Текст книги "Сильные духом (Это было под Ровно)"

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В январе ударили двадцатиградусные морозы. Наши чумы оказались мало приспособленными для зимы. Часто меняя место лагеря, мы не занимались строительством теплых землянок. Из тонких жердей строили основание чума, обкладывали его еловыми ветками, засыпали землей, и жилье было готово. Вместо дверей навешивали плащ-палатки. В середине крыши оставлялась дыра для дыма. Внутри горел костер. Люди укладывались спать вокруг него ногами к огню. От костра ногам жарко, а там, где голова, – мороз. Бывало так: проснется человек, хочет встать, а головы поднять не может – волосы примерзли. Ночью то один, то другой вскочит от холода, потанцует у костра, чтобы согреться, и, съежившись, снова укладывается.

А тут еще беда. По всем законам физики дым из чума должен выходить в верхнюю дыру, а у нас не выходил, стлался внутри, разъедая глаза. Должно быть, в конструкции шалашей была какая-то неправильность.

Словом, бед было достаточно. Пришлось подумать о надежном селе, где мы могли бы перезимовать.

Лично я всегда стоял за то, чтобы жить в лесу. В лесу в случае опасности мы, если находили ненужным принимать бой, могли незаметными тропками покинуть лагерь. В лесных лагерях партизаны всегда находятся в боевой готовности, тогда как пребывание в теплых хатах – так по крайней мере казалось мне – размагничивает людей. Другое дело, что и в лесу мы должны создать себе нормальные, «оседлые» условия жизни. В лесу бойцы ограждены от эпидемий, с началом немецкой оккупации свирепствовавших в селах. Наконец, нельзя не учитывать и того, что, живя в деревнях, мы неизбежно подвергаем мирное население опасности налета карателей. Все эти соображения заставляли меня отнестись очень сдержанно к перспективе переезда на зиму в село. Но что было делать с таким морозом?

Мы выбрали село Рудню-Бобровскую, решив, что пробудем там только то время, пока стоят лютые холода. Село было надежное. Там давно находился наш «маяк», разведчики организовали самооборону из крестьянской молодежи.

Девятнадцатого января отряд двинулся из лесного лагеря в Рудню-Бобровскую.

Огромная толпа крестьян встретила нас далеко за околицей, раздавались приветственные возгласы в честь Красной Армии. На площади, в центре села, у здания сельсовета, стоял покрытый красной материей стол. У стола, держа в руках поднос с хлебом-солью, стоял пожилой крестьянин.

Когда колонна выстроилась на площади, крестьянин вышел вперед.

– Хлеб да соль вам, дорогие гости, – сказал он. – Располагайтесь у нас, как у себя дома. Мы вас накормим и обогреем. Ваш отряд мы хорошо знаем и уважаем. Вы нас не обижаете и никому в обиду не даете. Ну а ежели теперь придется драться с заклятым врагом, будем драться вместе, – закончил он и передал хлеб-соль Стехову.

Стехов взял поднос в руки и сказал ответное слово, такое же простое и короткое.

После митинга подразделения сразу разошлись по указанным квартирам.

Увидев, как партизаны наши смешались с местными жителями, как те и другие, радостно взволнованные, вместе пошли к хатам, пошли как хорошие, давние друзья, я подумал: это, может быть, и неплохо, что мы будем здесь жить. Тесная связь и дружба с местным населением укрепят отряд, сделают его еще боеспособнее.

С самого начала мы условились о безукоризненном поведении в селе, о том, что каждый из нас является здесь представителем Советской власти и потому должен быть образцом дисциплинированности, товарищеской спайки, чуткости к людям, культуры в быту. У нас жестоко преследовался мат, искоренялось все, что пахло «партизанщиной».

Не успели мы как следует разместиться в штабной хате, как явились несколько мужчин – жителей села. Они просили использовать их по нашему усмотрению и, главное, обучить их обращению с оружием. Уже на следующий день начались в селе военные занятия. Постепенно в них втянулось все мужское население.

Крестьяне села оказались нашими преданными помощниками. Мы начали посылать их на заставы и посты, расставленные вокруг села, назначали в состав патрулей. Зная в лицо местное население, они быстро распознавали и задерживали чужаков.

«Столица» наша, как партизаны окрестили Рудню-Бобровскую, зажила новой жизнью. Воскресли давно забытые «посиделки», молодежь, собравшись вечером в какой-нибудь хате, проводила время за песнями и играми до рассвета. Энтузиасты художественной самодеятельности – Лева Мачерет, Валя Семенов, доктор Цессарский – привлекали крестьянских парней и девушек к участию в самодеятельных коллективах. На политинформации к Стехову являлось много крестьян. Бойцы рассказывали в селе о своих родных городах, о колхозном труде, о Москве, с которой связывались все наши думы о Родине. Порой казалось, что мы находимся не в глубоком тылу врага, а где-нибудь в Подмосковье или на Урале… Вокруг Рудни-Бобровской по крупным селам Сарненского, Ракитнянского, Березнянского и Людвипольского районов находились наши «маяки» – представители Советской власти в этих местах. Ежедневно из партизанского центра во все стороны отправлялись группы партизан: одни – с разведывательными и диверсионными заданиями, другие – для связи с «маяками».

Под контроль отряда были взяты все молочарни, работавшие на фашистов, и фашисты оттуда ничего уже не могли получить. Мы «оседлали» Михалинский лесопильный завод, посадили там своего коменданта и лесоматериалы выдавали отныне только крестьянам. Один за другим партизаны громили фольварки новоявленных немецких помещиков уже на западных берегах рек Случь и Горынь. К востоку от этих рек немецкие имения были разгромлены окончательно. Вся округа полностью стала нашей, партизанской.

Из Ровно, из районных центров, с железнодорожных станций – отовсюду к нам в «столицу» стекались важные сведения и от нас передавались в Москву.

В пятидесяти километрах к югу от Рудни-Бобровской находился «оперативный маяк» во главе с Фроловым. Там происходило формирование местных вооруженных отрядов.

Оборудовав площадку около села, мы начали принимать самолеты. Вместе с нами местные жители раскладывали сигнальные костры. Самолеты из Москвы приходили почти каждую ночь, сбрасывали нам грузы. В воздухе раскрывались огромные парашюты, и у костров «приземлялись» тюки в мягкой упаковке с боеприпасами, обмундированием, теплой одеждой, шоколадом, папиросами и прочими нужными нам вещами.

Бойцы отогрелись в хатах, привели в порядок свое обмундирование.

Но все же долго не могли привыкнуть партизаны к хатам. До этого мы семь месяцев жили на свежем воздухе. В жару и мороз, в вёдро и дождь спали почти под открытым небом. Гостеприимные, натопленные дома казались теперь нестерпимо душными. И, за небольшим исключением, бойцы по нескольку раз за ночь выходили на мороз подышать свежим воздухом.

Известия с фронтов прибывали все более и более отрадные. У стен волжской твердыни армии немецких захватчиков окружены кольцом наших войск. Это кольцо сжималось все теснее. Уничтожение врага на этом отрезке было теперь вопросом времени. В январе советские войска прорвали блокаду под Ленинградом. На Северном Кавказе началось стремительное наступление Красной Армии.

Хорошие известия вызывали необычайный подъем духа у партизан и всего населения.

Не было, пожалуй, более радостного события в нашей жизни, чем хорошая сводка, и то, что эти хорошие сводки приходили теперь каждый день, создавало особое, постоянно приподнятое настроение. Мы жили в предчувствии праздника.

Наступление Красной Армии вносило растерянность в среду оккупантов, вызывало у них новые и новые приступы бешеной злобы.

…Кузнецов, вернувшись из Ровно, сообщил о приказе Эриха Коха очистить Полесье от партизан.

Надо сказать, что к этому времени прибыло в наши районы два батальона из партизанского соединения Героя Советского Союза генерала Сабурова. Кроме того, в селе Вороновке стоял отряд подполковника Прокопюка.

Скопление партизан поблизости от Ровно беспокоило фашистов. Во исполнение приказа гаулейтера шеф ровенской полиции Питц сосредоточил в городе тысячи две эсэсовцев, прибавил к ним группы украинских националистов и расставил гарнизонами по районным центрам вокруг нас.

Получив эти сведения, мы приняли контрмеры. Через местных жителей, ходивших по нашим заданиям в разведку, распространили слух, что партизаны собираются нападать на районные центры. Слухи дошли до фашистов, и, вместо того чтобы наступать на нас, они стали готовиться к обороне. В помещениях, где они расквартировались, гитлеровцы обили толстым железом двери, на окнах из такого же железа сделали ставни с амбразурами для пулеметов и пушек. Вокруг помещений отрыли окопы, поставили проволочные заграждения. А мы тем временем, пока враги сидели в ожидании партизан, продолжали свою работу.

Не проходило дня, чтобы наши радисты не передали в Москву очередное сообщение из Ровно, из Луцка, из Сарн, со станции Здолбунов. Разведчики трудились на славу. Они были гордостью отряда, его золотым фондом. Но не меньше уважались у нас и связные, эти скромные люди, изо дня в день совершавшие свой подвиг.

Воистину подвигом был их опасный путь из города на «маяки», с «маяков» в отряд. Одним из этих скромных героев все считали Николая Приходько. Никто не знал, когда он отдыхает, как не знали и того, каким неожиданностям подвергается он в пути. Кое-что смутно доходило до нас о его приключениях, сам же он молчал, иногда лишь выдавая себя озорным блеском глаз. Этого он скрыть не мог.

Число связных мы собирались увеличить – этого требовали растущие размеры работы. Группа бойцов, тщательно отобранных, проходила специальные занятия. В этой группе обращал на себя внимание одиннадцатилетний мальчуган по имени Коля, по прозвищу Коля Маленький. В отряд он попал недавно, но все уже хорошо знали его историю.

Один из наших разведчиков – Казаков – отбился от своей группы, направлявшейся к станции Клесово. Казаков, разведчик молодой, не умел как следует ориентироваться. Целые сутки бродил он по лесу и не мог найти дороги к лагерю. Куда бы ни пошел, через час-два снова оказывался на старом месте.

Ночь он провел в лесу, утром снова начал поиски. Но все старания его были напрасными.

Под вечер Казаков услышал мычание коров. Осторожно, избегая наступать на валежник, он направился в ту сторону, откуда доносилось мычание.

Казаков вышел на лесную полянку. На пеньке сидел мальчуган, усердно строгавший ножиком палку.

Партизан подошел к мальчугану.

– Как тебя звать, хлопчик?

– Коля.

– Ты здешний?

– Тутешний.

– Из какого села?

– Из Клесова.

– А далеко отсюда до Клесова?

– Та километров двадцать пять буде.

– И ты так далеко гоняешь скот? – удивился Казаков.

– Та я ж тут роблю. У одного хазяина. Його товар пасу. А ты, дядечку, часом, не партизан? – спросил мальчуган, показывая глазами на винтовку за плечами у Казакова.

– А ты встречал здесь партизан? – поинтересовался Казаков.

– Та ни. Люди кажуть, що километров за тридцать партизаны, а я их не найшов.

– А зачем ты их искал?

– Я теж хочу в партизаны, – решительно заявил пастушонок.

Так они познакомились.

Колиного отца замучили фашисты. Мать и старшего брата угнали в Германию. Раньше мальчик учился в школе, теперь школы закрыты, он пошел в пастухи, чтобы как-нибудь прокормиться.

– Вот что, Коля, – сказал Казаков. – Время позднее. Ты гони скот в деревню и принеси чего-нибудь поесть.

Коля защелкал кнутом, засвистел и погнал свой «товар». К ночи он вернулся, принеся с собой кринку молока, лепешки и сало.

– Кушайте, дядечку. Це мени на вечерю хазайка дала.

Казаков набросился на еду. Коля – сразу же к нему с вопросом:

– Дядечку, можна я с тобою до партизанив пиду?

– Командир заругает… Мал ты еще.

Мальчик насупился и долго молчал. Ночью он привел Казакова в какой-то двор, и там, на сеновале, партизан, не спавший две ночи, заснул мертвым сном.

Коля похаживал неподалеку от сарая, охранял его, а на рассвете разбудил и пошел провожать.

Утром крестьяне выгнали из дворов свой скот, но пастушонок не явился. Его долго искали, окликая по дворам. Коли нигде не было.

– Та куды ж вин сховався? – удивлялись жители.

А Коля и Казаков были в это время далеко от хутора. Они шли к Рудне-Бобровской. Партизаны отнеслись к мальчику так ласково, что не оставить его в отряде было нельзя.

С Колей я встретился на второй день после его прихода. Вижу – сидит среди партизан белобрысый щуплый мальчуган.

– Как тебя зовут? – спрашиваю.

– Коля. – И, поднявшись, он стал навытяжку, подражая бойцам.

– Хочешь с нами жить?

– Хочу.

– А что же ты будешь делать?

– А що накажете.

– Ну что ж, – согласился я, – будешь у нас пастухом. У нас ведь тоже есть стадо, побольше, пожалуй, чем у твоего хозяина.

– Ни, пастухом я вже був.

И как мы его ни уговаривали, Коля ни за что не хотел ходить за стадом.

– Скотыну пасты я миг у куркуля, у кого я робыв, а до вас прийшов, щоб нимакив быты.

Сначала Коля был в хозяйственном взводе, помогал ухаживать за лошадьми, чистил на кухне картошку, таскал дрова. Все делал охотно и быстро, но постоянно приходил осведомляться: когда наконец дадут ему винтовку?

Вместе с другими новичками он пошел в учебную команду и на «отлично» сдал экзамен по строевой подготовке.

Присмотревшись к мальчику, мы решили готовить из него связного. Верилось, что этот Маленький совершит большие дела.

Ребятишек в отряде прибавлялось, и я не препятствовал этому, видя, как любовно относятся к ним партизаны. Вначале был у нас Пиня. Он сделался предметом всеобщей нашей заботы. Разведчики не возвращались в отряд без того, чтобы не принести ему гостинец. Когда Пиню отправили в Москву, многие долго о нем тосковали. Теперь в отряд пришел Коля. Пришли со своей матерью, Марфой Ильиничной Струтинской, Вася и Катя, пришла племянница Марфы Ильиничны Ядзя. Присутствие детей делало лагерь как бы более уютным.

Марфе Ильиничне Струтинской было уже за пятьдесят, но она оказалась неутомимым работником, ни минуты не могла сидеть сложа руки. Сама она стеснялась ко мне прийти, послала мужа, с тем чтобы попросил поручить ей какое-нибудь дело. Но я не хотел ничем загружать ее, зная, что и без того у нее много хлопот с детьми. Тогда Марфа Ильинична по своей инициативе начала обшивать, обштопывать своих и чужих, стирать партизанам белье. Работала, хлопотала от зари до темна.

Как-то ночью я застал Марфу Ильиничну за штопкой носков.

– Не трудно вам так? – спросил я.

– Нет, – ответила женщина, продолжая штопать.

– А что, если назначим вас поварихой во взвод? Все-таки полегче будет.

– Назначайте, – согласилась она не задумываясь.

На другой день Марфа Ильинична уже стряпала обед бойцам Вали Семенова. Взялась она за это дело с радостью, как, впрочем, бралась за все, к чему бы ни приложила руки. Но штопать и стирать партизанам она тоже продолжала.

Васю Струтинского, несмотря на его боевой пыл, мы все же определили в хозяйственный взвод, смотреть за лошадьми. Сначала он обиделся, ходил надутый, но потом ему так понравился мой жеребец по кличке Диверсант и другие лошади, что он смирился со своей должностью. Кроме того, так сказать, по совместительству Вася состоял адъютантом у своего отца – носился по лагерю с разными поручениями. Вторым помощником Владимира Степановича был одиннадцатилетний Слава. Племянница Ядзя тоже работала поварихой в одном из подразделений отряда.

Дочь Струтинского, пятнадцатилетнюю Катю, устроили в санчасть. В противоположность своим спокойным, рассудительным братьям, Катя была непоседой. Быстрая, юркая, она то и дело подскакивала к больным:

– Что вам надо? Что принести?

И неслась выполнять просьбы таким вихрем, что русые косы ее развевались во все стороны.

Однажды она пришла ко мне. Не пришла – влетела. Запыхавшись от бега и волнения, сверкая голубыми глазами, она быстро застрочила:

– Товарищ командир, раненые недовольны питанием. Хоть они и при штабе питаются – все равно. Очень невкусно готовят и всегда одно и то же, а раненым всегда чего-нибудь особенного хочется. Для них надо отдельную кухню.

– Отдельную кухню? А где же достать «особенного» повара? Кто будет им готовить?

– Хотя бы я. А что ж?

– Ну хорошо.

Мы выделили кухню для санчасти, а Катю назначили главным поваром. Дали ей двух помощников – это были солидные, бородатые партизаны. Они немного обиделись, попав под начало к девчонке, и Катя, не умея с ними сладить, все делала сама. Бывало, принесет огромную ногу кабана, сама же рубит ее, варит – и все успевает вовремя. Раненые с аппетитом уплетали приготовленные ею борщи, свиные отбивные, вареники. Со своими помощниками Катя в скором времени подружилась, и они работали дружно.

Владимира Степановича Струтинского мы очень ценили. Он считался поистине незаменимым работником на своем посту партизанского интенданта. Но была одна беда у старика – его непомерная доброта. Дело в том, что Владимир Степанович ведал спиртом, который всегда имелся в отряде в больших количествах. Мы его «получали» на немецких спирто-водочных заводах. Расходовался спирт в строго определенном порядке. По возвращении с операции каждый участник ее получал пятьдесят граммов. Но главным образом спирт шел на нужды госпиталя. А любители выпить да веселья всегда находились. Заявится какой-нибудь боец к Струтинскому и ежится:

– Владимир Степанович, – что-то меня лихорадка трясет. Дай граммов пятьдесят, может, лучше будет.

Иногда подход менялся.

– Ой, простыл я, – жалуется Владимиру Степановичу, – наверно, грипп.

И старик не мог отказать – давал «лекарство».

Тех, кто ходил и просил спирт, мы ругали, даже наказывали. И Владимиру Степановичу выговаривал я не раз. Он сконфуженно оправдывался:

– Вы уж простите меня, товарищ командир, жалко, больной человек приходит.

– Владимир Степанович! У нас есть врач, и надо, чтобы больные лечились у него.

– Да это уж так, правильно. Я больше не буду никому давать.

Но проходил день, другой – снова повторялась та же история. Пришлось в конце концов Струтинского от спирта отстранить.

Спирта, конечно, никто не жалел, страшна была опасность пьянства. Поэтому и наложили строжайший запрет на самовольное употребление спиртных напитков. Этот вопрос имел для нас глубоко принципиальное значение, как и вообще все вопросы партизанской этики.

В лесу, в лагере, дисциплина в отряде была безупречной. В селе, где люди расквартированы по хатам, влияние коллектива, естественно, ослабевало, и кое-кто по слабости и неустойчивости характера мог распуститься. Этого, по правде говоря, я боялся больше всего.

Значительную часть отряда составляла молодежь, не прошедшая суровой жизненной школы. Правильное руководство, дисциплина, четкое выполнение обязанностей предохранили партизан от многих неприятных «случайностей».

Опасение, что разбросанность по хатам может плохо отразиться на отряде, к чести наших людей, не оправдалось. Никто из нас, за редкими исключениями, не изменил строгим правилам поведения.

Бывало так. Придет партизан с задания, хозяйка соберет на стол, поставит чарочку, угощает:

– Закуси вот да выпей. Прозяб небось?

– Покушать можно, спасибо, а пить не пьем.

– Что же так? С дороги полезно.

– Нет, пить не буду, не полагается.

Только один человек нарушил отрядное правило, и последствия были самые тяжкие.

На «маяке» у Вацлава Жигадло жил партизан Косульников. В отряд он пришел вместе с группой бывших военнопленных, бежавших от гитлеровцев. Маликов, бывший на «маяке» командиром, сообщил, что из-за Косульникова «маяку» грозит провал. Косульников чуть ли не ежедневно доставал самогон и напивался пьяным. Больше того – он стал воровать у товарищей продукты и вещи для обмена на самогон. В конце концов он связался с какой-то подозрительной женщиной и выболтал ей, что он партизан.

Стало ясно, что этот негодяй подвергает смертельной опасности не только наших товарищей, но и всю многодетную семью самого Жигадло.

Штаб принял решение немедленно вызвать с «маяков» и из Ровно всех партизан, а Косульникова арестовать.

Отряд построили на площади. Пришли и жители Рудни-Бобровской. Мне предстояло сказать краткое слово.

– Однажды, – сказал я, показывая на Косульникова, – этот человек уже изменил своей Родине. Нарушив присягу, он сдался в плен врагу. Теперь, когда ему была предоставлена возможность искупить свою вину, он, этот клятвопреступник, нарушил наши порядки, опозорил звание советского партизана, дошел до предательства. Он совершил поступок во вред нашей борьбе, на пользу гитлеровцам. Командование отряда приняло решение расстрелять Косульникова. Правильно это, товарищи?

– Правильно! – единодушно закричали бойцы.

И Косульников был расстрелян.

…Пущенный нами слух о готовящемся нападении партизан на вражеские гарнизоны на время отсрочил облаву, которую собирались предпринять против нас каратели. Но только на время. В конце января стало известно, что готовится крупная карательная экспедиция. Гитлеровцы вызвали войсковые части из Житомира и Киева с намерением сжать отряд в клещи.

Начали готовиться и мы. С помощью населения были устроены лесные завалы вокруг сел, где находились наши «маяки», на всех дорогах и, конечно, вокруг самой Рудни-Бобровской.

Каратели двинулись к Рудне-Бобровской с четырех сторон.

Ждать их мы не стали. Разумеется, мы могли принять бой, но стоило ли безрассудно рисковать партизанами и подвергать опасности гостеприимных крестьян? Каратели пустят в ход артиллерию и сожгут село.

Мы ушли из Рудни-Бобровской. Ушла с нами и большая часть жителей. Они перенесли свои пожитки в лес, пригнали туда скот и устроили свой «гражданский» лагерь.

Кольцо вокруг Рудни-Бобровской быстро сужалось, и скоро каратели вошли в село. Но нас там уже не было. Каратели пошли по нашим следам, замыкая кольца у других сел и хуторов, но мы из них уходили на день-два раньше, чем появлялись фашисты. Так началась игра в «кошки-мышки». Каратели всюду натыкались на лесные завалы, обстреливали их ураганным огнем, полагая, что за завалами сидят партизаны, и нарывались на мины, которые мы закладывали. По этим взрывам, по стрельбе впустую, а также по сообщениям местных людей мы точно знали, где противник, а каратели шли словно с завязанными глазами.

На север от нас простирались большие лесные массивы, в них легко было укрыться. Туда ушли два батальона соединения Сабурова и отряд Прокопюка. Мы же кружили по хуторам, продолжая игру. Не шутки ради мы это делали, нас держала работа. Повсюду в этих районах находились по заданиям наши люди, в селах имелись «маяки», из Ровно от Кузнецова и других разведчиков то и дело приходили важные сведения, и бросать налаженную работу мы, конечно, не могли.

Время от времени небольшие группы наших связных и разведчиков, сновавших во все стороны, наталкивались на отряды карателей. После небольшой перестрелки они обычно уходили.

Но одна крупная стычка все же произошла.

Каратели стояли между нами и «оперативным маяком» Фролова, от которого вот уже три дня не было связных. Предполагая, что Фролову грозит опасность, я направил ему на помощь шестьдесят пять бойцов. В составе этой группы было несколько фурманок, которыми командовал Владимир Степанович Струтинский. По дороге группа неожиданно встретилась с командой карателей. С обеих сторон произошло замешательство. Командир группы Бабахин был убит. Лишившись командира, часть бойцов растерялась. Но пулеметчик Петров уже вел огонь по врагу. Не сплоховал и Владимир Степанович. Он быстро отвел в сторону лошадей и фурманки. Партизаны приготовились к жестокому бою. Но фашисты неожиданно прекратили огонь и исчезли.

Только на следующий день мы узнали, почему так произошло. Оказалось, что партизанам встретилась не просто колонна карателей. Из Вороновки в Рудню-Бобровскую ехал командир карательной экспедиции, гитлеровский генерал, в сопровождении отборных телохранителей. Чуть ли не первыми пулями этот генерал и его адъютант были убиты. Телохранителям ничего не оставалось, как поспешно ретироваться.

В ночь на седьмое февраля отряд находился на Чабельских хуторах. Мы сообщили Москве, что можем принять самолет. Костры горели всю ночь. Самолета не было. Перед рассветом из Чабеля, за семь километров, прибежал крестьянин. Он сообщил, что свыше тысячи карателей ночует у них в селе, что они ищут провожатого в нашу сторону. Несмотря на трескучий мороз, крестьянин, принесший это известие, был мокрый от пота.

На дороге, по которой должны были двигаться каратели, мы заложили три «слепые» мины. Сами покинули хутор и отошли в лес километра на четыре. Только успели мы остановиться на привал – до нас донесся взрыв. За взрывом последовали длинные пулеметные очереди. Через несколько минут снова два взрыва. Это сработали наши мины.

Свыше двух часов каратели поливали из пулеметов лес. Немало патронов израсходовали они, на потеху нам, спокойно сидевшим в чащобе и слушавшим беспорядочную, сумасшедшую стрельбу перепуганных гитлеровцев. Когда стрельба прекратилась, наши разведчики были уже на Чабельских хуторах. Там они узнали, что каратели на хутор не заходили. Туда забежала только пара взмыленных лошадей, тащивших на себе дышло от взорванной тачанки.

На минах взорвался десяток карателей. Боясь, что вся дорога к хутору минирована, фашисты повернули обратно в село Чабель.

Через два-три дня мы снова обосновались в своем старом лагере у Рудни-Бобровской. Произошло это после того, как каратели, вдоволь навоевавшись с деревьями и лесными завалами, несолоно хлебавши ушли в направлении Житомира. Они увезли с собой останки своего командира и еще двадцать пять трупов.

И в это время мы получили по радио необычайное, потрясающее душу сообщение: отборные гитлеровские армии на Волге полностью разгромлены советскими войсками.

Скоро до нас дошел слух, что фашисты объявили какой-то траур. По приказу рейхскомиссариата в течение трех дней запрещались всякие зрелища. Немцы должны были на левом рукаве одежды носить черные повязки, а немки одеваться в темную одежду. Никто не оповещал, по какому поводу объявлен траур, поэтому начали поговаривать, будто умер Гитлер.

Мы тоже не знали толком о причинах немецкого траура, пока не пришел из Ровно Кузнецов. Оказывается, гитлеровцы оплакивали свою разгромленную на Волге трехсоттысячную армию.

Николай Иванович доложил обо всем, что узнал за последнее время в Ровно. Через станции Ровно и Здолбунов необычайно усилилось движение. Железные и шоссейные дороги забиты войсками, едущими из Германии на восток, и санитарными эшелонами, направляющимися с востока на запад.

Среди новостей, привезенных им, одна прямо касалась нас: имперский комиссар Украины Кох издал приказ о беспощадной расправе с населением сел и районов за несдачу натурального и денежного налогов и о ликвидации партизан в районе города Ровно.