Текст книги "Синеокая Тиверь"

XIV

Заря вечерняя, советчица обездоленных. Ты одна видишь и знаешь, какая печаль точит сердце Миловидки, сосет из него кровь, словно пиявка, которая живет на болотах. И тепло, и уютно, и приветливо в доме Божейки, в той светлице, что предназначалась, говорят, для молодоженов, и вместе с тем так горько. Так горько, заря ясная, что нет ни сна, ни покоя. И противится Миловида своей печали, а одолеть не может. Почему так случилось? Почему? Они же с Божейкой так любили друг дружку и хотели быть вместе… И все бы свершилось, если бы не горе, которое свалилось в ночь на Ярилу. Жили бы здесь, в этом доме, какая радость и для них, и для родителей. Божейко голубком летал бы вокруг нее, и она не скупилась бы на ласку и любовь. Давно бы дитя под сердцем носила, и расцветала бы от счастья, которое ее переполняло, и делилась бы им со всеми! Светелочку эту вымыла бы до блеска, украсила цветами, расписала голубочками, что живут парами, вьют свое гнездышко для своих деток. Все бы Божейкино подворье, а то и всю весь приукрасила и развеселила, такая уж уродилась, что всех ей хотелось обнять и согреть своим сердцем. Если бы мир этот не был таким злым и коварным… Ой, боженьки! Если бы не таким! Пленил ее голубка, да и завез в чужие края, к подлым и жадным на солиды людям. И тем самым и на нее надел вериги. Такие тяжелые и такие безнадежно тоскливые, что хоть руки на себя накладывай. Потому что это мука адская: жить под кровом лада своего и не видеть его.

До глубокой ночи не спала Миловида, все думала думу горькую и плакала безутешно. А потом так и сказала себе: «Не уживусь я здесь. Ей-богу, не уживусь! Одолеет меня печаль-тоска и погонит прочь. Только вот куда? Снова к тетке в Выпал или к князю? Нет, нет! – испугалась Миловида этой мысли и поспешила убедить себя: – Это так тоскливо потому, что одна ночую в клети. Завтра попрошу маму Божейки, чтобы разрешила ночевать со мной и его сестричкам».

Воспоминание о хозяйке дома утешает и приглушает сердечную боль. Никто на всем белом свете не относится с такой добротой к Миловиде. Так и сказала хозяйка Миловиде, когда она во второй раз пришла из Выпала: «Живи у нас, дитя, и будь нашей. Ничего, что нет с нами Божейки, главное, он жив, вот и дожидайся его. Меня зови мамой, отца – отцом, сестричек Божейки – сестричками. Было бы, конечно, лучше, если бы счастье и кровь соединяли нас. Но что поделаешь: те, кого соединяет горе, тоже родня».

На что надеется старая, только ей и ведомо это. А может, и не знает, может, просто сердце велит: будет при ней Миловидка, будет и надежда, что возвратится сын. И добра она с ней, и ласкова: «Ты такая пригожая, такая милая, смотрю на тебя, и рана меньше болит. Каким бы счастливым был Божейко, если бы ты стала его женой, и какой он трижды несчастный, что не муж тебе!»

Вздыхает тяжко и сдерживает, как может, боль. Не хочет причинять лишнее горе дочке, оберегает ее. Все время делает так, чтобы Миловида была рядом: работает ли во дворе, в доме, идет ли в лес, на люди, берет с собой и Миловидку. Да еще приговаривает: «Это моя любимая доченька, лада Божейки».

Поэтому и не отказала Миловиде, когда та попросила, чтобы не оставляла ее одну на ночь, только удивилась:

– Так ведь эти цокотухи не дадут спать, замучают разговорами.

– Ничего. Одной и боязно, и тоскливо. Лежу, и такие невеселые мысли одолевают, что кричать хочется.

– Ничего так ничего. Бери их, неугомонных. Грустить они тебе не дадут, это я уж по себе знаю.

Так оно и было, правда, недолго бодрствовали сестренки. Маленькие, они и есть маленькие, быстро засыпают. А Миловидку все одолевали тяжкие думы. Только задремала – услышала голос в соседней клети…

– Я тебе никогда не прощу, если не сделаешь этого, – сурово пообещала мать Божейки.

– Да как же я сделаю? – оправдывался хозяин. – Слышала, князь не смог вырвать их из ромейских цепей, а я смогу?

– Князь – всего лишь князь, а ты отец. У нас есть золото, есть ромейские солиды, которые выручили за пушнину. А ромеи страх какие жадные до них. Съезди туда, найди сына и выкупи. Такая девушка ждет его и страдает ожидая.

– Эх, разума у тебя, как у ребенка. «Съезди, найди…» Как поедешь, где найдешь? Кого спросишь там, если земля чужая, и люди чужие, и речь ихняя такая, что в толк не возьмешь.

– Бестолковый потому что и трус! Тебе только свою голову было бы где спрятать. Сын твой погибает, а тебе безразлично!

Они так разгневались друг на друга, что ни слово – то искра!

– Миловидка же сказала, – не могла успокоиться мать, – Божейку из Одеса повезли в свет. Вот оттуда и надо начинать поиски: куда повезли, кому и где продали. Свет велик, но человек не иголка, чтобы безнадежно потеряться в нем.

– Вот пусть твоя девушка и едет, пусть разыскивает. Сама сманила в свой Выпал Божейку, пускай теперь едет! Не такой я дурень, чтоб слушать каждый длинный бабий язык и потакать куцему разуму.

Хозяйка тоже что-то сказала в ответ, но Миловидка уже не прислушивалась. Ей было достаточно услышанного: выходит, не ромеи виноваты, а ее обвиняют в беде, что приключилась с Божейкой. О боженьки! А ведь думала, чиста перед ним и его стариками. Разве виновата, что Лада указала Божейке на нее, девушку из Выпала, что Божейко приехал туда и стал пленником ромеев? Ой, люди, как же может она оставаться в этом доме, как жить, если о ней такое думают?!

Не до сна теперь. Чем больше думала и убивалась, тем больше крепла уверенность: и это жилье не станет ей приютом. Лучше уж куда глаза глядят идти, чем оставаться, где ее считают басихой, накликавшей беду на своего лада и его жилище.

«А куда же пойду? К тетке, к князю или таки куда глаза глядят? Ох, горюшко!»

До самого рассвета одолевали Миловидку горькие думы. Пришло утро – дождалась, когда хозяин вышел на подворье, встала перед матерью Божейки:

– Прости меня, матушка, – сказала грустно, – я слышала, о чем вы говорили с мужем своим этой ночью, и вот что надумала: не кому другому, а мне надо идти к ромеям и искать там Божейку.

Женщина оторопела от этих слов. Но быстро пришла в себя.

– Опомнись, Миловидка! – замахала она руками. – Не бери к сердцу то, что слышала. Девичье ли это дело – идти к чужакам, слоняться среди татей и искать у них правды? Боги милостивые! Пропадешь ты, ей-богу, пропадешь!

– Ну почему же?

– Да потому хотя бы, что вон какая ты красивая. А кроме всего – беззащитная, чужая там. Кто защитит тебя, кто слово молвит, если кто-то скажет: моя? Идти тебе к ромеям – все равно что отдать себя на растерзание волчьей стае.

– Ну и пусть!

– Нет, не пусть… Они за таким добром в чужие земли с разбоем ходят, а ты сама к ним надумала. Соображаешь, в какую пропасть себя толкаешь?

– Я была уже там, матушка. Боги уберегли и вызволили. Смотришь, и на этот раз уберегут. Знаю Одес в ромейских землях, знаю Маркианополь. Есть у меня там пусть и старенький, но добрый человек – кочующий лудильщик из полян. Думаю, откликнется на мои мольбы и поможет разыскать Божейку. Он моя единственная надежда на ромейской земле. Он язык понимает, обычаи ромейские знает, знает и ромеев. Нужно будет расспросить – расспросит, заплатить – знает, кому и сколько. Да и дороги ему везде открыты. Скажет, что я дочка его, и пойдем. А вас об одном прошу: если и вправду хотите видеть Божейку, не пожалейте тех солидов и того золота, что у вас есть. Правду вы говорили: ромеи их очень любят. Только бы посчастливилось мне найти моего ладо, за солиды да за золото выкуплю. Присягаю в этом, матушка милая. Две цены дам, а выкуплю!

Не сдержала данного себе слова – быть твердой, словно кремень. Опустилась на колени. Почувствовала себя не только обездоленной, обиженной самыми близкими людьми! Что оставалось делать ей, не имеющей ни роду-племени, ни матери-советчицы? И зарыдала. А рядом с ней плакала и мать Божейки.

XV

За все лето князь Волот лишь изредка бывал в Черне да попутно – в Соколиной Веже. Заключенный с вечем договор удерживал его на придунайских границах Тивери и обязывал неустанно хлопотать о делах всей земли – выборе места под сторожевые вежи да об устройстве границ при веже. Не хотел, чтобы кто-то опорочил это дело своей нерадивостью, потому ко всему присматривался и начинал все сам. Придунавье не то что Поднестровье. Здесь низины, и найти место, которое хоть немного поднималось бы над местностью и позволяло просматривать не только Дунай, но и Задунавье, не так просто. А таких мест нужно было найти не одно, и именно там, где вероятней всего возможно вражеское вторжение.

Вот и ездил, присматривался да приглядывался. Возводить вежи приходилось, где еще никто не жил. Что будет и как будет? Земля эта испокон века славянская и по воле тех же славян отдана для гостинца. Хочешь ехать из степей в горы, к склавинам, или через Дунай, к ромеям, – поезжай себе, для этого есть границы земли Тиверской и торговый путь на границах. Хочешь отправиться с гор в степи или из придунайских долин в те же степи – отправляйся хоть со всем племенем, не только с конями, но и возами, для этого опять-таки есть границы и незанятые земли на границах. Лишь бы к славянам не забегал, лишь бы не грабил, как тать. Теперь, выходит, князь Тивери займет нетронутые земли, перегородит гостинец, а если кто-то осмелится идти по нему, должен сказать «нет». Осмелится ли на это или ограничится тем, что только расположится вежами на нетронутых землях, сами же земли оставит торговому пути?

Ограничился бы, если бы можно было. Потому что и сам толком не знает, как будет с нетронутыми землями, и на вече умолчал о них. А кажется, не следовало бы. Ромеи давно сломали тот вековой обычай, так почему же он должен придерживаться его? Чтобы дать татям возможность безнаказанно переправляться через Дунай и грабить славянские земли за Дунаем? Нет, надо бы сразу и все сказать на вече: не только вежами да постройками при вежах, веем людом выйти на Дунай и стать Длинной стеной по Дунаю. А если бы получил на это благословение вече, мог бы осуществить свою давнюю мечту-искусительницу: быть не просто предводителем тиверской рати и дружины, но и государственным мужем на своей земле, хотя бы таким, каким уже стал сейчас князь Киева, который вон какую вольницу позволяет себе – сооружает в Тивери морское пристанище, собирается ходить за море, вести с ромеями торговлю. Есть у него, наверное, кого послать и на кого опереться в таком деле. Разве он, Волот, не способен быть не только предводителем, а государем Тивери? Старейшины почитают его, как князя, вече ему не противится, видит в его делах здравый смысл, поэтому держит за него руку. А все же сделано не так уж много, чтобы чувствовать себя полноправным властелином в своей земле. Чтобы стать им, надо иметь и собственную силу, которая могла бы справиться с вечем. И сила эта не только рать и дружина, а мужи, способные поставить при необходимости под княжью руку и дружину, и рать. Такие воеводы в Тивери есть. Это перво-наперво те властелины, у которых уже есть свои угодья-вотчины, и склоняются они к князю, а не к вечу; это, наконец, и те, кто хотел бы получить свои земли, – воеводы, сотенные, десятские, считай, вся старшая дружина. Беда только, что не так много у него под рукой вольной земли, чтобы мог наградить всех угодьями. Вот и думай себе: не время ли воспользоваться нетронутыми землями? Вон скольких можно сделать властелинами в Приднепровье, воеводами на границах, если поделить свободные земли. А на место тех, кто пойдет в Подунавье, поставил бы воеводами, сотенными, десятскими других – вот и имел бы свою, княжью, силу и надежную опору в Тивери. Потому что всех награжденных, а особенно тех, кто стал бы властелинами и воеводами в Подунавье, обязал бы собрать собственную дружину. Вместе с княжеской они и составили бы рать – ту, с которой не всегда осмелилась бы состязаться и рать ополченцев. Сила станет против силы и заставит старейшин быть сговорчивее, а вече – покорней. И напрасно он не решился вынести на обсуждение вече мысль о необходимости поделить нетронутые земли между воеводами. Заключил бы с вече договор, сразу двух зайцев убил бы: и своих мужей и свою дружину имел бы в Подунавье, и надежную стену-заслон поставил бы против ромеев. Рискнуть разве и пообещать эту землю воеводам без решения веча?.. А почему бы и нет?.. Или ему трудно объяснить вече, почему поступил так, или после того, что случилось в Подунавье, кто-то осмелится перечить князю? Нет, не должны возражать, а уж в том, что воеводы возьмутся за сооружение веж да построек, за укрепление границ в Подунавье, если пообещает им вотчину-угодье поблизости веж, не сомневался.

Много значит и то, что нетронутые земли перестанут быть пристанищем для татей, всякого беглого и обиженного люда. Именно из него воеводы наберут себе дружины, а властелины – челядь. Вольный смерд в дружину, как и в челядь, не очень-то охотно идет. В дружину пойдет лишь тот, кто в конец обнищал, отрекся или избавился от земли. Сейчас эти люди кое-как перебиваются, а скажут им: идите на хлеб ратный, и у вас будет не только воля, но и конь, броня, все, чем сыт и доволен поселянин, пойдут не раздумывая. И воины они не хуже тех, из которых состоит сейчас дружина князя: отроки и мужи, именно такие нужны сейчас на южных границах Тиверской земли – смелые, находчивые, равнодушные к смерти и способные пойти на смерть.

Вдоль и поперек мерил в то лето князь дунайское прибрежье. И все – в седле, считай, месяца три уже в походе. А еще в постоянных заботах. Недостаточно было только выбрать место для вежей и построек, нужно еще в точности выверить: самое ли лучшее выбрано, не зальет ли вода, когда выйдет из берегов Дунай.

Зато и утешение получил от трудов своих, а больше всего, когда остановил коня над Днестровским лиманом, на месте старой греческой Тиры. И как же он раньше не догадался побывать здесь? Сам, без полян, увидел бы, что Сооруженная на месте Тиры твердь может стать Константинополем Тиверской земли. Место вон какое: высокий каменистый берег, по-над берегом – прозрачные воды лимана. И море неподалеку. А камня вокруг – хоть речку запруживай. И больше все белый. Если осуществит то, что задумал вместе с полянами, так и наречет это пристанище Белгородом. Потому что белым будет, словно лебедь на синих водах лимана, потому что станет вежей из веж и пристанищем из пристанищ, опорой Тиверской земли на всем Подунавье. Захотят – пойдут за море с товарами, а заворошатся ромеи – нагрянут на тех же лодьях и к ромеям: сюда, на Дунай, а то и до самого Константинополя. Чтобы знали ненадежные соседи, что анты имеют при Дунае свой Константинополь. Чтобы знали и трепетали!

С вечем князь заключил договор, и довольно надежный. Этим летом тиверские поселяне пойдут в низины с топорами и помогут тем, кто уцелел от ромейского набега, построить до зимы хижины, затем отправятся в Подунавье сооружать сторожевые вежи и постройки при вежах. Пойдут те самые поселяне или другие – это уже забота старейшин волостей. Они заключили с князем договор, должны позаботиться, чтобы в Подунавье были строители. Обо всем необходимом для сооружения побеспокоятся князь и его мужи.

В Черн вернулся усталым, к тому же Малки не застал дома: как и весной, летом, сидела с девочками возле Богданки. А без Малки, без детей пустым и грустным казался княжеский терем. Поэтому и не задержался в нем, уже на следующий день вскочил в седло и погнал коня в Соколиную Вежу.

Малыши соскучились по отцу не меньше, чем он по ним. Заглядывали в глаза, щебетали наперебой, сидя вместе в тереме бабуси Доброгневы, не умолкли и тогда, когда пошли, прихватив и Богданку, в лес, гуляли приветливыми в Соколиной Веже опушками. Со всеми князь был внимательным, добрым, а больше всего с Богданкой. Жалел его, пусть и не вслух, про себя, но все же признавал: сын наказан за отцовскую вину. А кроме того, ведь мать Доброгнева оставляет внука на зиму у себя. Все будут с отцом, с матерью, всем предстоит радостное возвращение в Черн, а Богданко останется коротать свой темный век здесь, все с бабусей да с бабусей. Как же мог после этого не жалеть сына и не быть к нему внимательным? Все богатство свое, кровь свою до капли отдал бы, лишь бы избавить сына от слепоты. Но не может!.. Бабуся Доброгнева берется сделать это, так пусть же будет так, как она хочет.

И день, и другой, и третий отсыпался Волот и чувствовал себя лишь отцом, да мужем жены своей, да сыном матери. А на четвертый постучались в ворота и гости – прибыла жена воевода Вепра с дочерью.

– Бью челом князю, – поклонилась она, когда вышел им навстречу, услышав ржание коней во дворе. – Низкий поклон и княгине Малке, – увидела и поклонилась ей.

– Проходи и будь гостьей, соседка дорогая. Хорошо делаешь, что не забываешь нас.

– Услышала, что князя боги вернули под родительский кров, и не могла не наведаться.

Обнимались, целовались, а тем временем говорили.

– Уж не воевода ли Вепр принес эти вести?

– Воевода в Черне, княже. Гонцы его сказали. А тут и Зоринка настояла.

Девочка стояла в сторонке. Увидев, что князь с княгиней наконец обратили на нее внимание, обрадовалась, просветлела личиком.

Княгиня подошла к ней, сердечно обняла, поцеловала. Знала ведь: приветствует не просто гостью, Богданкову невесту, ту, которая станет, если не помешают боги, еще одной дочерью и княгиней в земле Тиверской. Кто же останется равнодушным, видя, каким утешением для посторонних является твое дитя? А княгиня Малка не посторонняя, она первая на всю Тиверь жена. Вот только Богданко…

– Князь яко верный домочадец, – заговорила несколько изменившимся голосом Вепрова, когда отпустила свое чадо к детям, – ни на день не задержался в Черне, оставил все остальные дела и быстрей домой.

– Ой, Людомила! – обратилась Малка к ней. – Думаешь ли, что говоришь? Стольные дела все лето держали его на границах. За три месяца объявился здесь только третий раз, а ты говоришь «быстрей»?

– Людомила знает, что говорит, – весело играл глазами князь. – Винит в том мужа, который, наверное, реже бывает в Веселом Доле, чем в Соколиной Веже. Верно говорю, Людомила?

Вепрова отмахивается от того, что слышит.

– Или князь не ведает, какой у него воевода? Ему дом что волку прошлогоднее логово: вспоминает о нем, когда запуржит.

– Даже так?

– Если бы не челядь, не знаю, что бы и делала с тем Веселым Долом. Все на мне. Знаете ведь: и скотина, и полей немало, а муж в Черне, сама должна обо всем хлопотать, обо всем заботиться.

– Тогда с разрешения дорогой Людомилы подшутим немного над ним. Согласна?

– Стоит ли?

– Стоит, раз такой. Пошлем сейчас гонца и позовем сюда. А уже здесь и отпразднуем завершение лета все вместе.

Шутка оказалась как никогда уместной, а праздник вышел совсем славным. И для мужей, которым было о чем поговорить под хмелем, и для жен их, что считали себя не просто подругами – сестрами. Но больше всего радовались дети. У них было свое застолье и игры свои. Зато такие радостные и шумные! Даже Богданко забыл в том шуме-веселье, что он незрячий. И смеялся, и кричал, и радовался; как старший, разнимал младших, если у них доходило дело до ссоры. Потому что с ним была Зоринка. Потому что у Зоринки такое доброе сердце, такая она мастерица на выдумки, что некогда думать про темень в глазах и про тяжесть на сердце. Радостью и утехой искрится оно, а уж такие ли частые гости те искорки, чтобы отмахнуться от них? Даже когда умолкло все, а гости начали собираться в дорогу, не огорчался Богданко так, как мог бы. Потому что обещали все: и Зоринка, и ее мама, и родные его, что не последний раз они здесь…

С того дня князь Волот стал заметно добрей со своей женой, а еще добрее – с детьми. Почему – сам не знал. Может, мысленно просил прощения за свои думы там, над лиманом, а может, только хотел бы попросить, но не мог. Так нелегко подойти и сказать: «Я предал вас: и тебя, жена, и вас, дети… Увидел девку красоты неписаной, забыл обо всем, пошел на предательство, чем, наверное, и прогневил богов, а разгневанные боги покарали меня самой страшной карой – слепотой сына». Ой нет, сказать о таком не может, лучше будет, если не узнают.

Замечала ли его муки-покаяния княгиня Малка, одни боги ведают. Но на благосклонность отвечала удвоенным вниманием, а на ласку – благоговением. Как и дети, между прочим. Особенно самая младшая – Миланка. Светилась, как солнышко, покоя не давала отцу. Только отец в терем, уже бежит, смотрит-заглядывает в двери. И улыбается так, что и каменный не останется равнодушным, скажет: «Заходи, дитя».

Не гневался за это на нее и на нянек-челядниц. Усаживал на колени и наслаждался щебетаньем-разговорами, глазоньками доверчиво-добрыми и чистыми. И слушал внимательно и чинно, а то и смеялся, слушая.

– Вот ты какая у нас! – удивлялся. – Умеешь быть пташкой и петь, как пташка?

– Да.

– Ну-ка спой!

Девочка не заставляла себя долго просить. Быстренько слезала с отцовских колен, становилась, как подсказывал ее детский разум, и напевала:

 
Воробышек-пташка, пташечка,
Был ли ты в нашем садике?
Видел ли, как сеют мак?
Ой, вот так сеют мак,
Ой, вот так сеют мак.
 

Князь подхватывал малышку на руки, прижимал и целовал нежно.

– Какая ты у нас славная, Миланка! Какая милая девочка! Кто же это тебя научил всему? Бабуся?

– Она.

– А ты уже сеяла мак?

– Нет, собирала только. Бабуся говорила, весной будем сеять.

– Поедешь к бабушке?

– Поеду. А батюшка поедет с нами?

– Поеду, дитя мое.

– На все лето?

– Нет, на все лето не смогу. Буду приезжать на праздники да когда будет свободное время.

– Приезжай, батюшка. Там так хорошо! И песик у бабуси есть, и кошечка, и цыплята. А еще бабуся много сказочек рассказывает нам, поет всякие песни.

– О-о! Ты и сказочки уже знаешь?

– Знаю.

– Может, расскажешь?

– Я лучше спою еще.

Не ожидая приглашения, пускалась в танец. А танцуя, напевала:

 
«Пташка маленькая,
Где твоя матушка?»
«На маковке сидела,
Дробный мачок клевала».
Клюв, клюв, клювик.
Идет девка танцевать,
А за ней молодец.
«Не пускайся, девка, в пляс,
Горе будет под конец».
 

Они так громко смеялись, поднимали такой шум, что челядницы удивлялись и радовались, глядя на них.

Не раз думал князь: хорошо ли, что все Миланка да Миланка развлекает отца, не пора ли и отцу потешить дочку?

Искал и не находил для нее развлечения или времени на развлечения. Но однажды, когда выпал снег, вошел со двора радостный и бодрый.

– А ну-ка, Малка, одевай детвору, да потеплее. Поедем в Соколиную Вежу, прокатим в санях наших соловушек и Богданку проведаем.

И усаживались в запряженные тройкой сани, и ехали заснеженным полем и лесом. Волот был таким, как и утром. Смеялся радостно, смешил всех и напоминал челяднику:

– Гони, гони вороных! Они застоялись, пусть несут так, чтоб снег летел из-под копыт, чтобы ветром дух захватывало у нашей Миланы. Ей это нравится. Правда, Миланка?

Укутывая девочку, заглядывал в ее горящие глазки и радовался.

«Несправедлив я был к Малке, – признавался себе. – Ой, несправедлив! Девчонки не такой уж и вред для рода. Вон какая красавица старшая – Златка. А какая Миланка! Вторая Миловидка по красоте. А значит, не нужно падать духом. Постигло горе сына? Не будет наследника кровного? Так будет два зятя! Один из них заменит сына, если на то пойдет, и сядет на княжеский престол в Тиверской земле! Не все еще потеряно. А может, и ничего не потеряно».