Текст книги "Дневник. 1873–1882. Том 2"

По случаю именин великого князя Алексея Александровича я должен был явиться на прием по окончании обедни и к завтраку; но к трем часам опять был уже в Петербурге и, чтобы несколько рассеяться и отдохнуть нравственно, поехал прокатиться по островам с дочерью Ольгой. Погода была прекрасная, и мы вполне насладились яркой свежей зеленью островов.

21 мая. Воскресенье. По случаю именин великого князя Константина Николаевича ездил утром из Царского Села в Павловск, а потом вместе с Гирсом [и Капнистом] сочиняли проекты ответных телеграмм к нашим послам, с уведомлением их о положении дел как в Лондоне, так и в Константинополе. Всё утро прошло в ожидании назначения государем общего нам обоим доклада. Государь принял нас только в четвертом часу, и притом мы были приглашены к обеду, так что должны были оставаться в Царском до девяти вечера.

Перед обедом получено из Берлина известие о новом покушении на жизнь императора Вильгельма. На этот раз обошлось не так благополучно, как прежде[24]24
  Предыдущее покушение было совершено 11 мая, и тогда император остался невредим, но в этот раз он получил несколько тяжелых ранений. – Прим. ред.


[Закрыть].

22 мая. Понедельник. Приехав в Царское Село, я узнал от Гирса о важной новости: граф Шувалов извещает, что Англия согласилась на конгресс, не связывая открытие его с вопросом об удалении нашей армии от Константинополя. Такой оборот дела в Лондоне может облегчить и решение вопроса об оставлении турками крепостей. По этому предмету от генерала Тотлебена и князя Лобанова получены известия о продолжении переговоров с турками. Граф Шувалов сегодня же вечером выезжает из Лондона. На беду, князь Горчаков, примирившийся уже с мыслью о том, что не будет участвовать в конгрессе, снова поднял вопрос о своей поездке в Берлин. Несмотря на болезненное состояние, старик всё еще не теряет надежды порисоваться; со вчерашнего дня горизонт как будто начал проясняться и наш престарелый канцлер снова увидел для себя луч надежды: хорошо пойдет дело на конгрессе – его имя украсит еще один из важных исторических актов нашего века; пойдет худо – ничто не помешает ему, из-за болезни, уехать куда-нибудь на воды и отказаться от подписания позорного для России приговора.

Государь потребовал меня вместе с Гирсом в 11½ часов утра. Как всегда прочитаны были все полученные телеграммы и проектированные ответы. Между прочим было несколько телеграмм о вчерашнем прискорбном происшествии в Берлине. Оказывается, раны императора Вильгельма серьезнее, чем полагали. В его лета можно опасаться неблагоприятного исхода, а кончина его может иметь чрезвычайно важное влияние на ход всей европейской политики. Трудно предвидеть, какие могут быть последствия, особенно для России.

К трем часам я возвратился из Царского в Петербург.

24 мая. Среда. Вчера после моего доклада государь поехал из Царского Села в Петербург и потому доклад по дипломатической части принял уже в вагоне, во время пути. Подъезжая к городу, он сказал нам (Гирсу и мне), что ему предстоят две неприятные задачи: навестить двух больных подагриков – князя Горчакова и князя Барятинского – и отклонить одного от намерения ехать на конгресс, а другого – от желания командовать армиями. Государь, как я потом узнал, исполнил эту тяжелую двоякую обязанность. Однако же князя Горчакова он нашел в лучшем положении, чем ожидал, хотя всё еще в постели. Старик так настойчиво доказывал необходимость личного участия его в предстоящем решении восточного вопроса, что государь должен был уступить и согласиться на назначение от России трех представителей: князя Горчакова, графа Шувалова и Убри. Этот триумвират оправдывается назначением также и от Англии трех уполномоченных: Биконсфильда, Солсбери и Одо Росселя. Наш канцлер опять встрепенулся и увлекся радужными мечтами о роли, которую он разыграет на конгрессе.

Иначе кончилось дело с князем Барятинским. Он всё утро ожидал к себе императора в полном разгаре самообольщения: готовился к приему государя, составлял в соображении своем целый план беседы о стратегии и политике. Генерал Обручев, от которого я потом и узнал эти подробности, должен был на этот раз выслушивать еще более, чем в другие дни, фантастические бредни фельдмаршала: что он скажет государю, какие даст ему советы и т. д. По словам Обручева, князь Барятинский высказывал такие странные, ультра-либеральные теории, что ему, Обручеву, даже было как то неловко слушать.

Фельдмаршал всё ждал, что по приезде в Петербург государь прикажет подать завтрак в помещение, занятое во дворце князем Барятинским, и представится удобный случай к продолжительной беседе с глазу на глаз. Но каково было разочарование: государь, позавтракав у себя в комнатах, ездил потом в разные места по городу и только около трех часов зашел к князю Барятинскому, вместо длинных политических разговоров прямо объявил фельдмаршалу, что при болезненном его положении невозможно и думать о командовании армиями, пробыл у него всего с четверть часа и уехал обратно в Царское Село.

В продолжение этого короткого посещения его величества Обручев ожидал в приемной комнате; прошло еще некоторое время; наконец он был снова приглашен фельдмаршалом, который с видом покорности судьбе объявил о результате свидания с императором. Таким образом, все продолжавшиеся так долго ежедневные совещания князя Барятинского с Обручевым и другими лицами о военных приготовлениях, о планах кампании и прочем остались без последствий; фельдмаршал намерен через несколько дней уехать обратно в свой скит, в Скерневицы, и снова погрузиться в свое безотрадное бездействие.

Князь Барятинский, имея ежедневные и продолжительные свидания с Обручевым, говорил ему, разумеется, о многом, вовсе и не касающемся военных дел. Между прочим несколько раз он заводил речь обо мне; очевидно, для того, чтобы слова его были мне переданы. Он уверял, что ссора между нами произошла просто от недоразумений, что он никогда не переменялся в отношении ко мне и крайне сожалеет о том, что с моей стороны осталось такое злопамятство. Впрочем, он говорил отчасти в таком же смысле и мне самому, когда мы случайно сошлись с ним на станции железной дороги. Князю, конечно, должно быть неприятно, что я не был ни разу у него, кроме официального визита в первый день его приезда. В виду скорого его отъезда постараюсь заехать к нему на прощание.

Сегодня, приехав в Царское Село, я был приглашен к государю вместе с Гирсом. Тут услышал я от самого государя о результате обоих его вчерашних визитов. Он объявил, что возвращается к прежнему предположению относительно распределения командования армиями в случае войны, то есть командование Юго-Западной или Средней армией будет поручено наследнику цесаревичу, а начальником его штаба будет Обручев. Затем государь прибавил: «А я предоставляю себе самому руководствовать действиями всех трех армий для связи между ними, и ты будешь у меня как начальник штаба, по званию военного министра».

Не знаю, радоваться ли или скорбеть о том, что князь Барятинский снова сошел со сцены. С ним было бы, конечно, много хлопот; но не менее неудобств и трудностей предвижу и при новой комбинации. Чем более вдумываешься в ожидающее нас в случае войны положение, тем страшнее становится перспектива и тем сильнее желаешь избегнуть войны. При настоящей обстановке война была бы гибельна для России.

Полученные вчера и сегодня телеграммы из Лондона и Константинополя не заключают в себе ничего рельефного. Солсбери объявил Бартоломею (оставшемуся во главе посольства нашего по выезде графа Шувалова), что Лейярду приказано только воздержаться от противодействия оставления турками крепостей.

В Константинополе новая перемена в личном составе правительства: едва только был назначен Мехмед-Рюшди-паша верховным визирем, и вот уже он свергнут, а на место его назначен Савфет-паша, оставшийся и министром иностранных дел. Вопрос об оставлении крепостей из-за этих беспрестанных перемен и колебаний вперед не подвигается. Ежедневно можно ожидать в Константинополе новой катастрофы.

25 мая. Четверг. Сегодня после своего доклада я, по обыкновению, присутствовал при докладе Гирса. Читали новые телеграммы о состоянии здоровья императора Вильгельма; управление государством принял временно наследный принц. Современное положение дел представляется государю в мрачном свете. Он не полагается на мирный исход конгресса и подозревает Лондонский кабинет в затаенном намерении только протянуть время, дабы лучше приготовиться к войне. На этот раз уже пришлось мне несколько успокаивать государя: если б Англия прямо вела дело к войне, то не было бы ей надобности забавляться комедией конгресса; протянуть время она могла и без конгресса; а если Англия не желает, чтобы Шумла и особенно Варна были заняты нами, то едва ли потому, что считает войну неизбежною, а просто в том расчете, что всякое усиление нашего положения на театре войны может сделать нас менее уступчивыми на конгрессе.

После доклада у государя мы с Гирсом вместе читали приготовленный бароном Жомини проект инструкции уполномоченным нашим на конгрессе. Проект этот будет обсуждаться в субботу в совещании, для которого государь намерен приехать в Петербург.

Сегодня, в отсутствие мое, приезжал ко мне с визитом фельдмаршал князь Барятинский.

26 мая. Пятница. Ездил я в Царское без доклада, но, по обыкновению, присутствовал при докладе Гирса. Турки продолжают тянуть дело. Государь в мрачном настроении, тем более что императрица заболела серьезно. Прибывшие вчера вечером послы – граф Шувалов и Убри – представлялись государю.

В час пополудни на Софийском плаце (в Царском Селе) был смотр двух прибывших с Дона вновь сформированных казачьих полков третьей очереди.

Возвратившись в Петербург, я счел долгом учтивости посетить фельдмаршала князя Барятинского. Он продержал меня часа два и столько наговорил всякой всячины, переходя с одного предмета на другой, что я устал слушать. Всеми силами старается он задобрить меня и восстановить прежние хорошие между нами отношения; рассказывал не без горечи о последнем своем свидании с государем; но главной темой его россказней, по обыкновению, были разные личности и сплетни.

Вечером был у меня граф Шувалов. Мы имели с ним продолжительный и интересный разговор по вопросам, касающимся предстоящего конгресса. Он не отчаивается в успехе конгресса и мирном исходе; но не скрывает от себя и больших трудностей, а потому приготовляется ко всякого рода каверзам. Мы перебирали все вопросы, которые могут возникнуть, и все уступки, которые могут от нас потребоваться.

27 мая. Суббота. После доклада моего в Царском Селе государь отправился в 11 часов утра в Петербург и в пути читал некоторые полученные депеши. В час пополудни назначено было совещание у князя Горчакова. Приняли в нем участие государь, наследник цесаревич, великий князь Владимир Александрович, князь Горчаков, оба приехавших посла, Гирс, барон Жомини, граф Адлерберг и я. Совещание продолжалось более 2½ часов. Граф Шувалов прочел меморандум своего соглашения с маркизом Солсбери и по каждому пункту были более или менее продолжительные прения. В особенности много говорено было о требовании Англии, чтобы наша армия отошла от Константинополя еще до начала конгресса, не обусловливая оставление турками дунайских крепостей.

Государь говорил с некоторым раздражением, особенно когда речь шла о требуемых от нас новых уступках. Но граф Шувалов с твердостью и спокойствием ставил вопрос за вопросом, и должно отдать ему справедливость: он один вник в подробности дела и развивал свои соображения систематически. Он даже решился под конец совещания затронуть предположение, которое я высказал ему вчера вечером в виде мечты несбыточной – о переустройстве Турецкой империи на федеративных началах. Князь Горчаков, не выждав даже конца изложения, хотел было заживо похоронить нашу комбинацию; однако ж государь поддержал нас, сказав, что высказанная мысль с давних пор была любимою мечтой не только его самого, но и покойного императора Николая.

В заключение государь сказал графу Шувалову, что он может попытаться, при удобном случае, пустить в ход эту мысль, хотя бы в виде частного разговора. Если она и не будет иметь практических последствий, то все-таки самая постановка вопроса на широкие, рациональные основы, чуждая всякой односторонности, равномерно распространенная на все национальности Оттоманской империи, придала бы русской политике на конгрессе неизмеримо большее достоинство, чем преследование узких эгоистических интересов, какие будут, конечно, отстаивать другие соучастники Европейского ареопага.

Что касается князя Горчакова, то совещание нынешнего дня окончательно показало, что он человек отживший. Он говорил мало, и всякий раз, когда пробовал что-нибудь сказать, выходило как-то невпопад. Он уже не в состоянии схватывать мысли; не может вникать в сущность дела; голова его перестала работать. Как же будет он разыгрывать на конгрессе роль первого представителя России? Граф Шувалов не скрывает своей досады на поездку канцлера в Берлин и не без основания опасается, что неуместные его выходки могут весьма повредить ходу дела.

Во всё время совещания ни Убри, ни Гирс, ни граф Адлерберг, ни великие князья не открывали ртов.

В совещании между прочим решено, чтобы при уполномоченных на конгрессе находились несколько лиц для доставления им нужных справок и сведений относительно мало знакомых местностей и обстоятельств: собственно по дипломатической части – Нелидов (взамен Кумани, который был нарочно выписан из Парижа, но оказался мало подготовленным), а по военной – генералы Анучин (состоявший всё время при покойном князе Черкасском в Болгарии), Бобриков (много ездивший по Турции, а в последнее время состоявший при сербских войсках) и полковник Боголюбов (долго находившийся в Черногории, а в последнее время ездивший с поручениями в Вену и Лондон). Выбор этих личностей предохранит конгресс от невольных ошибок и недоразумений. С Бобриковым и Боголюбовым я успел сегодня же переговорить; но Анучин, недавно только возвратившийся из Турции, уже уехал вчера из Петербурга к своему месту в Радом (куда он назначен на должность губернатора). Ему послана телеграмма.

28 мая. Воскресенье. Утром был, по обыкновению, в Царском Селе. После обедни и завтрака государь позвал к себе в кабинет графа Шувалова, Гирса и меня, и тут окончательно были выяснены некоторые вопросы, оставшиеся нетронутыми во вчерашнем совещании. На обратном пути из Царского в Петербург ехал я вдвоем с графом Шуваловым, и тут еще раз мы с ним обменялись мыслями относительно федеративной организации Турецкой империи, а также по вопросу о будущем разграничении владений на Балканском полуострове.

Сегодня же был вызван в Царское Село статс-секретарь Набоков по случаю назначения его на место графа Палена министром юстиции. Пост этот – нелегкий при настоящих обстоятельствах, и мне кажется, что Набоков едва ли будет в состоянии справиться с выпавшей на его долю задачей: отстоять либеральные начала нового нашего судоустройства и в то же время удовлетворить требования полицейского произвола.

Болезнь императрицы со вчерашнего дня возбуждает тревожные опасения. Плеврит усилился и превратился в сильное воспаление легких. Доктор Боткин не ручается за исход этой болезни, особенно в виду непомерной слабости больной.

29 мая. Понедельник. Хотя и сегодня я ездил в Царское, однако же на этот раз напрасно: государь меня не потребовал к себе и, по-видимому, со вчерашнего дня в политике не произошло ничего нового. Сегодня утром князь Горчаков уехал в Берлин с бароном Жомини и бароном Фредериксом. Оба посла – граф Шувалов и Убри – уехали еще вчера.

В Царском Селе все озабочены болезнью императрицы: состояние ее не хуже вчерашнего, но общая слабость продолжается.

31 мая. Среда. Вчера утром был я, по обыкновению, в Царском Селе; после своего доклада присутствовал при докладе Гирса. Ничего важного или нового в политике нет.

Сегодня не ездил в Царское Село; в первый раз со времени переезда туда царской фамилии остался в Петербурге по случаю 50-летнего юбилея товарища моего, члена Военного совета Сергея Ивановича Волкова. Юбилей не помешал обычному заседанию Военного совета; но по окончании его весь совет переселился в ресторан Бореля, где давали обед в честь юбиляра.

Вчера были сведения о некотором улучшении в состоянии здоровья императрицы. Сегодня приехала в Царское из Кобурга великая княгиня Мария Александровна, принцесса Эдинбургская.

2 июня. Пятница. Здоровье императрицы продолжает поправляться; по крайней мере считают ее уже вне опасности. Вчера я нашел государя более прежнего в спокойном расположении духа. Сегодня получена телеграмма о происходившем вчера первом заседании Берлинского конгресса. Биконсфильд не мог воздержаться от неприятных объяснений насчет пребывания нашей армии под Константинополем; этой выходкой открылись совещания. Наш канцлер пустил, по своему обыкновению, букет риторический, ограничившись общими фразами; граф Шувалов вошел в некоторые подробности; но князь Бисмарк совсем устранил вопрос об удалении нашей армии и английского флота от Константинополя, объявив, что вопрос этот не подлежит конгрессу. Следующее заседание отложено до понедельника, и положено приступить к делу, начав с вопроса болгарского. Таким образом, несколько дней пройдет еще, прежде чем обрисуется настроение конгресса…

6 июня. Вторник. Сегодня получены с курьером из Берлина письменные донесения князя Горчакова и графа Шувалова как о первом заседании конгресса, так и о последующих особых совещаниях графа Шувалова с Биконсфильдом, маркизом Солсбери и графом Андраши. Донесения эти произвели на государя тяжелое впечатление. Английский первый министр заметно переменил тон со времени бывших в Лондоне соглашений с графом Шуваловым; он почти отступает от тех условий, которые были подписаны маркизом Солсбери и, чтобы сколько-нибудь оправдать такое нечестное поведение, берет предлогом невыгодное впечатление, которое будто бы произвело на английское общество напечатание в газетах самого акта, подписанного графом Шуваловым и маркизом Солсбери. Это нарушение тайны, о сохранении которой так заботились сами английские министры, Биконсфильд приписывает какому-то мнимому корреспонденту одной лондонской газеты из Петербурга (!). Эта очевидная выдумка служит только для прикрытия нескромности английского правительства.

Как бы то ни было, но во вчерашнем заседании конгресса Биконсфильд, со свойственной ему резкостью, поддерживал необходимость турецкого владычества в Южной Болгарии, где, по мнению англичан, может быть допущена только административная автономия, с оставлением за Портой права держать там войска – вопреки тому, что было положительно условлено в Лондоне. К сожалению, князь Бисмарк (председатель), кажется, принял за правило не допускать в общих заседаниях прений по существу дела, а предоставлять разрешение главных затруднений частному соглашению между заинтересованными сторонами. Так и болгарский вопрос остался пока нерешенным: графу Шувалову предстоит снова вести единоборство с Биконсфильдом. Третье заседание конгресса назначено на завтра (среду). Что касается вопроса об отводе нашей армии и английского флота от Константинополя и связанного с этим оставления Шумлы и Варны, то вопросы эти как будто отложены в сторону; не только не занимаются ими в заседаниях конгресса, но и сами англичане перестали настаивать.

А между тем сегодня же под Константинополем чуть было не дошло до возобновления военных действий. Фуад-паша, исполняющий должность главнокомандующего Константинопольской армией, вздумал было потребовать от начальников наших передовых войск снятия каких-то наблюдательных вышек. Для поддержания этого дерзкого требования выдвинуты были турецкие войска; генерал Тотлебен также приказал нашим войскам занять боевую позицию, но князь Лобанов успел вовремя объясниться с турецкими посланниками, и дело на этот раз уладилось благополучно. Однако является невольно подозрение: не желают ли турки нарочно вызвать нас на столкновение, чтобы помешать мирному исходу дела?

На возвратном пути из Царского Села в Петербург мне пришлось ехать в одном вагоне с турецким послом Шакир-пашой и свитой его. Тут мы познакомились и беседовали дружелюбно.

8 июня. Четверг. Вчера не был в Царском. После заседания Военного совета намеревался ехать на обед к французскому послу Ле Фло; но неожиданно получил по телеграфу приказание государя приехать в Царское Село к 9 часам вечера.

Приехав к назначенному часу, я прямо отправился в государев кабинет, куда собрались в то же время великие князья – наследник цесаревич и Владимир Александрович, – Гирс и граф Адлерберг. Мы нашли государя взволнованным и озабоченным; он прочел нам полученные из Берлина телеграммы: граф Шувалов извещает о горячих прениях, которые он выдержал с английским и австрийским первыми министрами. Требования их относительно Болгарии возмутительны; Биконсфильд нисколько не считает себя связанным условиями, подписанными в Лондоне маркизом Солсбери. Вместе с тем граф Шувалов предваряет об отправлении в Петербург полковника Боголюбова со словесным докладом и просит немедленного разрешения по некоторым вопросам, которые должны обсуждаться в предстоящем в пятницу заседании.

Выйдя из государева кабинета, мы с Гирсом проектировали ответную телеграмму графу Шувалову, не давая, однако же, категорического разрешения до приезда Боголюбова.

Я остался ночевать в Царском. Сегодня после моего доклада Гирс доложил государю некоторые вновь полученные телеграммы, а затем происходило особое совещание по делу совсем другого рода: по поводу новых проделок великого князя Николая Константиновича, который [как недавно только узнали] еще в феврале обвенчался тайно с некою девицей Дрейер (дочерью оренбургского полицеймейстера) обманным образом, сделав подложную подпись и выдав себя за какого-то отставного полковника. Государь был крайне озабочен и затруднен решением вопроса, как поступить в таком случае: смотреть ли на великого князя на основании прежнего акта, которым он признан в ненормальном состоянии рассудка, или поступить с ним по всей строгости законов. К совещанию приглашен был в качестве эксперта князь Сергей Николаевич Урусов. Говорили долго, но ни к какому окончательному решению не пришли.

В Петербург возвратился я в обыкновенное время. Вечером съехались ко мне Гирс и только что приехавший Боголюбов. Государь пожелал, чтобы мы предварительно выслушали привезенные им известия и, обдумав их, приехали все трое завтра утром в Царское Село. Из рассказов Боголюбова видно, что положение графа Шувалова весьма тяжелое и трудное; в особенности затрудняет его присутствие князя Горчакова. Боголюбов рассказал несколько анекдотических случаев, показывающих до очевидности, что наш маститый канцлер совершенно невменяем.

9 июня. Пятница. Полковник Боголюбов лично доложил государю при Гирсе и при мне всё то, что было ему поручено графом Шуваловым. После того, оставшись один у государя, я счел необходимым передать, что слышал от Боголюбова относительно князя Горчакова; я счел себя даже обязанным это сделать, потому что Боголюбову было поручено графом Шуваловым объяснить мне крайне затруднительное положение, в которое ставит его безотчетная болтовня нашего канцлера.

10 июня. Суббота. После своего доклада остался я, по обыкновению, и при докладе Гирса. Читались полученные от графа Шувалова и князя Лобанова письма. Положение дел представляется государю в весьма черном цвете; он уже не рассчитывает на успешный исход конгресса, а между тем всё еще возлагает надежды на слово императора Вильгельма, который будто бы обязан взяться за оружие заодно с нами, если Австрия вздумает объявить нам войну. Я прочел полученные мною три письма от генерал-майора Горлова из Парижа; он сообщает переданные ему тайным его корреспондентом из Лондона сведения, еще усилившие мрачное наше настроение.

К тому же и болезнь императрицы опять возбуждает опасения…

11 июня. Воскресенье. Сегодня утром я не ездил в Царское Село, что было очень кстати, потому что чувствовал довольно сильную простуду. Однако же перед обедом получил приказание приехать вечером. В 9 часов собрались у государя наследник цесаревич, великий князь Владимир Александрович, граф Адлерберг, Гирс и я. Прочли полученную телеграмму о вчерашнем заседании конгресса, протокол предыдущего заседания и некоторые записки графа Шувалова с вопросами, требовавшими разрешения к завтрашнему дню. Все эти известия малоутешительны; государь раздражен, не в духе, продолжает говорить о неизбежности войны. При всяком случае я стараюсь напоминать, что как бы ни были для нас невыгодны условия настоящего конгресса, они все-таки будут несравненно менее тяжелы и унизительны для России, чем то, что ожидает нас в случае войны, после неизбежного поражения. Наши военные силы так расстроены войной, так разбросаны, что не предвидится никакого вероятия успеха.

С последним вечерним поездом возвратился я в Петербург. Поездка эта не повредила моему здоровью: даже чувствую себя несколько лучше, чем утром.

13 июня. Вторник. Читанные сегодня у государя телеграммы из Берлина о вчерашнем заседании конгресса несколько успокоительнее прежних. Важнейшие пункты Сан-Стефанского договора касательно Болгарии прошли довольно удачно: самостоятельность Болгарского княжества (хотя и в стесненных границах), оставление турками Шумлы и Варны, нахождение русских войск в обеих частях Болгарии в течение годичного срока. Всё это вместе составляет уже веский результат войны. Что касается спорных вопросов относительно Южной Болгарии (которой полагают присвоить наименование Восточной Румелии), то после долгих споров не могли еще сойтись на предложенной французскими уполномоченными редакции и решили отложить окончательное постановление на завтрашнее заседание.

Утверждение конгрессом статьи договора об очищении турками Шумлы и Варны доставляет нам благовидный предлог ускорить отвод нашей Забалканской армии из-под стен Константинополя. Князю Лобанову предписано возобновить переговоры с Портой о крепостях и, в случае невозможности добиться неотлагательного оставления их, по крайней мере настоять на назначении положительного срока.

14 июня. Среда. Сегодня предполагал остаться в городе для заседания Военного совета, но утром получил телеграмму с приказом приехать в Царское Село с часовым поездом. Приехав туда, узнал, что государь уже присылал за мной; когда пришел я в приемную государя, там уже ожидали меня великие князья, граф Адлерберг и Гирс. Последний предупредил меня, что государь встревожен полученными от графа Шувалова известиями. Однако же в прочитанных о вчерашнем совещании телеграммах, так же как и в прежних письменных донесениях, я не нашел ничего тревожного. Конгрессом предположено предоставить туркам право держать войска свои в Южной Болгарии; такое решение, конечно, несогласно с нашими видами, но существенного значения оно не имеет и может остаться вовсе без применения на практике.

При этом я счел уместным снова высказать свой взгляд на те уступки, к которым мы ныне вынуждены перед целою Европой: как бы ни были они для нас неприятны, все-таки нельзя никак сказать, что война ведена нами без результата. Если достигнем хотя бы только того, что теперь уже конгрессом постановлено, то и в таком случае огромный шаг будет сделан в историческом ходе восточного вопроса. Ужели в самом деле мы могли рассчитывать на полное и окончательное решение векового вопроса одной удачной кампанией? Ужели можно было надеяться, что Европа даст нам полную волю распорядиться судьбой Оттоманской империи?

Да мы и сами, начиная войну, отнюдь не имели такого притязания; если ж осуществятся те изменения в политическом и гражданском устройстве христианских областей Турции, на которые Европа уже соглашается, то результат будет громадный и России можно будет гордиться достигнутыми успехами. Начатое нами дело, несомненно, довершится самою силою вещей. Какие бы ни были теперь постановлены европейской дипломатией ограничения в самостоятельности Южной Болгарии, какие бы тесные границы ни были ей назначены, можно обрести уверенность в том, что образуемая ныне на севере Балкан маленькая автономная Болгария послужит ядром для будущего объединения всего болгарского народа в одно самостоятельное государство.

Точно так же и в других христианских областях Турции будет положено начало будущей автономии. В этом отношении весьма важно не позволить Австро-Венгрии запустить свою немецко-мадьярскую лапу внутрь Балканского полуострова; вот почему я не перестаю при каждом случае напоминать, что всего опаснее для будущего благоприятного разрешения славянского вопроса на Балканском полуострове настойчивое домогательство Австрии присвоить себе не только Боснию и Герцеговину, но даже и часть Старой Сербии до Митровицы. Против такого бессовестного, наглого притязания должны быть направлены главные усилия нашей дипломатии на конгрессе.

15 июня. Четверг. Сегодня в Царском Селе праздновалась годовщина перехода наших войск через Дунай у Зимницы. В саду перед памятником Екатерине II были выстроены команды бывшего при государе в походе почетного Гвардейского конвоя и Гвардейского морского экипажа. После молебствия нижним чинам был дан завтрак, а в 6 часов обед во дворце для всех лиц, находившихся при государе в день перехода за Дунай. Торжество это было ознаменовано новыми наградами: генерал Радецкий назначен шефом полка, генерал Драгомиров – генерал-адъютантом, морской офицер Тудер – флигель-адъютантом.

По окончании обеда государь приказал зайти к нему в кабинет всем участвующим обыкновенно при докладах Гирса по дипломатической части и сверх того великому князю Константину Николаевичу. Поводом к этому совещанию в неурочный час была полученная от графа Шувалова телеграмма о горячем споре, который он имел с графом Андраши по поводу присоединения к Австрии клочка Старой Сербии. Теперь австрийский канцлер уже делает как бы уступку: он не требует неотлагательного присоединения этого участка (который принято почему-то называть enclave), но желает, чтобы на первый раз Австрия заняла только «военную позицию» у Митровицы, а впоследствии мы не воспротивимся отдельному соглашению между Австрией и Турцией относительно полной уступки этого участка. По выражению графа Шувалова, Андраши «торгуется»: если бы мы поддержали его в этом предположении, то он, в свою очередь, поддержал бы нас в вопросах о Бессарабии и об азиатской границе и не противился присоединению Антивари, Спиц и Дульчиньо к Черногории.