Текст книги "Синеокая Тиверь"

XV

Предсказание Жадана сбылось: дожди так и не выпали за лето. Выгорели не только нивы, голой стала вся безлесная Тиверская земля, в большинстве колодцев упала, а то и совсем исчезла вода. Еще вчера, в последний день первой осенней седмицы, съехались в стольный Черн самые уважаемые мужи, идет малое вече, названное советом старейшин, а решения совета все нет и нет. И неудивительно: пришло время умилостивить богов человеческими жертвами, а на совете не нашлось таких, кто отнесся бы к этому равнодушно. Вот и советуются, спорят.

Большинство склонялось к мысли: кара идет от Хорса. Тиверь изменила ему, своему верховному богу, все надежды после исцеления княжича возложила на Перуна. Отсюда божий гнев, отсюда и беспощадная кара. Все сошлись на одном: жертву приносить Хорсу, и только Хорсу.

– А кто же будет брать жребий? – спросили с дальней скамьи. – Только отроки и девицы или весь народ?

– Издавна метали жребий на отроков и девиц. Пусть так и будет.

– Почему это должно быть так?

– Потому что так было.

– Ну и что?

– А зачем богам старые кости? Можно ли старым умилостивить богов?

– А все же старые больше нагрешили. Почему за повинности старых должны расплачиваться отроки и девицы?

И пошло, слово за слово, старейшины на старейшин. Кто говорил, что отроков и девиц соединяют со старыми кровные узы, это будет плата и за себя, и за родителей. Другие возражали, ссылаясь на тех же молодых, которые вроде пеняли: «На старых потому не мечут жребий, что решение принимают старейшины. Значит, оберегают себя, детьми и внуками откупаются».

– Не оскверняйте себя речами неподобными! – прозвучал чей-то громкий голос. Это вышел вперед, требуя тишины, князь Волот. – Старейшина Доброгост правду сказал: будем тверды, не будем забывать – на нас вся Тиверь смотрит, она ждет от нас мудрости, а не ссоры и непотребных речей. Что скажет совет старейшин, то станет законом для всех. Вот и давайте думать о мудрости, а не о злоязычии.

И мужи утихомирили свои страсти, стали поустойчивей друг с другом и сумели договориться. Чтобы чья-то злая воля не помешала богам выбрать себе жертву, пусть каждый придет и возьмет жребий сам. Идти же и решать судьбу свою должны все поселяне, кроме тех, кто не успел прогневить богов по малости лет.

А еще вече лучших мужей и старейшин устанавливает: чтобы не было споров и обид, какая вервь должна идти первой, какая – последней, пусть потянут жребий между собой и установят очередь. Это тоже будет воля богов, и пусть она станет превыше всего.

Князь Волот, казалось, должен бы быть доволен и большим, и малым вечами народа тиверского: ему оказали уважение и почести. «Другого такого, – сказали, – не будет, пусть все тянут жребий, только не князь и не княжеская семья». Но нет, не было у Волота от этих слов утешения на сердце. Хорошо, что согласились с ним и не стали возражать на вече мужи лучшие и думающие властелины; в лихую годину народу нужно поступиться всем, чем он только может поступиться. Хорошо и то, что люди довольны его милостью. Однако никто не переубедил князя, да и вряд ли переубедит, что тиверцы будут довольны решением принести кого-то из них в жертву богам. Как стояла, так и стоит все лето жара, а вместе с той жарой умирает надежда на спасение от голода и мора, – весь люд тиверский поднят на ноги, идет по дорогам, которые ведут к капищу Хорса, чтобы взять жребий. Разве легко оставить на произвол судьбы дом, хозяйство и отправиться в такое тревожное время в стольный град, не ведая, возвратишься ли обратно, а если и возвратишься, то не к разграбленному ли очагу? Татей всегда хватало в их краю, а в тяжкое время и подавно. Вспомнит ли народ свою благосклонность к князю, если потеряет из-за этого похода и то, что имел?

Тоскливо и тревожно на сердце у Волота. А все из-за Жадана. И чего он выскочил со своей угрозой, словно пес из-за тына: «Или забыли, что есть вездесущие боги и есть кара божья!» Как будто князь и старейшины не знают, что есть боги и что каждый обязан приносить богам жертвы. Так нет же, вспомнил давно забытое: «Тварь очистила себя, пришло время очиститься людям». А есть ли в этом необходимость? И откуда он может знать об этом?.. От богов? Тогда как же случилось, что боги только Жадана оповестили? Почему не подали знак ему, князю и верховному жрецу Тиверской земли? Не много ли берет на себя волхв Жадан? Не скрывается ли за его напоминанием о человеческих жертвах что-то другое? Хотя волхв не может, не должен чинить зло люду и князю. Ведь не кто другой – князь и народ пригрел его и сделал не только хранителем, но и жрецом при капище Перуна. Разве такое можно забыть и отплатить за все злом?

– Отче… – В дверях стоял сын. – Я к вам с челобитной.

Волот подумал: давно не видел он своего Богданку, не заметил, как он изменился за лето. Вон какой вымахал, стал чуть не вровень с отцом. Только и отличается тем, что тонок станом да уже в плечах. Но почему так много грусти и печали в глазах сына?

– Говори, я слушаю.

– Зоринка Вепрова вместе со всеми пойдет к капищу Хорса и будет тянуть жребий.

– Такова воля веча, ничего не поделаешь.

– Неужто ничего? А если возьму ее в жены? Тогда она будет принадлежать княжеской семье и, значит, свободна от жребия.

– Думаешь, Вепр отдаст ее тебе?

– Теперь отдаст. Люди говорят: боги выбирают лучших, а Зоринка самая лучшая. Разве Вепр не понимает, какая гроза собирается над ней? Неужели и тут не смягчится его сердце?

– У доброго смягчится, только не у Вепра. Не согласится он на родство с нами. Даже в такое страшное время.

Богданко переменился в лице.

– А если согласится? Почему не пойти к нему и не сказать…

– Говорили уже, сын. Унижались, просили, хватит!

– То было когда-то…

– Я сказал: хватит! Не Вепр в своей земле князь – я. Почему я должен бить челом перед ним и раз, и два, и три?

– Тогда… тогда я украду ее.

Богданко был так решителен, что казалось, выйдет отсюда и выполнит свое обещание. И князь поверил в решительность сына. Поверил и поспешил возразить ему. Это бог знает что! Вот тогда у отца Зоринки будут все основания упрекать: «Видели, какой у нас князь? У него воеводы словно черные слуги, он делает с ними, что захочет!»

– О татьбе и думать не смей, слышишь?

– А что мне остается делать, если отец не думает обо мне?

– Насилие над Зоринкой приведет к большой беде. Против нас пойдут все лучшие мужи, властелины, а это погибель, и не только тебе.

– А что будет, если Зоринка пойдет на огонь?

– На то воля божья.

– А на это – моя! – уже за порогом выпалил покорный до этого князю сын.

Волот взорвался от такой дерзости.

– Я не приму тебя! – крикнул ему вдогонку. – Ни тебя, ни твою Зоринку не приму. Где хочешь, там и живи, майся как знаешь, нет вам обоим места под моим кровом!

Тревога и тоска не оставляли князя. Богданко сел все-таки на выезженного за время науки у дядьки коня и уехал из Черна, а куда уехал и что собирается делать, одним богам ведомо. Если выкрадет девку, убежит с ней куда глаза глядят – плохо, а попадет в руки Вепра – и того хуже. От помешанного на мести душегуба всего можно ожидать… Долго ли ему настигнуть отрока, который убегает с девкой, и убить его? Разве не найдет, что сказать, если спросят, зачем поднял руку на княжича? «Я не видел, – ответит, – кто умыкал, с меня хватит, что умыкали дочь во второй раз».

«Придется бросать все и ехать следом за ним, – с раздражением подумал князь. – Если решил сделать так, как сказал, будет подстерегать Зоринку в Соколиной Веже, где же еще, туда и возвратится с краденой девкой».

Князь не стал преждевременно пугать Малку, однако и не скрыл, что произошло между ним и сыном, зашел и сказал, куда и зачем едет.

– Может, не мешать ему? – спросила Малка несмело.

– Ты так думаешь?

– Богданко правду сказал: сейчас не такое время, чтобы считаться, кто князь, а кто воевода. Если ты такой же гордый и заносчивый, как Вепр, я сама поеду к тому буйтуру и скажу: если не хочет, чтобы Зоринка стала нареченной огненного Хорса, пусть отдаст ее Богданке, да и забудем все, что разъединяло наши роды.

Князь вздохнул, раздраженно потер лоб.

– Ты, Малка, ослеплена любовью к сыну и за этой слепотой видишь не дальше, чем сын. Нужно быть просто ребенком, чтобы поверить в здравый ум Вепра.

– А как же ты столько лет верил ему?

Наверное, это было лишнее. Князь не нашелся, что ответить жене, и рассвирепел еще больше.

– Пока мы здесь будем переливать из пустого в порожнее, этот глупый отрок может натворить беды. Я еду, хватит!

И когда он ехал мимо капища, расположенного под раскидистым, с дедов-прадедов взлелеянным дубом, и позже, когда выбирался на дорогу, что вела к Соколиной Веже, только и делал, что смотрел, как разминуться с людьми, что шли и шли, согнувшись под бременем горькой судьбы. Семьями и родами-селениями, со стариками и малыми детьми. Все молчаливые, измученные, почти без сил от жары, словно знали: они обречены.

– Из какой верви будете, люди?

– Из Надпрутской, достойный.

– И давно идете?

– Уже четвертые сутки.

Помолчал, провожая их печальными глазами, и уже потом добавил:

– Помогай вам бог счастливо одолеть этот путь.

Неожиданно пришпоренный конь резко рванул в сторону и, только когда Волот взял поводья в обе руки, пошел ровно, в полный мах.

Матери Доброгневы не было видно ни на подворье, ни на крыльце, не слышно ее голоса и из терема. То ли спала-отдыхала старенькая, то ли пошла в лес. А впрочем, чего ей спать в такое время и зачем ей, старой, идти в лес?

Волот дважды громко постучал в дубовые ворота, вызывая челядь.

– Эгей! Есть ли кто в доме?

Двери вскоре открылись, и к воротам подошла челядница.

– Прошу потише, – промолвила мелодичным голосом челядница, – хозяйке нездоровится.

Одета была служанка более пристойно, чем простая челядница: в белую, не по-местному сшитую брачину, в темную, подпоясанную в талии пестрым поясом плахту. Однако не это поразило князя. Где он видел это милое девичье личико, где слышал этот глубокий, идущий от самого сердца голос?

– Миловидка, ты?

Девушка потупила взор и промолчала. А когда заговорила, сказала не то, чего он ожидал:

– Хозяйка ждет вас, княже.

Волот расспрашивал Доброгневу, что у нее болит и правда ли, что ослабела и не может покинуть ложе и выйти из терема. Сам же все время думал о Миловиде. Выходит, недалеко убежала от своего Выпала; неверными были слухи, будто подалась за Дунай искать в ромейских землях своего любимого. Здесь она, в Тиверской земле, даже в его владениях… Спрашивал у матери, не объявлялся ли здесь Богданко, о чем она с ним говорила, знает ли, куда и зачем тот поехал, а сам снова думал о Миловиде… Боги светлые и ясные! Не случайно же прибилась она к его дедовым владениям, стала не просто челядницей – ключницей при княгине, более того, вошла в доверие, стала для матери Доброгневы словно дочь родная. Так и говорит Доброгнева, когда обращается к ней: «Пойди, дочка, нагрей водицы, а нагреешь, налей в корчагу и поставь к ногам. Стынут они у меня». По всему видно, и Миловидка рада, что хозяйка Соколиной Вежи добра с ней, – старается, угождает ей, смотрит за ней, как за родной матерью. Кем она стала по прошествии стольких лет? Почему очутилась именно в Соколиной Веже? Убедилась ли, что напрасны надежды на возвращение любимого, и вспомнила, о чем когда-то говорил князь, или случайно оказалась у матери Доброгневы и осталась при ней? Ох, нет! Кто в Тиверской земле не знает, что Соколиная Вежа – родовое владение Волотов. Не могла и Миловидка не знать этого. А если знала и сама пришла в Соколиную Вежу, то это говорит о том, что пришла не случайно и не случайно стала ключницей.

Поглядывая на возмужавшую и ставшую от того еще краше девушку, князь то и дело опускал глаза, чтобы ни она, ни кто другой не заметили, какой интерес она у него вызывает. И снова мысленно спрашивал: «Кто ты ныне, Миловидка? Как понимать твой приход под мой кров? Как ты стала радостью-утехой для княгини? Случай свел нас или на это была твоя добрая воля?»

Мысли чем дальше, тем настойчивее преследовали князя, превращались в какое-то наваждение.

«Я не могу уехать отсюда, – признался он сам себе, – до тех пор, пока не дознаюсь, почему Миловидка поступила, как он советовал ей в свое время: „Если и очага своего не будет, не обходи мой терем“.

Вышел к дружинникам и повелел старшим из них:

– Ты, Ковач, бери двух мужей и отправляйся в Веселый Дол. Стань на опушке и следи, не объявится ли там Богданко. Если объявится, подойди и скажи: «По велению князя не дозволяем тебе чинить разбой с дочкой властелина. Это недостойно княжича. Будь благоразумен и возвращайся туда, где тебе надлежит быть».

– Ты, Боян, – сказал другому, – скачи в стольный Черн и передай воеводе Стодорке: как только боги укажут на свою избранницу или избранника, пусть сразу же даст знать об этом в Соколиную Вежу. Мать моя дотаптывает последний ряст, должен быть при ней.

Больная ли требовала этого, или Миловидка не хотела оставаться с князем наедине, только до самой ночи сидела она у постели больной и ни на мгновение не выходила из спальни. Что она там делала, князь не ведал, но догадывался: сидит там не потому, что больной без нее нельзя оставаться. И эта догадка подогревала его нетерпение. Наведался к больной раз – Миловидка там, наведался второй – снова там. Оглянется, когда скрипнут двери, взглянет на него, как на какое-то диво, и уступает ему место у постели. Садись, дескать, садись и говори, зачем пришел.

– Матушка, тебе все еще плохо? – присел он и спросил у Доброгневы.

– Не хуже, чем было, но и не лучше. Доживаю, сынок, последние дни, поэтому и хочу сказать тебе кое-что.

Миловидка подняла на нее испуганные глаза и все же подчинилась – тихо пошла к дверям.

– Куда ты, девушка?

– Выйти надо. Оставляю вас на время на князя. Пока поговорите, я вернусь.

– Речь пойдет о тебе. Останься, если можешь.

Доброгнева недолго думала, с чего начать разговор.

– Князь, сын мой единственный. Знаю, у тебя и без Соколиной Вежи хватает хлопот. Народ уповает на благодать, земля надеется на защиту. А времена тревожные. Что ни год, то и новые заботы. Не успел помириться с ромеями, обры угрожают вторжением. И боги карают немилосердно. Мало того что забрали преждевременно отца, братьев-опору, голод и мор посылают на нашу землю. Как справишься со всем этим, если будешь стоять один?

– Я не один, матушка-княгиня, со мною вся земля.

– Слышала, знаю. Да что с той земли, если она такая страждущая ныне? В беде, сам знаешь, поднимают головы не только тати – человеческая злоба тоже. Дедушка Власт, первый в этом доме, помню, говорил: «Добро идет плечом к плечу с достатком, а зло прет из злыдней человеческих, словно вода из сильной почайны». На беду, и я не могу быть тебе опорой. Не сегодня завтра пойду в рай, Волот. Поэтому и говорю это: на кого оставим огнище в нашем родовом гнезде – Соколиной Веже?

Волот взглянул на нее печально, однако с ответом не торопился.

– Стоит ли беспокоиться об этом, матушка? Вы были, вы и будете хозяйкой. Великое дело – слабость, одолеете.

– Старая я, сын, чтобы одолеть. Да и чувствую: не время обманывать себя. Поэтому и спрашиваю: на кого оставим? Хотела бы знать прежде, чем уйти.

Волот заволновался, встал.

– Как-то я не думал об этом. Может, пусть теремной смотрит за всем? До тех пор, пока Богданко возмужает, вступит в брак…

Мать Доброгнева не спешила соглашаться.

– Разве не видишь и не знаешь, сколько добра нажил этот муж, имея доступ лишь к полю и скоту? Не чист он на руку, сын. За много лет я ко всем пригляделась и вот что скажу тебе: лучшей хозяйки в Соколиной Веже, чем ключница Миловида, не вижу. Она и сердцем, и помыслами чиста, сколько бед пережила, сколько горя узнала в свои наилучшие годы. Ей бы я доверила наше родовое огнище.

Князь старался не выдать своей растерянности, знал: негоже сыну радоваться у смертного одра матери, но не мог не испытывать чувства удовлетворения. Видят боги: такое могло случиться только по их воле. Простым смертным недоступно так круто и так неожиданно переиначивать человеческую стезю. Подумать только: когда-то он был жестоко наказан богами за то, что посягнул на эту девушку, теперь же она по чьей-то воле очутилась в его родовом владении, вошла в доверие к старой матери, которая хочет видеть ее хранительницей родительского огнища в Соколиной Веже. Можно ли желать большей награды и возможна ли она по воле людей?

– Слышала, Миловида, что сказала княгиня? Я верю ее мудрости и ее опыту, для меня ее слово – закон. Что ответишь на это? Согласна ли быть здесь не просто ключницей – хозяйкой? – спросил Волот.

Если князь радовался, спрашивая, то Миловида страшилась его вопросов. Переводила взгляд с больной княгини на ее сына, в глазах стояла мольба и беспокойство.

– О лучшем я и мечтать не могла бы, княже. Ни рода, ни пристанища у меня нет после того, что случилось в Выпале. Да смогу ли?

– Сможешь. Матушка правду говорит: честнее, чем ты, здесь нет.

– Разве этого достаточно? Хозяин, да еще в таком, как это, хозяйстве, должен иметь твердую руку. А у меня какая рука? У меня, сами же говорите, только искреннее сердце.

– Зато у тебя честные мысли. А это лучшая награда, которой могут отметить боги тех, кого ставят возле огнища. Я подберу тебе других челядников, таких, как ты сама. С ними и будешь хозяйствовать.

Видно было, она и рада сказать: «Пусть будет так», – да не отваживается. От этого застыдилась и покраснела.

Князь Волот воспользовался ее молчанием и сказал матери:

– Вы поспите, матушка. Набирайтесь сил. Мы пойдем. Думаю, договоримся с Миловидкой, как ей вести хозяйство в Соколиной Веже.

XVI

Догорела одна свеча, догорела и другая, а Миловидка все рассказывала и рассказывала князю, где была все эти годы, как случилось, что снова возвратилась в родные края и очутилась у княгини Доброгневы. Нелегко вспоминать прошлое – сплошное горе и муки. Выдает ее время от времени то прерывающийся голос, то печальный взгляд, а то и вовсе закрывает она лицо ладонями и плачет, не в силах сдержать боль.

Князь в такие минуты вставал и, взволнованный, мерил и мерил шагами просторную в отчем доме клеть.

– Если бы ты знала, – сказал Волот, – как я ругал себя, что отпустил после освобождения в Выпал. Поплакала бы, погоревала о полюбившемся молодце да и успокоилась. А пошла – видишь, какой тернистый путь пришлось преодолеть, как изранили тебя чужие законы и обычаи.

– Ой, нет, княже! – Миловидка отводит руки от лица и вытирает обильные и чистые, словно росы под утренними лучами солнца, слезы. – Путь и правда был нелегкий, да разве легче мне было бы, если бы осталась в Черне? Тогда бы я не знала, где Божейко, что с ним, а не зная, горевала и таяла, как свеча, всю свою жизнь.

– И то правда, – соглашается Волот, но ревнивое чувство тут же всколыхнулось в нем. Подумать только: она предпочла ему, прославленному воину и князю, победителю ромеев, простого смерда, пошла за ним на край света. Чем же он был так хорош? Неужели он, князь, не мог дать ей того, что обещал смерд? Неужели ничего такого, что видела в смерде, не углядела в князе?

– Ну хватит. – Князь подошел и положил ей руки на плечи. – Наплакалась, и хватит. Слышала, что сказала княгиня? Передает тебе наше родовое огнище и право быть жрицей-хозяйкой здесь. А это немало. Это, Миловида, как подарок судьбы, награда за все, что вынуждена была выстрадать по воле той же судьбы. Сама видела и знаешь: не от меня исходит такое повеление, я даже подумать не успел, как матушка взлелеяла в себе такое решение и высказала его нам обоим. Заметь: не тебе и не мне отдельно – нам обоим!

– Это, правда, такая неожиданная милость. – Миловида доверчиво посмотрела на Волота и перестала плакать. – Это такая милость, что я не могу и боюсь поверить, боюсь взять на себя то, о чем повелела княгиня.

– А меня в расчет не берешь?

– Почему не беру? Беру и знаю: князь, как и матушка его, желает мне добра. Но только у князя так много других хлопот и обязанностей! Будет ли у него время хоть изредка заглянуть в Соколиную Вежу?

– Скажи только одно слово: приезжай – и я не только буду наведываться и помогать в делах твоих, стану мужем и советчиком, хранителем очага и твоего благополучия в нем. Если же дела позовут в Черн или на сечу, буду там не дольше, чем потребуется. Потому что полюбил тебя еще тогда, помнишь? Потому что помыслами и сердцем всегда с тобой.

– Князь! – Миловидка вскинула руки, словно обороняясь не только от Волота, но и от того, что услышала. – Зачем говоришь такое? Возможно ли это? У тебя жена, дети. А я…

– А ты будешь мне второй женой. Неужели не видишь: люблю так, что жить без тебя не могу. Пойми: Лада не случайно свела тебя с Божейкой. Она потому и забрала его к себе, что ты уготована судьбой другому, и этот другой – я. Поверь: не Божейко и не третий кто-то – я, потому что встретил тебя на своем пути и раз, и другой. Пусть через много лет, пусть после стольких мук и страданий, но все же встретил в своем собственном доме, встретил как жрицу – охранительницу очага моего. Могло ли такое произойти случайно, не по воле всесильных богов? Неужели не достоин быть тебе мужем? Неужели так противен тебе, что гнушаешься мною?

– Да нет, не гнушаюсь. Не смогла бы, не посмела бы гнушаться таким славным мужем, как князь Тивери. Но что скажет Малка, что скажут люди?

– Ничего не скажут. Одно, обычай наш не запрещает князю иметь вторую жену, а другое, княжий род Волотов может погибнуть, если будет у князя только один наследник. И что возразить Малке, если она не может более продолжать род наш!

– И все же она скажет…

– Не тревожься. Малка не такая глупая, чтобы не понять: кто утратил способность продолжать род, тому не место среди лучших в роду. Тебя я выбираю первой женой, и воля моя непреклонна. Слышала же, жить без тебя не могу. Тогда, в первую встречу, удержал себя в страхе перед карой божьей, а сейчас увидел и повторяю: нет, не могу жить без тебя. Ты та, которую я искал всю жизнь, потому что уверен, только Миловидка мне будет солнцем-утешением, манящей звездой, пристанищем-отрадой в щедрой на хлопоты и заботы княжеской жизни. А еще лелею в себе надежду, что родишь мне сыновей-соколов, дашь опору и силу синеокой Тивери. Сама же будешь иметь все, что может дать муж и князь.

Миловидка сгорала от стыда, опускала глаза. То страшилась и удивлялась его речам, то, стыдясь, опускала глаза, то снова поднимала и смотрела завороженно, пока стыд опять и опять не заставлял опускать глаза. А князь, почувствовав, что он на верном пути, дал волю словам своим, желанию своему, обнимал поникшую девушку и миловал ее. И эти сладостные объятия подтачивали и подтачивали твердость Миловиды, она чувствовала: силы ее покидают. Вот он сейчас скажет: не сомневайся, иди ко мне и будь моею – и она не сможет ему возразить.

«О боги! – молилась она мысленно. – Как же это, вот так все сразу и неожиданно! Будет ли это в радость? Разве я такого ждала?»

– Я верю князю. – Она попыталась защититься от его ласк словом. – Верю и склоняюсь к нему сердцем. Но разве до этого сейчас? Завтра или послезавтра нужно идти к капищу и тянуть жребий. Что, если он падет на меня, если не тебе буду принадлежать – богам?

– Этого не будет ни завтра, ни послезавтра!

– Ой, князь! – испугалась. – Что ты говоришь?

– А то, что слышишь. Тебя я даже богам не отдам. Настанет день, проснется народ – и я оглашу всем, что девушка из Выпала по имени Миловида дала согласие стать моей женой. Ты станешь принадлежать к княжеской семье, тебе не придется тянуть жребий.

– Ох! – сладкий стон вырвался из ее груди. Она прислонилась к князю. Понимала: это все. Князь не только обнимает ее, целует и ласкает, он уже горит желанием, и ничем его не остановить. А у нее нет сил противиться ему. Вот он подхватит ее сейчас, легонькую и податливую, своими сильными руками и понесет на ложе и уже не будет спрашивать, хочет ли она ему принадлежать…

Сознание этого, казалось, должно было бы пробудить сопротивление. Но Миловида и не помышляла об этом. Сдерживала, волнуясь, дыхание и таяла в пламени, нарождающемся в сердце. И в этот сладкий миг, изнемогая от истомы, она услышала стук в ворота и чей-то зычный голос:

– Княже! Иди и чини требу. Боги указали уже на свою избранницу.

Миловида испуганно вскрикнула и выпорхнула из объятий Волота, не знала, куда деться от стыда и растерянности. Князя тоже остановило внезапное вторжение. Лицо его будто окаменело, казалось – погонит всех прочь. Но он князь! И Волот переборол недовольство и вышел к тем, кто его звал. Миловида знала: ненадолго. Скажет одно-два слова и снова придет. Что ж тогда? Как ей быть? Сопротивляться, как и тогда, в шатре, звать на помощь? А кого и для чего? Если нет Божейки, если лучшие годы ушли на поиски и скитания, чего ждать, на что надеяться? Может, и в самом деле складывается все так, как того хочет охранительница брачных уз Лада? Страшно, что избранником ее сердца будет князь? Он говорит, что полюбил, и полюбил больше жизни. Так зачем же бояться и сторониться? Волот – достойный муж. В годах уже? Да какие это годы!

И все же страшно. Руку и сердце предлагает не кто другой – сам князь. У него жена, дети. Что скажут они и как посмотрит на это народ тиверский?

Рывком открылись двери, и князь быстро пошел к ней. Видела: рад, что избавился от посланцев Черна, он охвачен мыслями о другой радости и ничто его не остановит.

– Княже! – сказала Миловида, едва справляясь с трепетом, и сложила перед ним, словно перед божеством, руки. – Если хочешь быть желанным в браке, сдержи себя и не торопи назначенный нам судьбой миг.

Он даже не остановился, наоборот, увидел в Миловиде что-то такое, чего раньше не замечал, сгреб, словно ястреб пташку, и, подняв, проговорил растроганно:

– Тот миг давно упущен. С умыслом ли, без умысла, но упущен. Надо наверстывать этот миг.

– Тогда… – Она, как утопающий хватается за соломинку, ухватилась за мысль. – Тогда пойдем к твоей матери, пусть благословит нас. Без этого я боюсь, княже. Только ее согласие прогонит страх из моего сердца и откроет нам путь к супружескому союзу.

Миловида говорила так сердечно и искренне, была так доверчива и испугана, что Волот не смог не выполнить просьбу и выпустил ее из объятий.

– А почему бы и нет? – согласился он. – Разве я прячусь от нее? Утром не только мать-княгиня, вся земля узнает о нашем браке, о том, что ты поселяешься в Соколиной Веже как жена и княгиня. Слышишь, вся земля!

Широко и с силой распахивая двери, вел свою нареченную за руку, не оглядываясь. И только когда остановились перед спальней, посмотрел на Миловиду. Так, взявшись за руки, и предстали они перед княгиней, перед ее слабо освещенным ложем.

– Мать-княгиня, – тихо и торжественно обратился к ней Волот. – Слышите, мать-княгиня? Во имя блага земли и нашего рода-племени благословите сына и его избранницу на желанный брак.

Видимо, уверены были, что княгиня слышит их, – склонили покорные головы, ждали. И мгновение, и другое. А княгиня не отзывалась. Они переглянулись и, не сговариваясь, бросились к ложу…

– Она… – Миловидка глянула на Волота и еле сдержала крик отчаяния и жалости. – Она мертва, княже…

Волот испугался меньше Миловиды. Приклонил к материнскому ложу буйночубую свою голову и затих, подавляя в себе боль. Когда же понял, что не мать требует жалости, а Миловида прижимается к плечу и рыдает, испуганная тем, что случилось, и случилось неожиданно, – встал и сказал твердо, как жене и другу:

– Успокойся. Теперь ты хранительница очага в родовом доме Волотов. Собирай мать в последний путь, готовь тризну по ней. Челяди будет известно, кто ты отныне. Они станут слушаться твоего слова, как моего собственного. Слышала, жена моя любимая? Вытри слезы и берись за дела. Мне же пора ехать – пришло время отдать богам выбранную ими жертву. Как только управлюсь, сразу же буду около тебя.