

У Якова Михайловича сердце разрывалось – так он хотел завладеть этой прекрасной женщиной. Он глазел на ее длинные изящные пальцы со стирающимся на ногтях красным лаком; бредя, облизывал ямку на шее; наслаждался чистыми линиями скул и большим алым ртом, чуть влажным и очень живым. Психиатр вдруг подумал, что цвет губ точно такой же, как там, у нее между ног. Сердце застучало предынфарктно.

Она уже его контролировала. Она поняла, когда какой мозг работает и как запускать процесс, который ей надобен.

– Яков Михайлович, – попросила, – могу ли я увидеть мужа? И где его содержат?

Он точно не говорил ей своего имени. Психиатр напрягся. И в отделении никто не называл его по имени-отчеству, только «доктор Саврасов». Все шестнадцать лет. Откуда она знает?

Она сама не смогла бы ответить, как к ней эта информация пришла. Решила бы, что опять по квантовому каналу. А психиатр тем временем расследовал эту ситуацию мгновенно, вспомнив, что неделю назад в приемном покое его фотографию выставили на стенде среди лучших работников месяца. Ну и подписали, соответственно. Все сволочи и шизофреники!.. Он успокоился и перед тем, как ответить на вопрос девушки, быстро порешал, какой препарат подойдет лучше, если она не даст добровольно, под патефон. Препарат нужен был конкретный, так, чтобы она не превратилась в сухое бревно. Должна была все чувствовать, соответствовать, но наутро забыть. Пускай наутро пятого дня!

– И мужа, моя дорогая, вы увидеть, конечно, можете! – сообщил завотделением с улыбкой.

– Это чудесно! – обрадовалась Настя, стягивая в кулачок воротник халата на шее. – Большое вам спасибо! Так хочется отблагодарить вас!

– Увидите его через окошечко!

– Как – через окошечко? – от неожиданности Настя отпустила ворот халата, борта чуть разошлись, и психиатр обозрел верхнюю часть груди этой небесной красоты женщины. Подумал, что даже «бревном» будет неплохо.

– Нестабилен Иван Диогенович, – прокомментировал. – То плох, то еще плохее!

– И в чем же нестабильность? – волновалась Настя.

– Нет-нет! Вес набирает быстро. И мыслит частью логично…

– Так что же? – Как мучил ее этот гад!

– У Ивана Диогеновича наблюдается, так сказать, гиперригидность.

– Что это? – В ее голосе появилась жесткость. Она почувствовала опасность и мобилизовалась самкой, у которой вознамерились отобрать самое дорогое.

– Не буду вдаваться в терминологию… Для вас, пожалуй, понятней так будет… У Ивана Диогеновича нарушилась логическая связь с тем, что с ним произошло и почему! Вследствие этой несостыковки психика отреагировала тем, что напрягла все мышцы господина Ласкина. – Она не понимала. И он понимал, что она не понимает. Объяснил: – Все неразрешенные проблемы в наших головах так или иначе выходят физическими проявлениями, которые в свою очередь могут стать большими медицинскими проблемами. У вашего друга, если прямо говорить, мышцы всего тела стали почти каменными. Настолько они сейчас напряжены. Ивана Диогеновича так скрючило, что он пребывает в зародышевой позиции и похож на больного полиомиелитом. Это мы и называем нетипичной ригидностью!

Она старалась не выдавать, насколько поражена услышанным:

– Можно взглянуть на него?

– Если хотите.

– У вас есть сомнения?

Яков Михайлович любезно улыбнулся, и они пошли по длинным коридорам, оба пахнущие хорошим кофе и конфетами. Постояльцы курортного и других отделений чуяли неместные запахи, и их души наполнялись тоскливым волнением: есть, есть, значит, в пространстве другая, лучшая жизнь и доля.

У Якова Михайловича имелись специальные ключи, которыми он открывал многочисленные двери, пропуская Настеньку вперед. Она заметила, что ручек не имеется и двери открываются с помощью плеча.

Наконец они достигли шестнадцатого отделения, но к палате Ивана сразу не прошли, а посетили ординаторскую, где на сей раз не было ни кофе, не конфет. Встали как бы транзитно, и Яков Михайлович сообщил спутнице, что Иван Диогенович выражает желание стать ксилофоном.

– Ксилофоном?..

– Это такой инструмент, – пояснил психиатр. – Музыкальный. Ударный. Палочками так по нему барабанят, – и показал.

– Я знаю. Я как раз окончила Гнесинское училище по классу ксилофона.

– Ага, – мотнул головой Яков Михайлович. – Вот как?! И диплом?

– Имеется…

– Конечно… Пойдемте.

– А разве нас не будет сопровождать завотделением?

– Зачем? Я заместитель главного врача больницы. Хозяйствую и здесь, знаете ли!

– А курортное отделение?

– А какие зарплаты у врачей? Совмещаю, так получается…

Они прошли к крайней палате, с врезанным в дверь стеклом. Настя прильнула к нему и наконец увидела Ивана. Он лежал на продавленном панцирном матрасе, весь скрюченный, почему-то не накрытый одеялом, бледный, с оранжевыми пятнами на коже, и глядел на нее абсолютно ясными глазами, видел ее как в прозрачный летний день.

Как будто ее сердце кто-то взял в кулак и сжимал. Она сдерживала слезы и спрашивала тихо:

– Почему он голый? Разве нет одеял?

– Зачем ему одежда и одеяло? – удивлялся в ответ Яков Михайлович. – Он же ксилофон. Ксилофону ничего не нужно!

– Я хочу войти! – Слезы свободно текли из ее глаз, а психиатр стоял скрестив ноги, дабы не осрамиться восставшим естеством, видным даже через полу медицинского халата.

– Никак нельзя!

– Я хочу войти!!!

– Вы сделаете ему только хуже!

Она собрала все мужество и старалась слепить из него стальное сердце:

– Вы не верите, что человек может быть ксилофоном?

– Я всему верю, – ответил Яков Михайлович.

– Впустите меня! Двести евро.

Психиатр не торговался и тотчас отпер дверь.

Она бросилась к Ивану, упала на колени и целовала его косматое несвежее лицо, раскосые глаза со вкусом соли, слабые руки и пальцы, а он шептал ей:

– Я ксилофон! И я не сумасшедший!

– Я люблю тебя! – шептала. – Я обязательно тебе помогу!

Яков Михайлович дорого бы отдал, чтобы оказаться на месте этого косоглазого шизоида. Гастарбайтер херов!

– Заканчивайте, – попросил.

– Я ксилофон, – произнес Иван более отчетливо.

– Ты выберешься отсюда! – не унималась Настя, а он в ответ укусил ее за губу, до крови, ударил зубами о зубы и по-змеиному зашипел:

– Ты слышишь меня, блядь!!! Я ксилофон!!! Услышь!!! Возьми у него молоток и постучи по мне! Возьми молоток!

Она нерешительно встала с колен, боясь, что с Иваном совсем плохое происходит. Но привыкшая подчиняться безропотно, приблизилась к Якову Михайловичу и, взявшись двумя пальчиками за торчащий у него из нагрудного кармашка молоточек, которым нервные реакции проверяют, спросила:

– Позвольте?

Психиатр в ответ только прокашлялся:

– Дела…

Она опять бросилась на колени, стукнувшись ими об пол.

– Что дальше, Иван? – спросила покорно.

– Ударь по мне! – приказал.

– Куда? – Она была совсем растеряна.

– Все равно! Сейчас поймешь! Бей же!.. – Его глаза сверкали от злобы. – Ну же!!!

Она наконец решилась, замахнулась чуть и стукнула его по костистому плечу черной резинкой молоточка. Психиатр аж вздрогнул. Всю палату, а может, и все шестнадцатое отделение, от пола до потолка заполнил чистейший, божественный звук, определенный мирозданием как нота «ля» в ее первозданном звучании.

Яков Михайлович был ко всему привычен. И бровью не повел. Стоял как стоял. Почесал шею.

– Ну, ксилофон, – резюмировал.

А она просияла рассветом, затем ей стало стыдно, что на время усомнилась в разуме Ивана. Ее слегка потрясывало, она потерялась, что делать дальше, а потому ударила Ивана молоточком во второй раз. И опять больница прочувствовала радость ангельского звука. На сей раз нота «до» первой октавы долго вибрировала колоколом в ушах как пациентов, так и всего персонала.

– Прямо филармония! – отозвался Яков Михайлович. – Ну, время! – заторопил. – Пора!

– Дайте минуту, – попросила Настя так пылко, приложив свои ладони к его груди, что психиатр не исключил в дальнейшем секс по взаимному согласию.

– А, валяйте! – разрешил.

Она смотрела на Ивана как на свершенное чудо, пытаясь напитаться им досыта, до забытья, до низведения себя до роли указующего на чудо пальца.

А в следующую минуту она сыграла на нем целую мелодию одной рукой, очень простую мелодию: ми-ля-ля-ля-ля, си-до-си-ля-ля…

По плечам, ключицам, ребрам…

Музыка протекла сквозь дверные щели, пролилась в оконные форточки на психиатрическую больницу, ее постояльцев и персонал. Настя сыграла бетховенского «Сурка» и сама заплакала почти от религиозного чувства, как когда-то, крошечной девочкой, перед алтарным нестройным хором маленькой сельской церкви. Ей тогда показался Бог… Плакала вся больница. Точнее, подвывала.

– Недурно, – похвалил Яков Михайлович. – Действительно ксилофон. Кто бы мог знать. Мы думали – ригидность, а это талант, наверное, призвание, можно сказать. Инструмент…

– Это не просто ксилофон, – утирала слезы счастья Настя. – Это Страдивари ксилофонов. Его надо выписывать! – Она засунула молоточек психиатру обратно в кармашек. – Немедленно! Яков Михайлович, вы слышите!

Дура, подумал о ней Иван. Совершенная идиотка! Самозабвенная… Опять не получилось! Он знал, что с ней делать, но пока она была ему необходима. Пока мука в сердце была неизживна.

– Насчет выписки я бы не торопился! – возвестил Яков Михайлович. – Я…

– А я бы, наоборот, не мешкала! Держать человека без причины, по врачебной ошибке!..

– А физику вы его учитываете?! – разозлился замглавврача. – Все знают, что делать, кроме докторов! Вы ксилофонистка?

– Да, – ответила с гордостью в голосе Настя.

– А я врач высшей квалификации. И не хотел бы вести разговоры о пациенте в его присутствии! Я здесь решаю, и ваши евро не помогут! Выписывать изможденного человека! Черствость прям какая-то!

Он посмотрел на Настю, как это умеют делать психиатры. Сквозной взгляд, рассеянный, как бы в никуда. Она на некоторое время ощутила ускользающую волю, легкое помутнение, будто Яков Михайлович гипнотизировал ее. Сама не помнила, как оказалась в коридоре, как психиатр подталкивал ее под локоток, выводя прочь из отделения через коридоры, двери без ручек, пока они вновь не оказались в курортном отделении, в его кабинете.

Она опомнилась, когда он массировал ей шейные мышцы. Яков Михайлович находился за спиной у девушки, но видел ее глаза в зеркале напротив. Отлично заметил, как мутность уходит из зрачков, как осмысленность появляется во взоре. Внезапный гипноз действует недолго, но психиатру удалось успеть распустить руки и ощупать девушку с нижнего этажа до верхнего. Он явственно понимал, что хочет ею овладеть как никем и никогда. Еще он твердо знал, что добьется этого любыми средствами, пойдет на самые гнусные ухищрения, если понадобится.

– Что вы делаете? – возмутилась она, резко подавшись вперед, чтобы высвободить шею из-под потных пальцев врача.

– Ну вот… – Яков Михайлович продемонстрировал на своем лице оскорбленные чувства. – Вам нехорошо стало! – пояснил. – Вы столь перевозбудились музыкально, что чуть было не потеряли сознание. Давление скакнуло вверх, а потом вниз устремилось! Вот и приводи потом в чувство нервических девиц!

Она кожей чувствовала, что здесь что-то не так. Ощущение было такое, будто тело облапали, а соски грудей болели, словно ущипленные. Тем не менее она поблагодарила Якова Михайловича за помощь и не отказалась от еще одной чашки кофе.

– Вы его отпустите? – спросила Настя.

– Нет, – ответил он честно.

– Он здоров!

– Не имеет значения.

– Он ксилофон, а не шизофреник.

– Я не люблю музыку. У меня нет слуха. Представьте себе, совершенно отсутствует!

– Тогда мне придется жаловаться на вас!

Яков Михайлович премерзко улыбнулся:

– Жаловаться на психиатра?.. Вы слишком юны. Даже если вашу жалобу рассмотрят, на это уйдут месяцы, и все равно ни один специалист не скажет стопроцентно, что Иван Диогенович совершенно здоров. Ну, выпустят месяцев через восемь! И то потому, что социально неопасен.

– Вы же знаете, что он здоров! – Она теряла почву под ногами. – Тем более Иван – гений!

– А какая мне корысть? Родственники вы мне, что ли? И потом, психиатрия – не точная наука! Гений! Кто это определил?.. У нас и физики, и художники мировой величины болеют! Что ж теперь, не лечить их?

После его очевидного намека почва вернулась под ее красивые крепкие ноги, обутые в больничные тапки.

– Сколько? – уточнила по-деловому.

– Что «сколько»? – Яков Михайлович сделал вид, что не понял.

– Евро? Доллары? Что вы там хотите?

– А что вы всё на деньги меряете?

– А как прикажете? Бриллиантами с вами рассчитываться?

– Да не нужны мне ваши материальные блага! – сморщился психиатр.

Она удивилась:

– Что же?

– Давай-ка, милая, начистоту! – Он поменялся в лице. Глаз холодный, взгляд слегка презрительный. Даже мимика изменилась – губы сжаты, брови опустились к самым векам. – Тебе нужен Иван? А мне нужна ты! Вернее, тело твое в пользование! Душу оставь при себе!

Нельзя сказать, что ошеломил ее. Она была понятливая.

– Так все-таки вы воспользовались своими врачебными навыками и… – Она сунула руки под халат, ощупала грудь. – Так и есть, всю перетрогали!

Он хмыкнул:

– Должны быть и в моей профессии плюсы!

– Вы что же, любите немножечко… Как сказать садо-мазо на профессиональным языке?

Вопрос его не смутил:

– Обычно нет.

– Что же сейчас? – Настя прикоснулась к соскам и поморщилась. – Что пошло не так?

– Просто вы разозлили меня.

– Зачем же портить тело? Особенно красивое тело.

– Повторяю: разозлила!

– Я поняла.

– Пять раз, – предложил Яков Михайлович. – Мы встречаемся пять раз на моей территории в течение недели. И я отпускаю ваш ксилофон на все четыре стороны.

– Один.

Он вздернул брови:

– В вашем положении не торгуются! Пять раз! Или я из него дегенерата сделаю! Или балалайку!

– Один раз. Потом на балалайке сами играть будете!

Не придерживаемый пальцами тяжелый халат медленно расходился на ее груди, что заставило психиатра занервничать.

– Хорошо, – согласился он, взяв себя в руки. – И закройтесь! Не здесь же я буду с вами!

– Как щипать – и кабинет сгодился!

Он пропустил сарказм и нервно заходил по кабинету.

– Встречу проведем у меня! И, пожалуйста, не вздумайте потом… «Я этого не делаю! В это место нельзя! Я целомудренна!» И вся такая чушь! Делаем всё, что будет угодно моим фантазиям! Это ясно?

– Абсолютно.

Ее лицо не заливала краска стыда, слезы унижения не просились из глаз. Сидела на стульчике, как прилежная студентка, которой велели к завтрашнему дню реферат сдать. От этой ее постановки внутреннего состояния Яков Михайлович восстал всей своей сексуальной мощью, перестал владеть собой и подпрыгнул к Настеньке, схватив девушку за руку:

– Потрогай его! Прикоснись!

– Мы же договорились: не здесь! Товарищ доктор, неудобно за вас даже!

Она посмотрела на него жалостливо и участливо, отчего Яков Михайлович сложил свои полномочия разом.

– Вы правы! Что это я? – Вытащил из холодильника бутылку воды и выпил ледяную из горлышка. – Сегодня ночью… – продышался. – В двадцать три пятнадцать за вами заедет машина и отвезет ко мне на квартиру. Охрана больницы будет предупреждена, дверь из отделения открыта. Если не приедете, я ваш ксилофон с завтрашнего дня мучить начну. У меня много есть средств для этого.

– Приеду.

– Что-нибудь хотите особенное? Я имею в виду – из еды. Напитки?

– Я люблю баранину. Только не пересушите. Алкоголь – на ваше усмотрение. Можно и водку.

– Я буду называть вас Настенькой. Не против?

– А я вас – Берией?.. Шучу, шучу! Кстати, распорядитесь, чтобы принесли хотя бы бритву!..

– Зачем? – не понял зам. главного врача.

– Я привыкла следить за собой, особенно перед свиданием с мужчиной. Ну не горло же резать!

Он сглотнул и обещал непременно. Еще он вспомнил, что не кормил сегодня ворон.

На этом они расстались до указанного времени.

Настя вернулась в свою палату и обнаружила старуху с Альцгеймером сидящей на стульчике перед окном. В руках она держала рюмку с завядшим цветком и глядела на него бесцветными глазами.

– Наверное, вы моя соседка? – спросила старуха, лишь на мгновение оторвав взгляд от цветка.

– Я Настя.

– Вы слышали эту чудесную музыку сегодня?

Она кивнула.

– И не в мелодии вовсе дело, в звуке… Я не могу описать… В это время я спала, а когда музыка заиграла, я проснулась и стала искать мистера Джейсона. Лишь по завядшему бутону я догадалась, что мистера Джейсона давно не было здесь. Мне сказали, что у меня болезнь Альцгеймера. Это когда не узнаешь даже близких. Память покидает тебя. Если памяти нет, что человеку делать на этой земле!

– Накапливать новые воспоминания!

– Девочка моя, мне восемьдесят три года! Все мои новые воспоминания… – старуха Загладина слегка вздернула подбородок. – Я же помню, сколько мне лет! – удивленно. – И про мистера Джейсона помню! Все про него помню! Войну… Как мы встретились, как влюбились, как я осталась в Берлине на американской зоне, а потом… Мимолетная ссора с лейтенантом Джейсоном из-за его одеколона, и я ушла к своим, а потом… Джейсон отыскал меня через сорок с лишним лет… И врачи растроганы этой историей были и над памятью моей колдовали… Я вспомнила его на вечер один. Он не выпускал моей ладони из своей руки… Знаете, у него такая была сухая ладонь, как будто ее ни разу не поливали последние годы. Он мне рассказывал про свою рыжую жену, детей и внуков, а потом вот цветочек оставил на память!.. Мне говорили, что я почти все время сплю…

Мимо открытой двери прошел Яков Михайлович. Он задержал взгляд на Настеньке, а старухе подмигнул.

– Опасный человек! – предупредила старуха Загладина.

– Как, вы знаете? – Настенька взяла из ее трясущихся рук рюмку с цветком и поставила на тумбочку.

– Глаза… Всё человеческие глаза рассказывают… – старуха вдруг тяжело задышала и сделала шаг к кровати. – Пожалуй, я лягу. Если вам не трудно, дайте мне стакан воды!

Она напилась, уронив капли на несвежую ночную рубаху, а потом, отвернувшись к стене, засопела.

У Насти не было даже книги, чтобы скоротать время до ночи.

Она сидела с ногами на постели и видела Ивана вполне состоявшимся ксилофоном. Ей было приятно, что он выбрал именно такую форму воплощения чуда, зная, что она ксилофонистка. Значит, он желает полного их единения, значит, у них наконец-то все в порядке. От такого ясного вывода, от накопленных горестей за последнее время Настенька открыто заплакала, всхлипывая в голос. Душа ее, словно водный резервуар, открылась и стравила ненужный вредный ресурс.

А потом она увидела, как тело старухи зависло над кроватью. Совсем слегка, сантиметров на десять, приподнялось. Настенька даже заметила часть ее голой ноги – бледной и пугающей.

И она левитирует, подумала со странным, нехорошим чувством. Вскочила и подошла вплотную. Старуха крепко спала, а ее бока давили на матрас изрядно.

Заснула, подумала Настенька, а потом вспомнила о времени. Посмотрела на тумбочку в поисках часов и увидела распустившийся бутон чудесного красного тюльпана в рюмке. Рядом лежал женский бритвенный станок и ее одежда, почищенная и выглаженная.

Точно заснула. Она посмотрела на часы и заторопилась. Прошла в ванную комнату. Наскоро поправила необходимое – лишь бы раздражения не было на чистой гладкой коже, – а потом долго смотрела на себя в слегка запотевшее зеркало.

Иван, ты знаешь, что я собираюсь сделать? – спросила про себя.

Он ответил тотчас:

– Ты должна делать все, чтобы я отсюда вышел!

– Я буду! Я сделаю все возможное! Верь мне!

– Вера – это не ты! Вера – это Я!.. Не будь блядью!

Она хотела было ответить, что никогда ни помыслом единым не изменит ему, но, вспомнив предстоящую ночь с Яковом Михайловичем, застыдилась и оправдалась, что ни одна частичка ее души, ни один эмоциональный порыв задействованы в этом процессе не будут.

– Не будь блядью, – повторил Иван.

Ей вдруг захотелось закричать в ответ, что никогда она блядью не была! Она после знакомства с ним не взглянула ни на одного мужчину! Все, что делается, – делается только для него, для того чтобы спасти его чудо!.. Но она промолчала, понимая, что ее личное не идет ни в какое сравнение с его страданием и миссией!

– Я люблю тебя, – лишь повторила в миллионный раз. – Я лишь жалкая исполнительница!..

– Я ксилофон.

– Деточка, – услышала Настя из-за двери голос нянечки, – вы никуда не опаздываете? – Столь сладким был голос, будто санитарка сиропа обпилась.

– Да-да, – отозвалась девушка. – Я уже…

Она еще раз оглядела себя в зеркало, поняла, что сойдет, и, простившись с Иваном на миг единый, вышла из палаты.

Она зашагала к двери уверенно, стуча каблуками, во всем своем, пахнущая изысканно.

– Все знаешь, что делать? – семенила следом преданная начальству нянечка.

– Да пошла ты, старая! – отмахнулась, не оглядываясь.

Охранника даже взглядом не удостоила, вышла на улицу, два раза глубоко вдохнула морозного воздуха и подошла к автомобилю неизвестной ей марки. Старинный, что ли?.. Открыла дверь, спросила грубо:

– Ты, что ли, меня повезешь?

– Я, – ответил водитель. Обернулся, оказавшись совсем юным, с небольшими тонкими усиками под острым носом, похожий на дятла. – Устраивайтесь, там холодильничек имеется, в нем вода, шампанское, если желаете…

Настя села на удобный диван, провела рукой по велюровой обивке, понюхала воздух и поняла, что автомобиль – из прошлого.

Уж не черт ли этот Яков Михайлович? – подумала Настя и сама себе ответила: пусть черт, но пока рогатый обставил все красиво и деликатно. Если уж ей предстоит быть использованной, пусть уж лучше так, с водителем в ливрее, раритетным автомобилем и шампанским, чем в подворотне с бутылкой пива.

Приехали куда-то в арбатские переулки. Похожий на дятла водитель в ливрее довел ее до двери квартиры и, нажав на звонок, быстро сбежал по лестнице вниз.

Яков Михайлович встретил ее в плюшевом халате на голое тело и улыбнулся:

– Я знал, что вы придете!

– У меня был выбор?

– Конечно. И вы его сделали.

Он был галантен, никуда не торопился. Принял Настино пальто, показал, где находится ванная комната, а потом провел в комнаты большой квартиры. В столовой был накрыт стол, центр которого украшала большая жареная баранья нога с копытцем. Еще дымок от нее кружился вкусный. Бутылок на столе имелось предостаточно, всякие закуски.

– Не будем ускорять события! – предложил хозяин квартиры.

Он ухватил Настеньку под руку и провел в «патефонную» комнату, где на музыкальную машину была уложена раритетная пластинка. Психиатр лишь снял патефон с предохранителя, и диск закрутился.

Она никогда не слышала такой музыки и на время увлеклась странной необычностью звучания. Слов было не разобрать, она старалась, а гармония звуков, словно вывернутая наизнанку, тоскливо нервировала душу.

– Что это? – спросила она удивленно.

– Не догадываетесь? – Яков Михайлович прямо сиял радостью.

– Играть будем?

– Это же Русланова! Песня «Валенки». Не узнали? – Она посмотрела на него как на умалишенного. – Понимаю, что невозможно узнать! Это уникальная пластинка! Для коллекционеров цены не имеющая! Она одна такая.

– И что в ней уникального?

– А то, что ее записали наоборот! И на другой скорости! – Настенька не понимала. – Фонограмму пустили задом наперед, с конца, и записали на шестнадцатой скорости. Замедлили в три раза!

– Вот оно что…

– Да вы не понимаете! – не унимался Яков Михайлович. – Тогда не было таких технологий, как сегодня. Сорок второй год!.. Это сейчас любой мальчишка любой музыкальный трек может прокрутить задом наперед, хоть боком, на любой скорости! А тогда? Я даже не представляю, как это было технически возможно! Какой-то уникум-техник сидел на допотопной студии и придумал метод… Это как в тридцатых я бы вам компьютер показал! Возможно… Но такая пластинка одна!

Настя подумала, что психиатр увлеченный человек. Сосредоточившись, она уловила гармонию песни «Валенки» и заинтересовалась. И опять это не было ее выбором. Сама странность музыки повела за собой, как давеча ее гипнотизировал Яков Михайлович. Девушке захотелось сесть в кресло и закрыть глаза.

– Садитесь, – зашептал хозяин квартиры. – Садитесь. Я знал, что вы поймете. Вы же музыкант, а это такой шедевр! Единственный экземпляр! Раритет…

Она сопротивлялась этой странной, нечеловеческой гармонии и, собирая волю по крупицам, сказала зачем-то:

– У вас же слуха нет…

Очнулась Настенка стоящей на четвереньках и стонущей так громко, что Якову Михайловичу приходилось закрывать ее вопящий рот рукой. Она никогда ничего подобного не ощущала. Могучие приливы нездешней страсти накатывали на все ее тело, корежа рот, выпучивая глаза… Он перевернул ее на спину, подтолкнув упасть на толстый ворсистый ковер. На мгновение она пришла в себя, увидела свои окровавленные колени, ощутила саднящую боль в локтях и поняла, что ее пользуют давно.