Текст книги "Приваловские миллионы. Золото (сборник)"

Часть четвертая

I

Тяжелые дни переживались в старом бахаревском доме.

Деньги ушли в тот провал, в котором были похоронены раньше сотни тысяч, а прииски требовали новых денег. Шелехов кутил, не показываясь в бахаревском доме по целым неделям: он теперь пропадал вместе с Виктором Васильичем. Курсы Василия Назарыча в среде узловской денежной братии начали быстро падать, и его векселя, в первый раз в жизни, Узловско-Моховский банк отказался учитывать. Василий Назарыч этим не особенно огорчился, но он хорошо видел, откуда был брошен в него камень: этот отказ был произведением Половодова, который по своей натуре способен был наносить удары только из-за угла. Петля затягивалась, и положение с часу на час делалось безвыходнее. Выплыли на свет божий, бог знает откуда, какие-то старые векселя и платежи, о которых старик давно забыл. Приходилось отдавать последние гроши, чтобы поддержать имя в торговом мире. Пока единственным спасением для Бахарева было то, что наступившая зима вместе с приостановкой работ на приисках дала ему передышку в платежах по текущим счетам; но тем страшнее было наступление весны, когда вместе с весенней водой ключом закипит горячая работа на всех приисках. Где добыть денег к этому времени, чтобы по самому последнему зимнему пути уехать на прииски?

С половины января здоровье Василия Назарыча начало заметно поправляться, так что он с помощью костыля мог бродить по комнатам.

– Теперь вы даже можете съездить куда-нибудь, – предложил доктор. – Моцион необходим для вас…

Это предложение доктора обрадовало Бахарева, как ребенка, которому после долгой ненастной погоды позволили наконец выйти на улицу. С нетерпением всех больных, засидевшихся в четырех стенах, он воспользовался случаем и сейчас же решил ехать к Ляховскому, у которого не был очень давно.

– Папа, удобно ли тебе будет ехать туда? – пробовала отговорить отца Надежда Васильевна. – Зося все еще больна, и сам Игнатий Львович не выходит из своего кабинета. Я третьего дня была у них…

– Нет, мне необходимо видеть Ляховского, – упорствовал старик и велел Луке подавать одеваться.

Лука, шепча молитвы, помог барину надеть сюртук и потихоньку несколько раз перекрестился про себя. «Уж только бы барину ноги, а тут все будет по-нашему», – соображал старик, в последний раз оглядывая его со всех сторон.

– Ну что, Лука, я сильно похудел? – спрашивал Василий Назарыч, с костылем выходя в переднюю.

– Как будто из лица немного поспали, Василий Назарыч… А так-то еще и молодого, который похуже, затопчете.

Василий Назарыч давно не испытывал такого удовольствия, как сегодня. Его все радовало кругом: и морозный зимний день, и бежавшие пешеходы с красными носами, и легкий ход рысака, и снежная пыль, которой обдало его в одном ухабе. Все заботы и неприятности последнего времени он точно разом оставил в своем старом доме и теперь только хотел дышать свежим, вольным воздухом, лететь вперед с быстротой ветра, чтобы дух захватывало. «Жаль, что Надю не захватил с собой, – думал старик, когда его щегольские лакированные сани с медвежьей полостью стрелой неслись мимо домика Заплатиной. – Она все сидит дома, бедняжка, а тут хоть прокатилась бы со мной… Как это я позабыл, право!»

В передней Бахарева встретил неизменный Палька, который питал непреодолимую слабость к «настоящим господам». Он помог гостю подняться на лестницу и, пока Бахарев отдыхал на первой площадке, успел сбегать в кабинет с докладом.

– Вот не ожидал!.. – кричал Ляховский навстречу входившему гостю. – Да для меня это праздник… А я, Василий Назарыч, увы!.. – Ляховский только указал глазами на кресло с колесами, в котором сидел. – Совсем развинтился… Уж извините меня, ради бога! Тогда эта болезнь Зоси так меня разбила, что я совсем приготовился отправляться на тот свет, да вот доктор еще придержал немного здесь…

– Я слышал о болезни Софьи Игнатьевны и от души пожалел вас, – говорил Бахарев, пожимая руку Ляховского.

– Да, да… Благодарю вас. Надежда Васильевна не забывает нас… Это – ангел, ангел!.. Я завидую вам как счастливейшему из отцов…

Ляховский глубоко вздохнул и печально прибавил:

– Вот, Василий Назарыч, наша жизнь: сегодня жив, хлопочешь, заботишься, а завтра тебя унесет волной забвенья… Что такое человек? Прах, пепел… Пахнуло ветерком – и человека не стало вместе со всей его паутиной забот, каверз, расчетов, добрых дел и пустяков!..

Красноречиво и горячо Ляховский развил мысль о ничтожности человеческого существования, коснулся слегка загробной жизни и грядущей ответственности за все свои дела и помышления и с той же легкостью перешел к настоящему, то есть к процессу, которым грозил теперь опеке Веревкин.

– Я не понимаю нынешних молодых людей, – решил Ляховский и сейчас же завел речь о другом, заметив неприятное впечатление, которое произвел на Бахарева этот разговор об опеке.

Ляховский расходился до того, что даже велел подавать завтрак к себе в кабинет, что уж совсем не было в его привычках. Необыкновенная любезность хозяина тронула Бахарева, хотя вообще он считал Ляховского самым скрытным и фальшивым человеком; ему понравилась даже та форма, в которой Ляховский между слов успел высказать, что ему все известно о положении дел Бахарева.

– Все устроится понемногу, дорогой Василий Назарыч, – успокаивал своего гостя Ляховский. – Главное – здоровье, а наши дела, как погода, – то вёдро, то ненастье.

– Да, именно, меня по рукам и по ногам связывала моя болезнь…

– О, конечно… Все уверены в том, что, будь вы сами на приисках прошлое лето, ничего не произошло бы. Это маленькое испытание… Да! Чем бы сделалась наша жизнь, если бы подобными испытаниями нас не встряхивало постоянно. Просто заплесневели бы, и только. Взять мое положение; вы знаете, как я люблю Зосю… Ведь она у меня одна, одна, Василий Назарыч!.. И вдруг такой удар… Я думал, что сойду с ума… Скажите, за что такое испытание послано именно мне? Покорился, перенес… и теперь считаю секунды, когда ей сделается лучше… На доктора все надежды!..

– Софье Игнатьевне, как я слышал, лучше?

– Ничего не известно, Василий Назарыч… Решительно ничего! Теперь переживаем самый критический момент: пан или пропал…

Пользуясь хорошим расположением хозяина, Бахарев заметил, что он желал бы переговорить о деле, по которому приехал. При одном слове «дело» Ляховский весь изменился, точно его ударили палкой по голове. Даже жалко было смотреть на него, – так он съежился в своем кресле, так глупо моргал глазами и сделал такое глупое, птичье лицо.

– Позвольте, Василий Назарыч, – предупредил Ляховский гостя. – Если вы рассчитываете на мой кредит, – у меня ничего нет в настоящую минуту… Даю вам честное слово!..

– А если я буду просить вас о поручительстве, Игнатий Львович? Именно ваше поручительство спасло бы меня…

– Хорошо… я поручусь за вас, вы получите деньги и закопаете их на своих приисках, – ведь я должен буду платить по моему поручительству?

– Да…

Расставив широко свои костлявые руки и подняв брови, Ляховский глухим шепотом, как трагический актер, проговорил:

– Воля ваша, – не могу… У меня нет свободных капиталов, а все до последней копейки помещено в предприятиях. Тысячу раз извините, дорогой Василий Назарыч, но хоть зарежьте сейчас, – не могу!..

Удар был нанесен так неожиданно, что у Бахарева как-то все завертелось в глазах, и он в смущении потер рукой свою больную ногу.

– Послушайте, Игнатий Львович, – тихо заговорил старик, чувствуя, как вся кровь приливает к нему в голову. – Помните ли вы, как… Я не желаю укорить вас этим, но…

– Василий Назарыч, за кого же вы меня считаете? – умоляюще закричал Ляховский. – Я забыл?! Нет, я слишком хорошо помню, как я явился на Урал беднее церковной мыши и как при вашей помощи я сделал первый крупный шаг. Всем и каждому скажу, что всем обязан именно вам: трудно начало сделать…

– Вы придаете слишком большое значение моей небольшой услуге.

– Нет, уважаемый Василий Назарыч, дорого яичко к Христову дню…

– Отчего же вы отказываетесь помочь мне теперь, когда я, седым, больным стариком, обратился к вашей помощи… Ведь я же доверял вам, когда вы еще ничего не имели!

– Вот в том-то и дело, Василий Назарыч, что вы доверяли мне, и я всегда буду ценить ваше доверие…

– Следовательно, вы не доверяете мне.

Ляховский одно мгновение, казалось, колебался, но это было только одно мгновение, а потом он сухо проговорил:

– Нет, я не могу поручиться за вас…

Бахарев вышел из кабинета Ляховского с красным лицом и горевшими глазами: это было оскорбление, которого он не заслужил и которое должен был перенести. Старик плохо помнил, как он вышел из приваловского дома, сел в сани и приехал домой. Все промелькнуло перед ним, как в тумане, а в голове неотступно стучала одна мысль: «Сережа, Сережа… Разве бы я пошел к этому христопродавцу, если бы не ты!»

II

В роскошной спальне Зоси Ляховской теперь господствовал тяжелый для глаз полумрак; окна были задрапированы тяжелыми складками зеленой материи, едва пропускавшими в комнату слабый свет. Все лишние вещи были вынесены. Несмотря на все предосторожности, в спальне пахло лекарствами. В соседней комнате день и ночь дежурили сиделки. Больная лежала на большой кровати черного дерева с серебряными украшениями, под полосатым пологом из восточной шелковой материи. На батистовой подушке едва можно было рассмотреть бледное, тонкое лицо Зоси. Глаза казались еще больше в темных кругах, кончик носа обострился, недавно еще пухлые красивые губы болезненно обтянулись около зубов. Роскошные белокурые волосы были острижены, и девушка походила теперь на мальчика лет пятнадцати с тонким профилем и точно нарисованными бровями.

– Доктор, как вы думаете – лучше мне?.. – едва слышно спрашивала больная, слабым движением выпрастывая из-под одеяла похудевшую белую, как мрамор, руку.

– Было бы лучше, если бы вы имели побольше терпения, – сухо отвечал доктор, проверяя пульс больной по своим часам.

– О, мне все равно… жить или умереть… Не стоит жить, доктор.

– Об этом мы поговорим с вами, когда вы поправитесь…

Третью неделю проводил доктор у постели больной, переживая шаг за шагом все фазисы болезни. Он сам теперь походил на больного: лицо осунулось, глаза ввалились, кожа потемнела. В течение первых двух недель доктор не спал и трех ночей.

История этой болезни выяснилась для доктора во всех деталях на другой же день после бала, хотя он ни слова не сказал о ней Ляховскому. Вместо железных проволок у Зоси оказались самые бабьи нервы… Переход от девушки к женщине разыгрался катастрофой в тот момент, когда доктор и Ляховский всего менее ожидали его. Сквозь капризы и чудачества пробилось первое женское чувство, хотя и оно скорее походило на прихоть, чем на серьезное душевное движение. Доктора убивала мысль, что болезнь Зоси обязана своим происхождением не разбитому чувству любящей женской души, а явилась вследствие болезненного самолюбия. Как! Когда все и всё преклонялось пред ней, он, Лоскутов, один отнесся к ней совершенно равнодушно; мало того – он предпочел ей другую… Доктор был глубоко убежден, что Зося совсем не любила Лоскутова и даже не могла его полюбить, а только сама уверила себя в своей любви и шаг за шагом довела себя до рокового объяснения. Даже в бреду имя Лоскутова никогда не произносилось одно, а всегда рядом с именем Надежды Васильевны. Гордость и ревность к сопернице – вот где таились главные корни болезни.

Диагноз болезни был поставлен безошибочно, оставалось только помогать естественному ходу болезненного процесса и устранять причины, которые могли бы создать новые осложнения. Молодая натура стойко выдерживала неравную борьбу с приступами болезни, но было несколько таких моментов, что доктор начинал испытывать сомнения относительно счастливого исхода. Были даже собраны два консилиума, но ученый ареопаг не пришел ни к каким новым заключениям. Особенно страшны были две ночи, когда пламя жизни, казалось, готово было совсем потухнуть… Зося металась в страшном бреду и никого не узнавала; доктор сидел у ее изголовья и по секундам отсчитывал ход болезни, как капитан, который ведет свой корабль среди бушующего моря. Он готов был отдать полжизни, чтобы облегчить страдания этого молодого тела, но наука была бессильна подать руку помощи, и оставалось только ждать.

Раз ночью, когда все в доме спало мертвым сном, Зосе сделалось особенно нехорошо. Она металась на своей подушке.

– Доктор, дайте мне вашу руку… – прошептала больная. – Мне будет легче…

Она судорожно ухватилась своей горевшей маленькой рукой за его руку и в таком положении откинулась на подушку; ей казалось, что она медленно проваливается в какую-то глубокую яму, и только одна рука доктора еще в состоянии удержать ее на поверхности земли.

– Послушайте, доктор, ведь я не умру?.. – шептала Зося, не открывая глаз. – Впрочем, все доктора говорят это своим пациентам… Доктор, я была дурная девушка до сих пор… Я ничего не делала для других… Не дайте мне умереть, и я переменюсь к лучшему. Ах, как мне хочется жить… доктор, доктор!.. Я раньше так легко смотрела на жизнь и людей… Но жизнь так коротка, – как жизнь поденки.

Это был тот кризис, которого с замирающим сердцем ждал доктор три недели. Утром рано, когда Зося заснула в первый раз за все время своей болезни спокойным сном выздоравливающего человека, он, пошатываясь, вошел в кабинет Ляховского.

– Умирает?! – схватившись за голову, спрашивал Ляховский; его испугало серое лицо доктора с помутившимися глазами.

– Нет, спасена…

Ляховский с каким-то детским всхлипыванием припал своим лицом к руке доктора и в порыве признательности покрыл ее поцелуями; из его глаз слезы так и сыпались, но это были счастливые слезы.

III

Привалов переживал медовый месяц своего незаконного счастья. Собственно говоря, он плыл по течению, которое с первого момента закружило его и понесло вперед властной пенившейся волной. Когда он ночью вышел из половодовского дома в достопамятный день бала, унося на лице следы безумных поцелуев Антониды Ивановны, совесть проснулась в нем и внутренний голос сказал: «Ведь ты не любишь эту женщину, которая сейчас осыпала тебя своими ласками…»

– Нет, я люблю ее! – старался уверить самого себя Привалов. – Нет, я люблю ее…

На другой день Привалов уже подъезжал к дому Половодова, как вспомнил, что Антонида Ивановна назначила ему свидание у матери. Появление Привалова удивило и обрадовало Агриппину Филипьевну.

Привалову казалось, что она догадывается об истинной причине его визита, и он несколько раз принимался извиняться, что обстоятельства не позволяли ему быть у нее во второй раз, как он обещал.

Час, который Привалову пришлось провести с глазу на глаз с Агриппиной Филипьевной, показался ему бесконечно длинным, и он хотел уже прощаться, когда в передней послышался торопливый звонок. Привалов вздрогнул и слегка смутился: у него точно что оборвалось внутри… Без сомнения, это была она, это были ее шаги. Антонида Ивановна сделала удивленное лицо, застав Привалова в будуаре maman, лениво протянула ему свою руку и усталым движением опустилась в угол дивана.

– Ты, кажется, очень весело вчера провела время? – спрашивала Агриппина Филипьевна дочь.

– Нет, maman… Если бы не Сергей Александрыч, я бы умерла от скуки, – неохотно ответила Антонида Ивановна, сбоку вскидывая глазами на Привалова. – А вы, Сергей Александрыч, конечно, веселились напропалую… после бала, – уже с улыбкой прибавила она. – Мне Александр что-то рассказывал такое…

– Я удивляюсь, что Александр Павлыч считает нужным посвящать тебя в такие подробности, – строго заметила Агриппина Филипьевна.

– Что же тут особенного, maman?.. Ведь Сергей Александрыч – свободный человек. Бал расстроился в середине, вот они и отправились его доканчивать…

Половодова еще никогда не была так красива, какой теперь показалась Привалову, и когда Агриппина Филипьевна оставила наконец их вдвоем, он робко подошел к ней, чтобы поцеловать протянутую руку.

– Послушай, – заговорила Антонида Ивановна, когда Привалов прильнул губами к ее шее, – старуха догадалась сразу обо всем… Ты держишься непростительно глупо! Хорошо, что нам нечего опасаться ее. Какое у тебя сегодня глупое лицо.

Этот несколько суровый тон сменился горячим поцелуем, и Половодова едва успела принять свой обычный скучающий и ленивый вид, когда в гостиной послышались приближавшиеся шаги maman. У Привалова потемнело в глазах от прилива счастья, и он готов был расцеловать даже Агриппину Филипьевну. Остальное время визита прошло очень весело. Привалов болтал и смеялся самым беззаботным образом, находясь под обаянием теплого взгляда красивых глаз Антониды Ивановны.

Свидания в первое время происходили в часы службы Половодова в банке. Привалов являлся как раз в то время, когда хозяину нужно было уходить из дому, и он каждый раз упрашивал гостя подождать до его возвращения, чтобы пообедать вместе. Это были счастливые минуты… Антонида Ивановна, проводив мужа, забывала всю свою лень и дурачилась, как институтка.

С каждым днем Привалов все сильней и сильней привязывался к этой загадочной натуре, тянувшей его в свои объятия всеми чарами любви. Антонида Ивановна каждый раз являлась для него точно новой женщиной; она не повторялась ни в своих ласках, ни в порывах страсти, ни в капризах. По выражению ее лица нельзя было угадать, что она думает в настоящую минуту. С самым серьезным лицом она болтала тысячи тех милых глупостей, какие умеют говорить только женщины, чувствующие, что их любят; самые капризы и даже вспышки гнева, как цветами, пересыпались самыми неожиданными проявлениями загоравшейся страсти. Привалов пил день за днем эту сладкую отраву любви, убаюканный кошачьими ласками этой женщины, умевшей безраздельно овладеть его мягкой, податливой душой. Прежней Антониды Ивановны точно не существовало, а была другая женщина, которая, казалось, не знала границ своим желаниям и в опьяняющем чаду своей фантазии безрассудно жгла две жизни.

– Я ничего не требую от тебя… Понимаешь – ничего! – говорила она Привалову. – Любишь – хорошо, разлюбишь – не буду плакать… Впрочем, часто у меня является желание задушить тебя, чтобы ты не доставался другой женщине. Иногда мне хочется, чтобы ты обманывал меня, даже бил… Мне мало твоих ласк и поцелуев, понимаешь? Ведь русскую бабу нужно бить, чтобы она была вполне счастлива!..

Но слишком частые свидания в половодовском доме сделались наконец неудобны. Тогда Антонида Ивановна решила бывать в Общественном клубе, членом которого Привалов числился уже несколько месяцев, хотя ни разу не был в нем.

IV

Общественный клуб помещался в двухэтажном каменном доме, который выходил на Нагорную улицу, через квартал от старого приваловского дома. В длинной передней, где висели по стенам шубы гостей, посетителей обдавало той трактирной атмосферой, которая насквозь пропитана тепловатым ароматом кухни и табачным дымом. В нижнем этаже Общественного клуба помещалось несколько маленьких комнат, уставленных зелеными ломберными столиками; здесь процветал знаменитый сибирский вист с винтом, героями которого являлись Иван Яковлич, Ломтев и братия. Тут же, вероятно для очищения совести, приткнулись две комнаты – одна бильярдная, а другая – читальня; впрочем, эти две комнаты по большей части оставались пустыми и служили только для некоторых таинственных tête-à-tête, когда писались безденежные векселя, выпрашивались у хорошего человека взаймы деньги, чтобы отыграться; наконец, здесь же, на плетеных венских диванчиках, переводили свой многомятежный дух потерпевшие за зеленым полем полное крушение и отдыхали поклонники Бахуса.

Из передней довольно узкая лестница вела во второй этаж; перила были задрапированы покрытыми пылью олеандрами и еще какой-то зеленью, которая цеплялась своими иглами за бальные шлейфы и трены, точно когтями. В первое свое посещение клуба Привалов долго бродил по комнаткам в нижнем этаже, где за столами сидели большей частью совершенно незнакомые ему люди. Он прислушивался к шуму подъезжавших саней и к сдержанному говору в передней; он слышал женские голоса, шелест платьев и осторожные легкие шаги по лестнице. Скоро из передней потянуло струей самых разнообразных духов, какие употребляет далекая провинция, – пахло даже камфарой, которой на лето были переложены шубы от моли.

Наконец Привалов решил подняться во второй этаж, в царство дам. На лестнице его встретила Хиония Алексеевна дружеским восклицанием:

– А, наконец-то и вы, Сергей Александрыч!.. Я думала, что вы сегодня не приедете.

– Нет, я уже давно здесь.

– У нас в клубе смешанное общество, – объяснила Хиония Алексеевна по дороге в танцевальный зал, где пиликал очень плохой оркестр самую ветхозаветную польку. – Можно сказать, мы устроились совсем на демократическую ногу; есть здесь приказчики, мелкие чиновники, маленькие купчики, учителя… Но есть и представители нашего beau monde’a: горные инженеры, адвокаты, прокурор, золотопромышленники, заводчики, доктора… А какой богатый выбор красивых дам!..

Плохонький зал, переделанный из какой-то оранжереи, был скупо освещен десятком ламп; по стенам висели безобразные гирлянды из еловой хвои, пересыпанной бумажными цветами. Эти гирлянды придавали всему залу похоронный характер. Около стен, на вытертых диванчиках, цветной шпалерой разместились дамы; в глубине, в маленькой эстраде, заменявшей сцену, помещался оркестр; мужчины жались около дверей. Десятка два пар кружились по залу, подымая облако едкой пыли.

Остальное помещение клуба состояло из шести довольно больших комнат, отличавшихся большей роскошью сравнительно с обстановкой нижнего этажа и танцевального зала; в средней руки столичных трактирах можно встретить такую же вычурную мебель, такие же трюмо под орех, выцветшие драпировки на окнах и дверях. Одна комната была отделана в красный цвет, другая – в голубой, третья – в зеленый и т. д. На диванчиках сидели дамы и мужчины, провожавшие Привалова любопытными взглядами.

– Вот эта дама с розой в волосах, – объясняла Заплатина, – переменяет каждый сезон по любовнику, а вот та, в сером платье… Здравствуйте, Пелагея Семеновна!.. Обратите, пожалуйста, внимание на эту девушку: очень богатая невеста и какая красавица, а отец был мясником. И держит себя как хорошо, никак не подумаешь, что из крестьяночек. Да… Отец в лаптях ходил!..

Привалов кое-как отделался от непрошеной любезности Хины и остался в буфете, дверь из которого как раз выходила на лестницу, так что можно было видеть всех входивших в танцевальный зал. С Хиной приходилось быть любезным, потому что она могла пригодиться в будущем.

– Голубчик, Сергей Александрыч!..

Привалов почувствовал, как кто-то обхватил его шею руками и принялся целовать; это был «Моисей», от которого так и разило перегорелой водкой.

– Ах, здравствуй, Виктор Васильич! – обрадовался Привалов. – Я тебя давненько-таки не видал. Где это ты пропадаешь?

«Моисей» с пьяной улыбкой только махнул рукой.

– А ведь старик-то у нас того… – заговорил он грустно, – повихнулся крепко. Да! Мать как-то спрашивала про тебя… А ты, брат, нехорошо делаешь, что забываешь нас… не хорошо! Я тебе прямо скажу, хоть ты и миллионер. Мне наплевать на твои миллионы… все-таки нехорошо!.. Надя что-то прихварывает, Верочка в молитву ударилась… Я и домой редко заглядываю, потому что у нас с Данилушкой теперь разливное море… А мне жаль стариков-то, да и сестренок жаль, потому шила в мешке не утаишь, и по городу – шу-шу-шу… «Бахарев разорился!.. Бахарев банкрот!..»

– Да ведь это пустяки, Виктор Васильич. Василий Назарыч поправится.

– Конечно, поправится, черт их всех возьми! – крикнул «Моисей», стуча кулаком по столу. – Разве старик чета вот этой дряни… Вон ходят… Ха-ха!.. Дураки!.. Василий Бахарев пальцем поведет только, так у него из всех щелей золото полезет. Вот только весны дождаться, мы вместе махнем со стариком на прииски и все дело поправим Понял?

– «Моисей», – окликнул Бахарева подошедший Давид Ляховский. – Пойдем… Катька здесь!

– Погоди, вот я поговорю с Приваловым, – упрямился Бахарев. – Ты знаешь Катю Колпакову? Нет? Ну, брат, так ты мух ловишь здесь, в Узле-то… Как канканирует, бестия! Понимаешь, ее сам Иван Яковлич выучил.

– Это неужели та Катя Колпакова? – удивился Привалов.

– А то какая же? Ха-ха!.. Колпаковы одни… Старуха Богу молится, а Катенька… Да вон она идет, рыженькая!..

«Моисей» показал на проходившую под руку с каким-то инженером среднего роста девушку с голубыми глазами и прекрасными золотистыми волосами, точно шелковой рамкой окаймлявшими ее бойкое матовое лицо, с легкими веснушками около носа. Она слегка покачивалась на высоких каблуках.

– Софья Игнатьевна, я слышал, поправляется? – обратился Привалов к Давиду.

– Да, кажется… – равнодушно отвечал молодой человек, оседлывая свой длинный нос золотым пенсне. – У нее какая-то мудреная болезнь… «Моисей», да пойдем же, а то этот черт Глазков опять отобьет у нас Катьку.

– Ну, брат, шалишь: у нее сегодня сеанс с Лепешкиным, – уверял «Моисей», направляясь к выходу из буфета; с половины дороги он вернулся к Привалову, долго грозил ему пальцем, ухмыляясь глупейшей пьяной улыбкой и покачивая головой, и, наконец, проговорил: – А ты, брат, Привалов, ничего… Хе-хе! Нет, не ошибся!.. У этой Тонечки, черт ее возьми, такие амуры!.. А грудь?.. Ну, да тебе это лучше знать…

Этот откровенный намек сначала покоробил Привалова, но потом он успокоился, потому что «Моисей» сболтнул спьяна и завтра же позабудет обо всем.

В ожидании Половодовой Привалов наблюдал публику. В буфете и внизу заседали отцы семейств, коммерсанты, денежные тузы; вверху сновала из комнаты в комнату действующая армия невест, находившаяся под прикрытием маменек, тетушек и просто дам, которые «вывозили» девушек в свет. Хина плавала в этой подвижной улыбавшейся толпе, как щука в воде. Она всех знала, всем умела угодить, улыбнуться, сказать ласковое слово. Маменьки засидевшихся девиц смотрели на Хину со страхом и надеждой, как на судьбу. Репутация Хины была давно упрочена: товар, который потерял всякую надежду на сбыт, в ее ловких руках сходил за настоящий. До десятка молодых дам были обязаны своим супружеским счастьем исключительно ей одной.

По лестнице в это время поднимались Половодовы. Привалов видел, как они остановились в дверях танцевальной залы, где их окружила целая толпа знакомых мужчин и женщин; Антонида Ивановна улыбалась направо и налево, отыскивая глазами Привалова. Когда оркестр заиграл вальс, Половодов сделал несколько туров с женой, потом сдал ее с рук на руки какому-то кавалеру, а сам, вытирая лицо платком, побрел в буфет. Заметив Привалова, он широко расставил свои длинные ноги и поднял в знак удивления плечи.

– И вы!.. – проговорил он наконец. – Мне Тонечка говорила про вас, да я не поверил… Чего вы здесь, однако, сидите, Сергей Александрыч, пойдемте лучше вниз: там встретим много знакомого народа.

– Я приду немного погодя, а теперь пойду здороваться с Антонидой Ивановной, – отвечал Привалов.

– Смотрите не надуйте! – погрозил Половодов пальцем. – А мы могли бы сочинить там премилую партийку… Кстати, вы заметили Колпакову?

– Да, «Моисей» мне показывал ее.

– Не правда ли, львица? А заметили, какой у нее овал лица? – Половодов поцеловал кончики своих пальцев и прибавил точно в свое оправдание:

– Я, собственно, член Благородного собрания, но записался сюда по необходимости: все деловой народ собирается, нельзя…

– А, наконец и вы… – протянула Антонида Ивановна, когда Привалов здоровался с ней. – Проведите меня куда-нибудь, где не так жарко и душно, как здесь…

Она смотрела на Привалова детски покорным взглядом и, подавая ему руку, тихо спросила:

– Ты на меня не сердишься?

– За что? – удивился Привалов.

Половодова обвела кругом глазами и сделала легкую гримасу.

– Ведь это кабак какой-то… – проговорила она, брезгливо подбирая правой рукой трен платья.

Она прошла в зеленую угловую комнату, где было мало огня и публика не так толкалась прямо под носом. Но едва им удалось перекинуться несколькими фразами, как показался лакей во фраке и подошел прямо к Привалову.

– Вас, Сергей Александрыч, спрашивают-с, – почтительно доложил он, перебирая в руках салфетку.

– Кто?

– Там, внизу-с… Ваш человек.

Привалов оставил Половодову и сошел вниз, где в передней действительно ждал его Ипат с письмом в руках.

– С кульером… – проговорил он, переминаясь с ноги на ногу. – Я только стал сапоги чистить, а в окно как забарсят… ей-богу!..

Привалов не слушал его и торопливо пробегал письмо, помеченное Шатровским заводом. Это писал Костя. Он получил из Петербурга известие, что дело по опеке затянется надолго, если Привалов лично не явится как можно скорее туда, чтобы сейчас же начать хлопоты в сенате. Бахарев умолял Привалова бросить все в Узле и ехать в Петербург. Это известие бросило Привалова в холодный пот: оно было уж совсем некстати…

«Ну, что?» – спросила глазами Антонида Ивановна, когда Привалов вернулся в свой уголок.

Он подал ей письмо.

– Значит, ты бросишь меня? – упавшим голосом спросила она, опуская глаза и ощипывая одной рукой какую-то оборку на своем платье.

– Тонечка, я не могу оставить это дело… Ты пойми, что от моей поездки будет зависеть участь всех заводов.

Она молчала, не поднимая головы.

– Эта поездка отнимет у меня самое большее месяц времени, – продолжал Привалов, чувствуя, как почва уходила из-под его ног.

– Неправда… Ты не вернешься! – возражала Половодова. – Я это вперед знала… Впрочем, ты знаешь – я тебя ничем не желаю стеснить… Делай так, как лучше тебе, а обо мне, пожалуйста, не заботься. Да и что такое я для тебя, если разобрать…

Антонида Ивановна горько улыбнулась и подняла свои глаза.

– Тонечка, голубчик… Что же мне делать? – взмолился Привалов. – Ну, научи…

– Я не решаюсь советовать тебе, Сергей, но на твоем месте сделала бы так: в Петербург послала бы своего поверенного, а сама осталась бы в Узле, чтобы иметь возможность следить и за заводами и за опекунами.

Привалов задумался; совет имел за себя много подкупающих обстоятельств, главное из которых Антонида Ивановна великодушно обошла молчанием, – именно, к трем причинам, которые требовали присутствия Привалова в Узле, она не прибавила самой себя. Это великодушие и эта покорность победили Привалова.

V

Nicolas Веревкин согласился ехать в Петербург с большим удовольствием, – раз, затем, чтобы добраться наконец до тех злачных мест, где зимуют настоящие матерые раки, а затем – ему хотелось немного встряхнуть свою засидевшуюся в провинциальной глуши натуру.

– А помните, я говорил вам про нить-то? – спрашивал Nicolas Привалова.