Текст книги "Приваловские миллионы. Золото (сборник)"

– Антонида Ивановна, позвольте вас пригласить! – кричал «Моисей», вынырнув из толпы.

Антонида Ивановна поднялась, «Моисей» взял ее за талию и стал в позицию. Она через его плечо оглянулась на Привалова и улыбнулась своей загадочной улыбкой. Волна танцующих унесла и эту пару.

XVII

То чувство приятного возбуждения, с которым Привалов явился на бал, скоро сменилось неопределенным тяжелым чувством. Спертый воздух, блеск огней, накоплявшийся удушливый жар и общая толкотня скоро утомили Привалова, хотя ему все еще не хотелось расстаться с своим уголком. Здесь он был защищен танцующей публикой от того жадного внимания, с каким смотрели на него совсем незнакомые ему люди. Слава его как миллионера еще не успела остыть, и многие явились на бал со специальной целью посмотреть на него. Привалов чувствовал это общее, слишком тяжелое для него, любопытство в выражении устремленных на него взглядов, в шепоте, которым провожали его. Ему страстно захотелось увидеть теперь Надежду Васильевну. С этой целью он поднялся с своего диванчика и стал бродить из комнаты в комнату. Скоро он увидал знакомый профиль и эту гордую умную голову, которая так хорошо была поставлена на плечах, как это можно заметить только у античных статуй.

Надежда Васильевна шла с доктором и что-то тихо рассказывала ему. На открытой шее ярко блестел крошечный брильянтовый крестик. В русых волосах белела камелия. Привалов внимательно следил за ней издали и как раз в это время встретился глазами с Хионией Алексеевной, которая шептала что-то на ухо Агриппине Филипьевне и многозначительно улыбнулась, показав головой на Привалова. Привалов даже покраснел под взглядом этих почтенных матрон и испытал самое неприятное чувство, как будто он неожиданно наступил на змею. Он повернулся назад.

– Постойте, Сергей Александрыч, – остановил Привалова Nicolas, облеченный в черную пару и белые перчатки. – Куда это вы бредете?

– Да так… Сам не знаю куда.

– И я тоже… Значит, сошлись характерами! Прополземте в буфет, там есть некоторый ликер… только как он называется – позабыл… Одним словом, этакая монашеская рецептура: Lacrima Christi[24]24
  Слезы Христа (лат.).


[Закрыть] или Слезы Марии Магдалины, что-то в этом роде. Ведь вы уважаете эти ликеры, батенька… Как же, я отлично помню!

Nicolas подхватил Привалова под руку и потащил через ряд комнат к буфету, где за маленькими столиками с зеленью – тоже затея Альфонса Богданыча, – как в загородном ресторане, собралась самая солидная публика: председатель окружного суда, высокий старик с сердитым лицом и щетинистыми бакенбардами, два члена суда, один тонкий и длинный, другой толстый и приземистый; прокурор Кобяко с длинными казацкими усами и с глазами навыкате; маленький вечно пьяненький горный инженер; директор банка, женатый на сестре Агриппины Филипьевны; несколько золотопромышленников из крупных, молодцеватый старик полицеймейстер с военной выправкой и седыми усами, городской голова из расторговавшихся ярославцев и т. д.

– Одначе здорово народу-то понаперло… – проговорил Веревкин.

Привалов здоровался со знакомыми; не успевая отвечать на вопросы, которые сыпались на него градом. «Да что это вы вздумали строить мельницу, Сергей Александрыч? Охота вам, право… И в клуб не заглянете – это просто неделикатно!» Общее внимание смутило Привалова. Он многих совсем не знал, но его, очевидно, знали все и теперь с чисто провинциальным ненасытным любопытством глядели во все глаза. Большинство смотрело на наследника миллионов, как на редкую птицу. На некоторых лицах мелькало почти враждебное выражение. Но общий тон все-таки был самый дружелюбный, как на Руси встречают всякого нового человека с громким именем, и только приваловская мельница нагоняла облачка на это ясное небо.

– А, черрт… Брось ты свою мельницу, – лепетал пьяный инженер, хватая Привалова за рукав. – Ей-богу, брось… Ну ее к нелегкому!.. А мы тебя лучше женим… Господа, давайте женим Сергея Александрыча; тогда все пойдет как по маслу.

– А ведь это верно, – отозвался кто-то из толпы. – Женим… Тогда и в клуб будет ходить, и в винт грешным делом… Ха-ха!.. Уж это верно… Да-с!..

– А вон Данилушка нагружается, – заметил Веревкин, тыкая пальцем в угол. – Ну что, Данилушка, устроил разрешение вина и елея?

– Разрешил… – прохрипел Данилушка. – Вон какая компания набралась: один другого лучше…

Около Данилушки собрался целый круг любопытных, из которых прежде всего выделялась массивная фигура Лепешкина, а потом несколько степенных лиц неопределенных профессий. По костюмам можно было заметить, что это все был народ зажиточный, откормленный, с легким купеческим оттенком.

– Это все наши воротилы и тузы… – шепнул Веревкин на ухо Привалову. – Толстосумы настоящие! Вон у того, который с козлиной бородкой, за миллион перевалило… Да! А чем нажил, спросите: пустяками. Случай умел поймать, а там уж пошло.

– Сергей Александрыч, за компанию выпить? – предлагал Данилушка.

– Благодарю…

– Раздавим муху, дуй ее горой, – отозвался Лепешкин.

– А… вы здесь? – спрашивал Половодов, продираясь сквозь толпу. – Вот и отлично… Человек, нельзя ли нам чего-нибудь… А здесь все свой народ набрался, – ораторствовал он, усаживаясь между Приваловым и Данилушкой. – Живем одной семьей… Так, Данилушка?

– В лучшем виде, Александр Павлыч… Уж такая компания, можно сказать, такая компания: весь свет насквозь произойди – не найдешь…

– Только вот Сергея Александрыча недоставало. Ну, теперь он от нас не отобьется. Не-ет, шалишь!

В буфете толпились усовершенствованные коммерсанты с новым пошибом. Сквозь купеческую основу пробивался новый тип, который еще не выяснился во всех деталях. Они держали себя на особицу от других купцов, к которым относились немного брезгливо; но до настоящего кровного барина этому полумужичью было еще далеко. В покрое платья, в движениях, в разговоре – везде так и прорывалась настоящая крестьянская складка, которой ничто не могло вытравить. Были тут крупные хлебные коммерсанты, ворочавшие миллионами пудов хлеба ежегодно, были скупщики сала, пеньки, льняного семени, были золотопромышленники, заводчики и просто крупные капиталисты, ворочавшие банковскими делами. Привалов с глубоким интересом всматривался в этот новый для него тип, который создался и вырос на наших глазах, вместе с новыми требованиями, запросами и веяниями новой жизни.

– Все это козырные тузы, – проговорил Веревкин. – Крепкий народ, а до Ляховского да Василья Назарыча далеко… Пороху не хватает.

Привалов ничего не отвечал. Он думал о том, что именно ему придется вступить в борьбу с этой всесильной кучкой. Вот его будущие противники, а может быть, и враги. Вернее всего, последнее. Но пока игра представляла закрытые карты, и можно было только догадываться, у кого какая масть на руках.

– Хотите, со всеми познакомлю? – предлагал Веревкин, попивая свой ликер. – Все мои клиенты.

– Нет, как-нибудь после…

Появилось откуда-то шампанское. Привалова поздравляли с приездом, чокались бокалами, высказывали самые лестные пожелания. Приходилось пить, благодарить за внимание и опять пить. После нескольких бокалов вина Привалов поднялся из-за стола и, не обращая внимания на загораживавших ему дорогу новых друзей, кое-как выбрался из буфета.

– Ну, теперь идите и любуйтесь нашими красавицами, – отпускал Половодов свою жертву. – Ведь провинция… Полевые цветочки, незабудочки. А относительно Верочки не забывайте моего совета.

Привалов вздохнул свободнее, когда вышел наконец из буфета. В соседней комнате через отворенную дверь видны были зеленые столы с игроками. Привалов заметил Ивана Яковлича, который сдавал карты. Напротив него сидел знаменитый Ломтев, крепкий и красивый старик с длинной седой бородой, и какой-то господин с зеленым лицом и взъерошенными волосами. По бледному лицу Ивана Яковлича и по крупным каплям пота, которые выступали на его выпуклом облизанном лбу, можно было заключить, что шла очень серьезная игра.

Привалов обошел несколько раз все комнаты, отыскивая Надежду Васильевну и стараясь не встречаться с кем-нибудь из своих новых знакомых. Тоска навалилась на Привалова с новой силой… Зачем он здесь? Зачем сейчас знакомился с этими людьми и пил шампанское?.. «Глупо», – подумал Привалов, опускаясь на первый попавшийся на глаза стул. Он теперь как-то безучастно смотрел на проходившую мимо него публику. Его мысль унеслась в далекое прошлое, когда в этих самых комнатах шел пир горой – для других людей… Вот здесь веселились все эти Полуяновы, Размахнины, Колпаковы, которые теперь коротают дни в своих страшных развалинах. Может быть, и этот дом ждет такая же участь в недалеком будущем.

– А я вас давно ищу, Сергей Александрыч, – весело заговорила Надежда Васильевна, останавливаясь пред Приваловым. – Вы, кажется, скучаете?.. Вот мой кавалер тоже не знает, куда ему деваться, – прибавила она с улыбкой, указывая головой на Лоскутова, который действительно был жалок в настоящую минуту.

Привалов подал стул Надежде Васильевне.

– Вы, вероятно, удивляетесь, что встретили меня на этом бале? – спрашивала девушка, когда Лоскутов ушел.

– Нисколько… Почему же другие могут быть на бале, а вам нельзя?

– Да… но при теперешних обстоятельствах… Словом, вы понимаете, что я хочу сказать. Мне совсем не до веселья, да и папа не хотел, чтобы я ехала. Но вы знаете, чего захочет мама – закон, а ей пришла фантазия непременно вывозить нынче Верочку… Я и вожусь с ней в качестве бонны.

– Я видел давеча, как Вера Васильевна танцевала… Она производит фурор.

Надежда Васильевна печально улыбнулась и слегка пожала плечами. Привалов видел, что она что-то хочет ему объяснить и не решается. Но он был так счастлив в настоящую минуту, так глупо счастлив и, как слишком счастливые люди, с эгоизмом думал только о себе и не желал знать ничего более.

– Мазурка! – пронеслось по всем залам.

– Ах, я, кажется, с кем-то танцую… – вспомнила Надежда Васильевна, поднимаясь с места навстречу подходившему кавалеру.

Счастье так же быстро улетело, как и прилетело.

XVIII

Когда с хор захватывающей волной полились звуки мазурки Хлопицкого, все бросились в зал, где танцующие пары выстроились длинной шеренгой. Впереди всех стоял седой толстый пан Кухцинский, знаменитый танцор; он танцевал с самой пани Мариной. За ними стоял молодой красавец поляк, пан Жукотынский с Зосей; дальше пан Мозалевский с Надеждой Васильевной, Давид с Верочкой, «Моисей» с Аней Поярковой, молодой доктор с Аллой, Альфонс Богданыч с Агриппиной Филипьевной и т. д. Расправив седой ус и щелкнув каблуками, пан Кухцинский пошел в первой паре с тем шиком, с каким танцуют мазурку только одни поляки. Публика зашепталась и заахала от восторга, любуясь первыми двумя парами. Опьяняющие звуки мазурки волновали всех, и даже из буфета, из игорной комнаты вышли все, чтобы посмотреть на мазурку. Какой-то седой старик отбивал такт ногой, пьяный инженер, прищелкивая пальцами и языком, вскрикивал каким-то бабьим голосом:

– Лихо… черрт побери!.. Тара-та-тта, тара-рарра-ра… та! И-их… Браво, Кухцинский!.. Лихо, Кухцинский!..

Мазурка продолжалась около часа; пары утомились, дамы выделывали па с утомленными лицами и тяжело переводили дух. Только одни поляки не чувствовали никакой усталости, а танцевали еще с большим воодушевлением. Привалов в числе другой нетанцующей публики тоже любовался этим бешеным танцем и даже пожалел, что сам не может принять участия в нем.

– А вы вот где, батенька, скрываетесь… – заплетавшимся языком проговорил над самым ухом Привалова Веревкин; от него сильно пахло водкой, и он смотрел кругом совсем осовелыми глазами. – Важно… – протянул Веревкин и улыбнулся пьяной улыбкой. Привалов в первый еще раз видел, что Веревкин улыбается, – он всегда был невозмутимо спокоен, как все комики по натуре.

– Да, недурно, – согласился Привалов.

– Недурно?.. Ах, вы… Ну, да все это вздор!.. – добродушно проговорил Веревкин и, взглянув на Привалова сбоку, прибавил совсем другим тоном: – А я сегодня того… Да, в приличном градусе. И знаете, успел продуть этому живодеру… Ну, Ломтеву… три тысячи. Да… Только я свои собственные продул, кровные, а не чужие. А вы знаете, что я вам скажу, Сергей Александрыч? Мы, то есть я да вы, конечно, – порядочные люди, а из остальных… ну, вот из этих, которые танцуют и которые смотрят, знаете, кто здесь еще порядочные люди?

– Очень щекотливый вопрос, Николай Иваныч.

– Нет, не щекотливый… Оставимте церемонии, Сергей Александрыч. Вон смотрите: видите доктора Сараева? Вот идет с полной высокой дамой… Доктор и есть самый порядочный человек, хотя он считает меня за порядочного подлеца. Ну, да это все равно: дело не во мне, а в докторе. Я его очень уважаю… Потом Лоскутов порядочный человек тоже, хотя и не от мира сего. Ну, господь с ним… Вот уже целых двух насчитали. Пожалуй, председатель суда недурной человек, только в нем живого места нет: он, должно полагать, даже потеет статьями закона… Ей-богу! «И прииде к Иисусу законник некий…» Вот он самый и есть, законник-то этот, наш председатель. Да!

Мазурка кончилась сама собой, когда той молоденькой девушке, которую видел давеча Привалов на лестнице, сделалось дурно. Ее под руки увели в дамскую уборную. Агриппина Филипьевна прошла вся красная, как морковь, с растрепавшимися на затылке волосами. У бедной Ани Поярковой оборвали трен, так что дамы должны были образовать вокруг нее живую стену и только уже под этим прикрытием увели сконфуженную девушку в уборную.

Зося шла одна; она отыскивала в толпе кого-то своими горевшими глазами… У двери она нашла, кого искала.

– Я устала… – слабым голосом прошептала девушка, подавая Лоскутову свою руку. – Ведите меня в мою комнату… Вот сейчас направо, через голубую гостиную. Если бы вы знали, как я устала.

– Не следовало так много танцевать, – заметил Лоскутов серьезно.

– По-вашему же, сидеть и скучать, – капризным голосом ответила девушка и после небольшой паузы прибавила: – Вы, может быть, думаете, что мне очень весело… Да?.. О нет, совершенно наоборот; мне хотелось плакать… Я ведь злая и от злости хотела танцевать до упаду.

По дороге они встретили доктора Сараева.

– Доктор, помните наше пари? – крикнула Зося, когда доктор уже прошел мимо них. – Вы проиграли…

Доктор остановился, посмотрел на улыбавшееся ему лицо Зоси и задумался.

– Вот сюда, – проговорила Зося, указывая Лоскутову на затворенную дверь.

Они вошли в совсем пустую комнату с старинной мебелью, обитой красным выцветшим бархатом. Одна лампа с матовым шаром едва освещала ее, оставляя в тени углы и открытую дверь в дальнем конце. Лоскутов усадил свою даму на небольшой круглый диванчик и не знал, что ему делать дальше. Зося сидела с опущенными глазами и тяжело дышала.

– Вам не принести ли воды? – спросил Лоскутов.

Зося подняла на него свои чудные глаза, очевидно не понимая вопроса, а затем слабо улыбнулась и движением руки указала Лоскутову место рядом с собой.

– Здесь… – прошептала она, опять опуская глаза.

Лоскутов вопросительно посмотрел на Зосю и осторожно сел рядом.

– Вы считаете меня совсем пустой девушкой… – заговорила Зося упавшим, глухим голосом. – Я вижу, не отпирайтесь. Вы думаете, что я способна только дурачиться, наряжаться и выезжать лошадей. Да? Ведь так?

– Я не понимаю, к чему такой разговор, – проговорил Лоскутов. – Я, кажется, ничем не дал повода так думать…

– Но ведь я могла быть другим человеком, – продолжала Зося в каком-то полузабытьи, не слушая Лоскутова. – Может быть, никто так сильно не чувствует пустоту той жизни, какою я живу… Этой пустотой отравлены даже самые удовольствия. Если бы… Вам, может быть, скучно слушать мою болтовню?

– Нет, наоборот… я с удовольствием…

– А сознайтесь, ведь вы никогда даже не подозревали, что я могу задумываться над чем-нибудь серьезно… Да? Вы видели только, как я дурачилась, а не замечали тех причин, которые заставляли меня дурачиться… Так узнайте же, что мне все это надоело, все!.. Вся эта мишура, ложь, пустота давят меня…

– Но ведь в ваших руках все средства, чтобы устроить жизнь совсем иначе… Вам стоит только захотеть.

– А если то, чего я хочу и чего добиваюсь, не в моей власти?.. Надо мной будут смеяться, если я скажу… будут считать сумасшедшей… У меня есть только один преданный человек, который слишком глубоко любит меня и которому я плачу за его чувства ко мне тысячью мелких обид, невниманием, собственной глупостью. Этот человек – доктор. Доктор все для меня сделает, стоит только мне сказать слово, но здесь и доктор бессилен. Я пробовала переломить себя, прикрывалась дурачествами, шутками, смехом и очень рада, что все приняли это за чистую монету.

– Если в число этих всех вы включаете и меня, это несправедливо, – заметил Лоскутов. – Я несколько раз думал…

– Вы… вы думали обо мне? – с живостью подхватила Зося, глядя на Лоскутова широко раскрытыми глазами.

– Как о всех других людях…

– Именно?

– Думал, что вы иногда желаете серьезно заниматься, может быть, мечтаете приносить пользу другим, а потом все это и соскочит с вас, как с гуся вода… Может быть, я ошибаюсь, Софья Игнатьевна, но вы сами…

– Ах, не то… Меня давят обстановка, богатство…

– И тщеславие…

– И тщеславие… Я не скрываю. Но знаете, кто сознает за собой известные недостатки, тот стоит на полдороге к исправлению. Если бы была такая рука, которая… Ах, да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя чувствовать во всем. Я желала бы быть рабой именно такой силы, которая выходит из ряду вон, которая не нуждается вот в этой мишуре, – Зося обвела глазами свой костюм и обстановку комнаты, – ведь такая сила наполнит целую жизнь… она даст счастье.

– Зачем же рабство?

– Рабство… а если мне это нравится? Если это у меня в крови – органическая потребность в таком рабстве? Возьмите то, для чего живет заурядное большинство: все это так жалко и точно выкроено по одной мерке. А стоит ли жить только для того, чтобы прожить, как все другие люди… Вот поэтому-то я и хочу именно рабства, потому что всякая сила давит… Больше: я хочу, чтобы меня презирали и… хоть немножечко любили…

– Я все-таки не понимаю вас…

Зося закусила губу и нервно откинула свои белокурые волосы, которые рассыпались у нее по обнаженным плечам роскошной волной: в ее красоте в настоящую минуту было что-то захватывающее, неотразимое, это была именно сила, которая властно притягивала к себе. Нужно было быть Лоскутовым, чтобы не замечать ее волшебных чар.

– Мне иногда хочется умереть… – заговорила Зося тихим, прерывающимся голосом; лицо у нее покрылось розовыми пятнами, глаза потемнели. – Проходят лучшие молодые годы, а между тем найдется ли хоть одна такая минута, о которой можно было бы вспомнить с удовольствием?.. Все бесцельно и пусто, вечные будни, и ни одной светлой минуты.

Лоскутов принужденно молчал; розовые ноздри Зоси раздулись, грудь тяжело колыхнулась.

– Послушайте… – едва слышно заговорила девушка, опуская глаза. – Положим, есть такая девушка, которая любит вас… а вы считаете ее пустой, светской барышней, ни к чему не годной. Что бы вы ответили ей, если бы она сказала вам прямо в глаза: «Я знаю, что вы меня считаете пустой девушкой, но я готова молиться на вас… я буду счастлива собственным унижением, чтобы только сметь дышать около вас».

– Софья Игнатьевна, если вы говорите все это серьезно… – начал Лоскутов, пробуя встать с дивана, но Зося удержала его за руку. – Мне кажется, что мы не понимаем друг друга и…

– Нет, вы хорошо понимаете, что я хочу сказать, – задыхавшимся шепотом перебила девушка. – Вы хотите… вы добиваетесь, чтобы я первая сделала признание… Извольте: я люблю вас!

Последнюю фразу Зося почти крикнула и, закрыв лицо руками, покорно ждала смертельного удара.

– Софья Игнатьевна… прежде всего успокойтесь, – тихо заговорил Лоскутов, стараясь осторожно отнять руки от лица. – Поговоримте серьезно… В вас сказалась теперь потребность любви, и вы сами обманываете себя. У вас совершенно ложный идеализированный взгляд на предмет вашей страсти, а затем…

– Казните, казните… только скорее, и не наносите удара из-за угла! Я сказала вам, что я, теперь скажите вы про себя, что вы.

– Я не могу ответить вам тем же, Софья Игнатьевна…

Ляховская глухо застонала и с истерическим смехом опрокинула голову на спинку дивана.

– Вы не можете… Ха-ха!.. И вот единственный человек, которого я уважала… Отчего вы не скажете мне прямо?.. Ведь я умела же побороть свой девический стыд и первая сказала, что вас люблю… Да… а вы даже не могли отплатить простой откровенностью на мое признание, а спрятались за пустую фразу. Да, я в настоящую минуту в тысячу раз лучше вас!.. Я теперь поняла все… вы любите Надежду Васильевну… Да?

– Да… – проговорил Лоскутов, и тень замешательства скользнула по его лицу.

– Ну, так уходите… ха-ха!.. Нет, вернитесь.

С последними словами Ляховская, как сумасшедшая, обхватила своими белоснежными, чудными руками шею Лоскутова и покрыла безумными поцелуями его лицо.

Бал кипел широкой волной, когда по залам смутно пронеслась первая весть о каком-то происшествии. Дамы зашептались, улыбки сменились серьезным выражением лиц. Кто пустил первую молву? Что случилось? Никто и ничего хорошенько не знал. Видели только, как пробежал побледневший доктор куда-то во внутренние комнаты. Привалов в числе другой публики испытывал общее недоумение и отыскивал знакомых, чтобы узнать, в чем дело. Когда он проходил по одной из боковых комнат, его догнал Ляховский с искаженным лицом и остановившимся взглядом.

– Ради бога… стакан воды!.. – хрипел старик, не узнавая Привалова. – Умерла, умерла…

– Кто умер, Игнатий Львович? – спросил Привалов, но Ляховский не слыхал вопроса и бежал вперед, схватив себя за волосы.

Бал расстроился, и публика цветной, молчаливой волной поплыла к выходу. Привалов побрел в числе других, отыскивая Надежду Васильевну. На лестнице он догнал Половодову, которая шла одна, подобрав одной рукой трен своего платья.

– Вы не знаете, Антонида Ивановна, что случилось? – спрашивал Привалов.

– Пустяки: Зося упала в обморок… – как-то нехотя ответила Половодова.

Привалов предложил ей руку и помог спуститься по лестнице; в передней он отыскал шубу, помог ее надеть и напрасно отыскивал глазами Половодова.

– Вы, кажется, кого-то отыскиваете, Сергей Александрыч?

– Да я что-то не вижу Александра Павлыча…

– И не увидите, потому что он теперь ждет наверху, чем кончится обморок Зоси, а меня отпустил одну… Проводите, пожалуйста, меня до моего экипажа, да, кстати, наденьте шубу, а то простудитесь.

Когда к подъезду подкатила с зажженными фонарями карета Половодова и Антонида Ивановна поместилась в нее, Привалов протянул ей руку проститься, но Антонида Ивановна не подала своей, а, отодвинувшись в дальний угол кареты, указала глазами на место около себя. Дверцы захлопнулись, и карета, скрипя по снегу полозьями, бойко полетела вдоль по Нагорной улице; Привалов почувствовал, как к нему безмолвно прильнуло красивое женское лицо и теплые пахучие руки обняли его шею. Настала минута опьяняющего, сладкого безумия; она нахлынула на Привалова с захватывающим бешенством, и он потерял голову.

– Когда мы подъедем, ты выйди у подъезда, а потом через полчаса я тебе сама отворю двери… – шептала Половодова, когда карета катилась мимо бахаревского дома. – Александр домой приедет только утром… У них сегодня в «Магните» будет разливанное море. Тебя, вероятно, приглашали туда?

– Да.

– Ты обещал?

– Да… чтобы отвязаться.

Половодова на минуту задумалась, а потом с ленивой улыбкой проговорила:

– Если тебя Александр спросит, почему ты не приехал в «Магнит», сообщи ему под секретом, что у тебя было назначено rendez-vous[25]25
  Свидание (фр.).


[Закрыть] с одной замужней женщиной. Ведь он глуп и не догадается…