Текст книги "Сильные духом (Это было под Ровно)"

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Обстановка становилась напряженной. Можно было не сомневаться, что за приказом Коха о ликвидации партизан последует новая карательная экспедиция в Сарненские леса. Фашисты собирались с силами.

На случай, если каратели вынудят нас уйти с насиженных мест, нам нужно иметь новое пристанище. Мы решили искать его в районе города Луцка.

Шестьдесят пять партизан, во главе с майором Фроловым начали собираться в дорогу. Весь отряд участвовал в этих сборах. Маршрут группы был известен немногим, но что дорога предстоит дальняя и трудная, об этом догадывались все. Партизаны заботливо снаряжали уходящих товарищей, отдавая им одежду потеплее, обувь покрепче.

Путь предстоял действительно долгий и трудный: двести километров туда и двести обратно по грязным, раскисшим дорогам, с ночевками под открытым небом, с неизвестностью, которая ждала в незнакомых районах.

Группе поручалось не только подыскать удобное место для будущего базирования отряда, но заодно разведать обстановку в самом Луцке, выяснить, какие там немецкие учреждения, какой гарнизон, какие штабы. Людей Фролову поэтому мы подбирали очень тщательно. Предпочтение отдавалось тем, кто знал Луцк или его окрестности.

В эти дни в штабной чум пришла Марфа Ильинична Струтинская.

Я очень удивился. Что заставило ее преодолеть свою застенчивость и явиться ко мне? До сих пор все ее просьбы передавал Владимир Степанович.

В чуме горел костер, вокруг него лежали бревна, они служили сиденьем.

– Садитесь, Марфа Ильинична.

Она степенно уселась и объявила:

– Я к вам ненадолго, по делу. Хочу просить, чтобы меня послали в Луцк.

Я вспомнил, что одними из первых вызвались идти с Фроловым Ростислав Струтинский и Ядзя. От них-то, видимо, Марфа Ильинична и узнала о походе.

– Марфа Ильинична, – ответил я, – вам идти в Луцк не следует. Сил не хватит. Вы и здесь приносите большую пользу.

– Ну, какая польза от моей работы? Варить и стирать всякий может, а насчет сил моих, пожалуйста, не беспокойтесь. Я крепкая. И пользы принесу больше молодого. В Луцке у меня родственники, знакомые, через них все, что надо, узнаю, с кем хотите договорюсь.

– Ну а как же маленькие? – Я имел в виду младших детей Марфы Ильиничны – Васю и Славу.

– За ними Катя присмотрит.

– А опасности? Вы понимаете, как много предстоит их? – пытался я отговорить Марфу Ильиничну.

– Бог милостив. Ну кто подумает, что я партизанка?

С большим уважением смотрел я на женщину, на ее хорошее, исполненное доброты и благородства лицо.

– Хорошо, – ответил я. – Посоветуюсь с товарищами.

Боясь, что последует отказ, она прислала ко мне мужа – Владимира Степановича. Но я все же не решался.

Вскоре Цессарский сказал мне, что Марфа Ильинична простудилась и ей сильно нездоровится. Я решил воспользоваться этим и поручил Фролову передать Марфе Ильиничне, что в Луцк мы ее не пошлем.

Не успел Фролов возвратиться, как со слезами на глазах прибежала она сама.

– Да я только малость простыла. Все завтра пройдет.

И принялась так горячо упрашивать, что я в конце концов согласился.

Шестнадцатого февраля группа вышла в путь.

Владимир Степанович вместе с младшими детьми провожал жену далеко за лагерь.

Спустя неделю мы получили сведения, что группа благополучно прошла в район Луцка, расположилась в лесу в двадцати пяти километрах от города и отправила разведчиков в город.

Вероятно, что дело пошло бы и дальше так же успешно, если бы не чрезвычайные обстоятельства, заставившие вернуть группу в отряд.

После истории с Косульниковым мы вынуждены были отказаться от гостеприимства Жигадло, а вместо его хутора в тридцати километрах от Ровно был организован новый, еще более удобный «маяк». Здесь постоянно дежурили двадцать пять бойцов и с ними несколько пар хороших лошадей с упряжками. Специально для Кузнецова имелись ковровые сани, на которых он отправлялся в Ровно.

Связь между Кузнецовым и «маяком» осуществлял Коля Приходько. На фурманке, на велосипеде или пешком он доставлял пакеты от Кузнецова на «маяк». Пока другой курьер добирался от «маяка» до лагеря и обратно, Приходько отдыхал. А потом, уже с пакетом из отряда, он вновь отправлялся к Кузнецову в Ровно. Порой ему приходилось совершать рейсы по два раза в день. И все сходило благополучно. Появление Приходько в Ровно ни у кого не вызывало подозрений. Несколько раз немецкие посты проверяли у него документы, но документы были хорошие.

Однако мы знали характер Коли Приходько. Наш богатырь не мог равнодушно пройти мимо немца или полицая. Хотя он скрывал свои приключения, но кое-что становилось известным.

Однажды Приходько возвращался на фурманке из Ровно. Еще в городе он заметил, что позади идут двое полицаев и, как ему показалось, следят за ним. Вместо того чтобы погнать лошадей и уехать подобру-поздорову, Приходько нарочно поехал шагом. Полицаи шли следом.

Впереди оказался мост через Горынь. За полкилометра от моста Приходько остановился и стал подтягивать подпругу, хотя упряжь была в полном порядке.

Когда полицаи поравнялись с повозкой, Приходько весело окликнул их:

– Сидайте, хлопцы, пидвезу. Вам до Клесова?

– До Клесова.

– Сидайте. Зараз там будем.

Полицаи положили в фурманку винтовки, прыгнули сами. Приходько тронул коня и завел разговор с пассажирами:

– Що, хлопцы, в полицаях служим?

– Служим.

– Куда едете?

– Народ забираем до Великонеметчины. Тут вот с одного хутора брать будем. Добром не хотят…

– Несознательный народ, – посочувствовал Приходько.

– А тоби тож, хлопче, дуже добре до Великонеметчины поихаты, – заявил полицай, глядя на Колю. – Таких здоровых с удовольствием берут. О, брат, там жизнь! Разживешься, паном до дому приидешь.

– Та я разве здоровый? – упрямился Приходько.

Фурманка въехала на мост. Возница вдруг остановил коня, поднялся во весь рост.

– Руки в гору! – загремел он. В руке у него пистолет. – Геть с повозки, продажни твари! Прыгай в воду, а то постреляю.

Внизу бурлит река. Она вздулась, вода проходит под самым настилом моста. Глянув вниз, полицаи отпрянули от края.

– Прыгай!

Пятясь от пистолета, полицаи прыгнули в воду.

Приходько спрятал пистолет, деловито посмотрел вниз, на реку, где, хватаясь друг за друга и топя один другого, барахтались полицаи, и, убедившись, что оба пойдут ко дну, занял свое место на фурманке и стегнул коня…

Вероятно, мы так бы и не узнали об этом случае на Горыни, если бы не винтовки, доставшиеся Приходько и подлежавшие сдаче в хозяйственный взвод. Трофеи и на этот раз подвели нашего богатыря. Он сдал их Францу Игнатьевичу Нарковичу, командиру хозяйственного взвода, и уже спустя полчаса предстал передо мной и Лукиным в штабном чуме.

– Кого ты там повстречал по дороге, Коля?

– Я?

– Ты.

– Так то булы полицаи, два чоловика, ну, я их, значит, того… в речке выкупал.

– Опять ты лезешь на рожон?

– Так воны сами попросылыся на фурманку.

– Забыл наш разговор?

Приходько опустил глаза, молчит и наконец признается чистосердечно:

– Все понимаю, товарищ командир, та як тильки пидвернется пидходящий случай, нема сил сдержаться.

…Двадцать первого февраля я передал курьеру с «маяка» пакет для Кузнецова.

– Вы повезете важный пакет, – предупредил я. – Если он попадет к врагу, мы рискуем потерять лучших наших товарищей. Будете передавать пакет Приходько – скажите ему об этом.

На другой день пакет был вручен на «маяке» Коле Приходько, и он направился с ним в Ровно.

Кузнецов ждал весь день. Но Приходько не приехал. Не явился он и утром следующего дня.

А к двенадцати часам дня по городу пошли слухи о необычайном происшествии у села Великий Житень. Рассказывали, что один молодой украинец перебил «багато нимакив» и сам был убит. По одной версии, это был житель села, по другой – партизан из лесу, и вовсе не молодой, а «в летах». Но все утверждали, что бой вел один человек и что он перебил фашистов «видимо-невидимо».

Кузнецов немедленно послал в село Великий Житель Казимира Домбровского, у которого были там родственники.

Николай Иванович хорошо знал Приходько. Они подружились еще в Москве, вместе прилетели в отряд, вместе работали. Жажда активной борьбы роднила их. Кузнецов не сомневался, что, если Приходько попадет в руки врагов, он ни под какими пытками не выдаст товарищей. Если Приходько погиб, то что сталось с пакетом?

Домбровский вернулся, нашел Кузнецова и долго не мог начать говорить. Кузнецов не торопил его. У него уже не оставалось сомнений в судьбе Коли.

Вот что узнал со слов очевидцев Казимир Домбровский.

…Как обычно, Приходько ехал на фурманке под видом местного жителя. У села Великий Житень его остановил пикет из фельджандармов и полицейских:

– Стой! Что везешь?

Жандарм проверил документ, который и на этот раз не вызвал подезрений.

– Можешь ехать.

Но один из предателей решил на всякий случай обыскать фурманку. Под сеном у Приходько были спрятаны автомат и противотанковые гранаты.

– Да чего тут смотреть? – возразил Приходько.

Но предатель уже погрузил руку в сено.

Тогда Приходько сам выхватил автомат и длинной очередью уложил несколько врагов. Остальные отбежали за угол дома и открыли стрельбу.

Приходько был ранен в левое плечо. Правой рукой он стегнул лошадей.

Но навстречу, как назло, ехал грузовик с жандармами. Жандармы были в касках, с винтовками и ручными пулеметами, изготовленными к стрельбе. Они с ходу открыли огонь по Приходько.

Раненный во второй раз, Приходько бросил повозку, прыгнул в кювет. Дал длинную очередь по жандармам. Несколько тел вылетело из кузова машины на дорогу.

Разгорелся неравный бой. Тяжело раненный Приходько продолжал стрелять до тех пор, пока силы не начали его оставлять. Тогда он взял противотанковую гранату, привязал к ней пакет и метнул ее туда, где скопились жандармы. Раздался взрыв.

Последней пулей Приходько выстрелил себе в сердце.

Жандармы осторожно ползли к партизану, все еще не решаясь в открытую подойти к нему, страшась его даже теперь, когда он был мертв.

Мы не оставляли на поругание врагу тела павших. Всегда, чего бы это ни стоило, мы забирали их и хоронили со всеми почестями. Но тела Приходько разведчики, специально посланные в Великий Житень, доставить в лагерь не смогли: каратели увезли его в Ровно.

…Весть о гибели Николая Приходько глубоко взволновала весь отряд.

На митинге после коротких прочувствованных речей несколько партизан заявили о своем желании заменить Приходько на посту связного. К этим голосам присоединились десятки других.

Советское правительство высоко оценило патриотический подвиг нашего товарища. Ему посмертно было присвоено высокое звание Героя Советского Союза, а подразделение разведки, бойцом которого он состоял, стало называться подразделением имени Героя Советского Союза Николая Тарасовича Приходько.

Гибель Приходько усилила нашу тревогу. Я приказал Кузнецову и всему составу «маяка» немедленно, до выяснения обстановки, вернуться в лагерь.

Вечером первого марта Николай Иванович с товарищами приблизились к селу Хатынь Людвипольского района. Здесь они должны были перейти по мосту реку Случь.

Мост был уже виден, река засверкала вдали рыбьей серебряной чешуей, когда разведчики заметили поодаль, на берегу, перебежки неизвестных людей. В ту же минуту кто-то с берега окликнул их по-украински. После ответа: «Мы партизаны» – последовал огонь из винтовок. Раздалась пулеметная очередь. Трассирующие пули полетели во все стороны. Стреляли много, но беспорядочно.

– Товарищи… – начал Кузнецов и вдруг, первым срываясь с места, закричал во всю силу легких: – За Колю Приходько! Вперед, ура-а!

– Ура-а! – грянули в ответ разведчики и бросились к мосту, крича и стреляя.

Схватка длилась четверть часа. Через четверть часа враги больше не стреляли. У моста валялся десяток их трупов. Оставшиеся в живых, побросав оружие, стояли с поднятыми вверх руками.

То были хлопцы из «войска» Бульбы.

Оказывается, их специально послали к мосту, чтобы устроить засаду на партизан. О том, что партизаны почти ежедневно пользуются мостом через Случь, националистам было известно. В засаде сидело до тридцати человек. Значительно больше находилось поблизости, в селе Хатынь.

– В село! – крикнул товарищам Кузнецов.

Он и раньше не очень-то одобрительно относился к «нейтралитету» бульбашей, а теперь, после нападения их на разведчиков, его больше ничто не связывало: сами националисты нарушили договор. Он был рад возможности отплатить предателям и повел разведчиков в Хатынь.

Нельзя сказать, чтобы это был осторожный шаг. В селе было много националистов, с Кузнецовым же – только двадцать пять человек. Рассчитывал ли он на то, что разгром засады произведет на бандитов паническое действие, или надеялся на силу партизан, охваченных ненавистью к врагу, ободренных одержанной только что победой и готовых драться каждый за десятерых? Так или иначе, но, ворвавшись в Хатынь, Кузнецов не застал там бульбашей. Они бежали, узнав о разгроме своей засады. Несколько бандитов, оставленных в селе, с помощью местных жителей были скоро обнаружены и схвачены партизанами.

С песнями проехал Кузнецов с товарищами по селу. В фурманках они везли ручной пулемет, автоматы и винтовки, взятые в стычке с предателями.

В тот же день стало известно, что в близлежащих районах появились фашистские карательные экспедиции. Разведчики сообщили также, что отряды «шуцполицай» в Сарнах, в Клесове, в Ракитном усиленно вооружаются.

Возникла опасность, что дороги будут перекрыты. Я передал приказ Фролову немедленно вместе со всеми людьми возвращаться в лагерь. Тут же следовало предупреждение о том, что по пути группа может быть атакована из засады украинскими националистами.

Итак, «нейтралитет» лопнул. Что ж, рано или поздно это должно было произойти. Рано или поздно атаман по требованию своих хозяев должен был возобновить открытую борьбу против партизан. Сами националисты не могли не понимать, что они делают это себе на погибель. Одно дело – «воевать» с безоружным населением: тут они были храбрые, другое дело – драться с партизанами. Чем кончаются столкновения с партизанами, это предатели не раз испытали на собственной шкуре.

Но хозяевам их, гитлеровцам, надоело смотреть на бездействие своих лакеев. Хозяева потребовали от националистов активных выступлений.

К этому времени из раздобытого разведчиками протокола нам дословно стало известно содержание беседы Бульбы с шефом политического отдела СД Иоргенсом. Оказывается, Иоргенс очень недоверчиво отнесся к заверениям атамана, что, дескать, «нейтралитет» используется в целях уничтожения партизан. Иоргенс потребовал от атамана активности. В свою очередь, атаман, смекнув, что хозяева в нем заинтересованы, воспользовался случаем и попытался добиться, чтобы они признали его, Бульбу, своим равноправным союзником. Иоргенс вел «переговоры» непосредственно от имени гаулейтера Коха. На требование Бульбы он без обиняков заявил, что атаману надлежит выполнять свои функции, а именно – очищать леса от партизан, иначе говоря, поставил лакея на место. Чем окончились эти «переговоры», в протоколе не указывалось, но об этом нетрудно было догадаться.

Вслед за первой встречей состоялась новая. Иоргенс приехал на этот раз не один, а с начальством. Имперского комиссара Коха представлял сам доктор Питц, шеф Волыни и Подолии. Этот доктор Питц оказался более любезным, нежели его подчиненный. Он начал с того, что удостоил «атамана Бульбу» лестных похвал – упомянул его прошлую деятельность, участие при взятии немецкими войсками города Олевска, его неизменную помощь Германии. Закончил Питц деловым предложением. Он предложил атаману место своего личного референта по вопросам борьбы с партизанами. То, что атаман метит в «правители Украины», шефа СД нисколько не волновало. Больше того – так же недвусмысленно, как и Иоргенс, дал понять «господам националистам», что они нужны единственно как полицейская сила, и если в этом смысле окажутся бесполезными, то лишатся куска хлеба, а то и собственных голов.

«Переговоры» закончились полным согласием.

Этого и следовало ждать.

– Что ж, драться так драться! Мы в долгу не останемся, – сказал Александр Александрович Лукин, только что прилетевший из Москвы и познакомившийся с этим добытым в его отсутствие протоколом переговоров националистов с немецкими фашистами. Нового для себя Лукин ничего не прочитал. Иного и нельзя было ожидать от предателей, связавших свою судьбу с гестапо. Гитлеровцы не могли допустить, чтобы замирение с партизанами продолжалось. Очень уж невыгодным для них и выгодным для партизан оказался этот «нейтралитет».

Лукина мы заждались. Дело в том, что он давно уже выполнил все поручения и мог вернуться, но ему не везло: то погода нелетная, то самолета свободного нет. Дважды он вылетал, но оба раза летчики теряли ориентировку, не находили наших сигнальных костров. И вот наконец Лукин спустился к нам на парашюте. С этого же самолета на парашютах нам сбросили много гостинцев – письма от родных и друзей, журналы и газеты, автоматы, патроны и продукты.

Вместе с Лукиным прилетели четверо новичков: радистки Марина Ких и Аня Веснянко, а также Гриша Шмуйловский и Макс Селескериди – московские студенты, друзья Цессарского.

Шмуйловский учился в Институте истории, философии и литературы. Он долго добивался, чтобы его послали в наш отряд.

– Ну а как же институт? – спросил я его при первой же встрече в Москве.

– После победы закончу, – ответил он.

Шмуйловский привез много новых песен, по которым партизаны сильно стосковались. Что ни вечер, у костров повторялись одни и те же «Марш энтузиастов», «Катюша», «Землянка». Гриша привез «Вечер на рейде», «Морячку», «Песню саперов» и другие.

Он был от природы музыкален, пел с чувством. Через несколько дней новые песни распевал весь отряд.

Макс Селескериди, грек по национальности, учился до войны в театральной студии. Если верить ему, он был по характеру своего дарования комиком. У нас он хотел стать подрывником. Я и тогда, и позже часто удивлялся: почему Макс решил, что он комик? Ни разу я не видел улыбки на его широком, смуглом, с густыми черными бровями лице.

Селескериди и Шмуйловский долго расспрашивали Цессарского о партизанских делах. На вопросы о Москве, которыми засыпал их доктор, оба отвечали односложно: им хотелось поскорее узнать об отряде, о том, что уже успели без них сделать, какие были бои, какие интересные операции.

Оба новичка откровенно позавидовали Цессарскому: человек и в боях побывал, и убитых фашистов на счету имеет, и уже в партии.

– Мне большую честь оказали, – задумчиво отвечал Цессарский. – Теперь надо оправдывать. Вы ведь знаете, ребята, что значит быть коммунистом, особенно здесь.

Так и не дождался он в тот день рассказа о Москве. Рассказ этот мы услышали только спустя несколько дней, после боя, в котором сразу – едва успели прилететь – пришлось участвовать обоим новичкам.

…Вернулся со своей группой Фролов. С ним было теперь не шестьдесят пять, а пятьдесят один человек.

Близ реки Случь, у села Богуши, группа напоролась на вражескую засаду. После получасового боя, потеряв шесть человек убитыми, разведчики отошли. По их словам, они имели дело не с немцами, а с националистами. Это подтверждалось и командой, отдававшейся на украинском языке, – ее наши бойцы явственно слышали, – и документами, которые они успели забрать у одного из убитых врагов.

– А где же остальные? Где Марфа Ильинична? Где Ростик и Ядзя? – спрашивал Стехов у Фролова.

– Остались под Луцком, – отвечал Фролов. – Они трое и с ними пять бойцов для охраны.

И он рассказал о том, как горячо настаивала Марфа Ильинична, чтобы ее оставили, дали закончить начатое дело. Она и Ядзя дважды ходили в город, связались с полезными людьми. Один из этих людей, инженер со станции Луцк, сообщил ценные сведения, в частности, о том, что гитлеровцы разгрузили на станции несколько вагонов химических снарядов и авиационных бомб и намерены опробовать их на партизанах и мирных жителях. Этот инженер обещал достать подробный план города, с указанием всех немецких объектов – штабов, учреждений, складов боеприпасов и химических снарядов. Марфа Ильинична через несколько дней должна была снова пойти в Луцк за этим планом. Но тут как раз был получен приказ о возвращении.

Как только Фролов закончил свой рассказ, я пошел к старику Струтинскому. Он уже все знал и сидел в землянке расстроенный, хмурый.

– Ну, как дела, Владимир Степанович? – спросил я.

– Ничего дела, – сдавленным голосом ответил он. Потом, помолчав, добавил: – Скучаю по старухе.

Я попытался его успокоить:

– Владимир Степанович, вернется Марфа Ильинична. Там же Ростислав остался, он не даст мать в обиду.

– Он-то в обиду не даст, но может так получиться, что и его обидят… Ну, ничего не поделаешь, война…

Вернувшись в штабной чум, я застал шумный разговор. Стехов и Лукин продолжали расспрашивать Фролова.

– В черных шинелях? – волновался Лукин. – Вы слышите, Дмитрий Николаевич, бульбаши-то в эсэсовских шинелях.

– И шлемы стальные на головах, – добавил Фролов. – Один подскакивает, схватил меня за борта полушубка. «Хлопцы, – кричит, – сюда, спиймав!» Ну, я его тут же хлоп из пистолета.

Фролов долго еще рассказывал о подробностях боя и особенно много о мужестве партизана Голубя, погибшего от бандитской пули. Голубя все мы знали и любили. Родом из Ковеля, он в начале войны успел эвакуироваться на восток, подал заявление с просьбой зачислить его в партизанскую группу и вылетел вместе с нами. «Маленький, да удаленький» – прозвали его партизаны. Голубь ходил на самые опасные операции и вел себя действительно геройски.

В этом бою он, как всегда, был впереди. Вражеская разрывная пуля попала ему в живот. Смертельно раненный, Голубь продолжал стрелять и подбадривал других, пока не сразила его вторая пуля…

– Разрешите, товарищ командир?

На пороге чума стоял лейтенант Александр Базанов, командир первой роты. Лицо его, с которого обычно почти не сходило выражение лукавой веселости, было омрачено.

– Да, Саша?

Базанов помялся и спросил:

– Не будем с ними рассчитываться? Ребята рвутся, – поспешил добавить он. – За Маленького, да удаленького.

– Нужно их проучить! – поддержал Стехов. – Раз и навсегда отбить у бульбашей охоту на нас лезть. Нужно!

– Хорошо, ступайте, – сказал я Базанову. – Мы это дело обсудим.

Базанов лихо повернулся кругом и вышел. По тому, как он это сделал, можно было заключить: он не сомневался, что драться будем и что пошлем именно его, Базанова.

На следующее утро он получил приказ: выступить с ротой, напасть на село Богуши и разгромить засевшую банду националистов.

Не успел Базанов, повторив приказ, уйти, как прибежал Цессарский:

– Пустите меня с Базановым. Там должен быть большой бой, и не обойдется без раненых.

Я посмотрел на его горящие глаза и согласился.

С Сашей Базановым, бывшим беспризорным, заканчивавшим Институт физической культуры, Цессарский дружил еще в Москве. Здесь, в отряде, их дружба окрепла. Они были неразлучны. Оба молодые, темпераментные, оба смелые, оба запевалы, зачинщики отрядных затей. Одной из таких затей были тренировки в беге, которые, по совету Цессарского, завел у себя в роте Саша Базанов. Каждое утро бойцы после физкультурной зарядки пробегали определенную дистанцию. С ними вместе неизменно бежал сам доктор.

– Уж не улепетывать ли собираетесь? – шутили над Базановым и Цессарским.

– Почему улепетывать? – возражал Цессарский. – Готовимся не улепетывать, а догонять.

Получив разрешение отправиться на операцию, доктор бросился к прибывшим из Москвы друзьям, делясь с ними своей радостью. Но и новичкам разрешили побывать в этом бою. Показали они себя с самой лучшей стороны.

…На рассвете группа партизан из ста человек под командой Базанова вышла из лагеря и после дня пути, приблизилась к селу Богуши.

Выла уже ночь, когда Базанов послал людей в разведку. В ближайшем лесочке разведчики заметили небольшой костер, вокруг которого сидели и лежали неизвестные люди. Предполагая, что это бандиты, разведчики осторожно подползли к кострам. Но неизвестные оказались крестьянами из села Богуши. Они обрадовались появлению партизан и обстоятельно рассказали, что делается в селе, где расположились националисты.

– Проучите этих выродков, – в один голос просили крестьяне, – жизни от них нет.

И тут же охотно согласились быть проводниками.

Село Богуши находится на западном берегу реки Случь. Здесь до сентября 1939 года проходила советско-польская государственная граница. По берегу, у самой воды, были разбросаны доты и дзоты. Река разбухла, и вода затопила эти сооружения.

Рассчитав свои силы и поставив задачи перед командирами подразделений, Базанов ждал рассвета.

По сигналу к атаке бойцы, бесшумно подобравшись к крайним хатам села, с громким «ура» бросились вперед. Заспанные, не успевшие протрезвиться бандиты метались по селу. Повсюду их настигали меткие пули партизан.

Одним из первых вбежал в село Цессарский. Он в упор расстреливал врагов из своего маузера. Брошенные им в сарай две гранаты заставили навсегда замолчать строчивший оттуда вражеский пулемет.

Когда Цессарский перезаряжал маузер, появился раненый. Тут только доктор вспомнил о своих прямых обязанностях. Здесь же, посреди села, он приступил к перевязке. Но не успел он кончить, как застрочил неподалеку автомат и пули просвистели над его головой.

– За мной! – крикнул раненому Цессарский и потащил его за угол хаты.

Стрельба продолжалась. Заканчивая перевязку, врач заметил, что стреляют с сеновала, из ближайшего сарая. В несколько прыжков он очутился там.

– Сдавайтесь, гады! – крикнул он.

В ответ бросили гранату. Она упала у самых ног доктора. Цессарский переметнулся за угол. «Жаль, гранат не осталось», – подумал он. Но тут же вспомнил о фляжке со спиртом, что висела у него на поясе. Недолго думая он опорожнил фляжку на стены сарая, поднес спичку.

Скоро из сарая, проломив крышу, один за другим спрыгнули на землю три бандита. На одном из них тлела одежда.

Спокойно, будто стреляя по мишеням, Альберт Вениаминович уложил всех троих.

– Не догнали бы мы их, пожалуй, если бы не тренировались в беге, – шутили Цессарский и Базанов, возвратившись в лагерь с большими трофеями.

Тогда-то, после боя, новички и рассказали все, о чем так жаждали услышать партизаны. Рассказали о родной Москве, об атмосфере спокойствия и уверенности, царящей там, о том, что уже сейчас, в разгар войны, идет восстановление освобожденных городов, продолжается жилищное строительство и строительство метро.

– Да, – вспомнил вдруг Гриша Шмуйловский, – ведь для тебя есть посылочка, Алик! – И он достал из своей сумки небольшой пакет и передал Цессарскому.

– Что же ты молчал столько? – сказал Цессарский, со смущенным видом разворачивая пакет.

– Да ты мне сам забил голову своими расспросами.

Жена прислала доктору письмо, пестрое шерстяное кашне, очевидно, ею же связанное, и новое издание «Гамлета». С этими дорогими ему вещами Цессарский никогда уже не расставался.

В тот же день пришли в лагерь Ростик и Ядзя.

Старик Струтинский перехватил их раньше всех. Он молча выслушал обоих и, не проронив ни слова, скрылся в своем шалаше.

Ядзя пришла ко мне. Она вытащила из потайного кармана пакет:

– Вот, тетя Марфа велела передать. – И, заливаясь слезами, рассказала о происшедшем.

Ядзя с Марфой Ильиничной пошли в Луцк на условленную встречу, получили от инженера пакет и вернулись в лес, где их ждали партизаны, которых оставил Фролов. Документы Марфа Ильинична вшила в воротник пальто. Всей группой отправились они к своему отряду. Днем отдыхали в хуторах и селах, ночь шли.

В хуторе Вырок хату, где они отдыхали, окружили гитлеровцы.

Ростик и его товарищи предложили матери и Ядзе бежать через двор в лес и сами выскочили из хаты.

Марфа Ильинична быстро распорола воротник пальто, достала пакет.

– Возьми, Ядзя. Ты еще можешь убежать… ноги молодые… Передашь командиру…

Схватка шла около хаты. Шестеро партизан не могли устоять против сорока жандармов. Трое были убиты, а Ростик с двумя бойцами, уверенный, что мать и Ядзя уже скрылись, стал отходить к лесу.

– Ростик не видел, как в хату ворвались жандармы, – рыдая, рассказывала Ядзя. – Тетю ранили, а меня схватили за руки… Я больше ничего не видела… вырвалась, схватила пистолет, выстрелила в кого-то, потом выпрыгнула в окно. На другой день я встретилась в лесу с Ростиком и двумя нашими ребятами. Ростик не знал, что мать у фашистов осталась.

– Ну а дальше?

– Дальше вот что. Мы все ходили в том лесу недалеко от Вырок. Вечером смотрим, идет какая-то женщина. Мы ее дождались и расспросили. От нее узнали, что тетю ужасно били, но она ничего не выдала. Потом гестаповцы ее увели и за деревней расстреляли. Ночью крестьянки подобрали ее тело и похоронили в лесу. Эта женщина привела нас на свежую могилу. Она, оказывается, тоже хоронила тетю и пришла в лес, чтобы кого-нибудь из нас встретить.

Мы жили на войне. Мы не раз видели смерть, не раз хоронили своих товарищей. Мы беспощадно мстили за них фашистам. Казалось, мы уже привыкли к жестокостям борьбы. Но смерть Марфы Ильиничны потрясла всех до глубины души. Весть о ее гибели мгновенно разнеслась по лагерю, и как-то необычно тихо было у нас в лесу, когда я шел в чум Владимира Степановича.

Говорить с ним было нельзя – спазмы душили старика. Я ушел от Владимира Степановича с таким чувством, словно в чем-то перед ним виноват.

Сейчас, вспоминая гибель Марфы Ильиничны, я разыскал один из номеров партизанской газеты и в нем некролог:

«Печальную весть принесли наши товарищи, возвратившиеся из последней операции: от рук фашистских извергов погибла Марфа Ильинична Струтинская.

Мы хорошо узнали ее за месяцы, что пробыли вместе в отряде. Мать партизанской семьи, семьи героев, она и сама была героиней – мужественной патриоткой.

В отряде она была матерью для всех. Неутомимая, умелая, она работала день и ночь.

Марфа Ильинична добровольно отправилась на выполнение серьезного оперативного задания. На обратном пути пуля фашистского палача оборвала ее жизнь.

За нее есть кому отомстить. Поплатятся фашисты своей черной кровью за дорогую для нас жизнь Марфы Ильиничны Струтинской.

Родина ее не забудет!»

Николая и Жоржа Струтинских не было в лагере, когда до нас дошло это печальное известие. Они находились в Ровно. Тем тяжелее было Владимиру Степановичу. Чтобы как-то рассеять его горе, мы специально придумали ему командировку. Он поехал, вернулся, пришел ко мне и доложил, что задание выполнено. Я поразился, до чего же изменился старик – за несколько дней осунулся, сгорбился.

– Садитесь, Владимир Степанович!

Он тяжело опустился на пень. Я налил ему чарку вина. Но он отодвинул ее: