Текст книги "Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие"

В кооперативе «Московский писатель» давали комнатку в чердачном этаже – под кабинет, чтоб сочинять без помех. Удобно. Аксенов жил на первом (это потом он переехал на третий) этаже. Рядом был детский сад Литфонда. Проводив туда детей, знаменитости – например, Олег Табаков – забирались к Василию в окно и порой оставались до вечера. А то и дольше. Какое уж тут общение с музами и новым поколением строителей будущего? Так что уединенный кабинет был очень к месту. Хотя… Друзья и туда забирались. Тут уж ничего не попишешь.

* * *

«Апельсины из Марокко» вышли в 1-м номере «Юности» за 1963 год. Незадолго до того – в 1962-м – «Новый мир» напечатал «Один день Ивана Денисовича»[64]64
  Сам опубликовать эту повесть Твардовский не мог – помнил об изъятии романа Гроссмана «Жизнь и судьба». Собрав отзывы Маршака, Чуковского, Симонова и др., он дал текст Хрущеву. Тот оценил и вынес вопрос об издании на Президиум ЦК (ввиду секретности сведений о лагерях). «За» был Микоян. «Вы не разобрались в этом вопросе», – сказал глава остальным. Через неделю повесть одобрили. Она вышла в «Новом мире» и дважды отдельной книгой.


[Закрыть] и «По обе стороны океана» Виктора Некрасова. Через месяц после «Апельсинов» в той же «Юности» появился «Первый день нового года» Гладилина. Это был своего рода залп по твердыням консерватизма. Многим показалось: либералы атакуют. У кого-то это вызвало эйфорию (явно необоснованную), у кого-то – желание дать отпор.

На исходе 1962-го залп дала другая сторона. Причем из главного калибра.

Хрущев, следуя, как говорят, настояниям секретаря ЦК и председателя Идеологической комиссии Леонида Ильичева, 1 декабря посетил художественную выставку «30 лет МОСХ» в Манеже. Там на втором этаже были выставлены картины неофициальных художников, неожиданно получивших приглашение поучаствовать. В день посещения их попросили быть в Манеже и, при надобности, дать пояснения произведений.

Хрущев промчался по первому этажу. Что-то ему понравилось, что-то не очень, а потом, как писала 2 декабря газета «Правда», «художники и скульпторы горячо поблагодарили товарища Хрущева, руководителей партии и правительства за посещение выставки, за внимание к их творческому труду, за ценные советы и критические замечания». Вождь собрался было уходить и вроде бы даже надел уже пальто. Но Ильичев убедил его ознакомиться и с выставкой второго этажа. И Никита Сергеевич раздраженно проследовал к работам авангардистов.

То, что он увидел, «Правда» описала так: «…Руководители партии и правительства осмотрели работы… абстракционистов. Нельзя без чувства недоумения и возмущения смотреть на мазню на холстах, лишенную смысла, содержания и формы. Эти патологические выверты представляют собой жалкое подражание растленному формалистическому искусству буржуазного Запада». Если на первом этаже Хрущев, абсолютно не разбиравшийся в живописи (и сам хорошо знавший об этом), хоть узнавал, что изображено на полотнах, то здесь он столкнулся с совершенно незнакомым артистическим языком! И пришел в ярость.

– Такое «творчество» чуждо нашему народу, он отвергает его! – гневно сказал Хрущев. – Вот над этим и должны задуматься люди, которые именуют себя художниками, а сами создают «картины», что не поймешь, нарисованы ли они рукой человека или хвостом осла. Им надо понять свои заблуждения и работать для народа.

Друг Аксенова художник и скульптор Эрнст Неизвестный – участник той встречи – описал визит куда живее главной партийной газеты: «Осмотр он (Хрущев) начал в комнате, где экспонировалась живопись, представляемая Билютиным[65]65
  Элий Билютин – художник, историк и теоретик искусства, педагог, основатель и руководитель художественной студии «Новая реальность», автор «теории всеобщей контактности». Ветеран войны. Ученик знаменитых Аристарха Лентулова и Павла Кузнецова. Участник выставки в Манеже. После резкой критики Н.С. Хрущева работы были убраны и запрещены к показу. Художники студии Билютина были вынуждены уйти в подполье.


[Закрыть] и еще некоторыми моими друзьями. Там Хрущев грозно ругался и возмущался мазней.

Именно там он заявил, что "осел мажет хвостом лучше". <…> Там же произошла моя главная стычка с Хрущевым, которая явилась прелюдией к последующему разговору. Хрущев спросил: "Кто здесь главный?" В это время Ильичев сказал: "Вот этот". И указал на меня. Я вынужден был выйти из толпы… Тогда Хрущев обрушился на меня с криком… Именно тогда я сказал, что буду разговаривать только у своих работ, и направился в свою комнату, внутренне не веря, что Хрущев последует за мной. Но он пошел…

И вот в моей-то комнате и начался шабаш… Хрущев заявил, что я проедаю народные деньги, а произвожу дерьмо! Я же утверждал, что он ничего не понимает в искусстве… что его спровоцировали и что он предстает в смешном виде, поскольку он… эстетически безграмотен (я не помню слов и говорю о смысле). Он же утверждал обратное. Какие же были у него аргументы? Он говорил: "Был я шахтером – не понимал, был политработником – не понимал. Ну, вот сейчас я глава партии и премьер – и всё не понимаю? Для кого же вы работаете?"

Должен подчеркнуть, что… динамизм его личности соответствовал моему динамизму, и мне, несмотря на ужас…разговаривать с ним было легко… Опасность, напряженность и прямота соответствовали тому, на что я мог отвечать. <…> Хрущев говорил прямо. Неквалифицированно, но прямо, что давало мне возможность прямо ему отвечать. И я ему говорил, что это провокация, направленная не только против меня, не только против интеллигенции и против либерализации, но и против него. Как мне казалось, это находило в его сердце некоторый отклик… И интереснее всего то, что, когда я говорил честно, прямо, открыто и то, что я думаю, – я его загонял в тупик. Но стоило мне начать хоть чуть-чуть лицемерить, он это тотчас чувствовал и брал верх.

Я сказал: "…Вы меня ругаете как коммунист, вместе с тем есть коммунисты, которые поддерживают мое творчество, например Пикассо, Ренато Гуттузо". И я перечислял… уважаемые в Советском Союзе фамилии. Он хитро прищурился: "А вас лично волнует, что они коммунисты?" И я соврал: "Да!" Если бы я был честным, я должен был бы сказать: "Мне плевать, мне важно, что они большие художники!" Словно почувствовав это, он продолжал: "Ах, это вас волнует! Тогда всё ясно… мне ваши работы не нравятся, а я в мире коммунист номер один".

Кончилась наша беседа… следующим образом. Он сказал: "Вы интересный человек, такие люди мне нравятся, но в вас сидит одновременно ангел и дьявол. Если победит дьявол – мы вас уничтожим. Если победит ангел – мы вам поможем". И он подал мне руку. <…>

Затем ко мне подошел небольшого роста человек… в потертом костюме и сказал: "Вы очень мужественный человек, Эрнст Иосифович! И если вам надо будет, позвоните мне!" И сунул какой-то телефон. Спустя некоторое время я узнал, что это был помощник Хрущева Лебедев, с которым я, кстати, потом встречался минимум двадцать раз».

В романе «Таинственная страсть» Аксенов описал диалог вождя НиДэльфы и скульптора Известнова (легко узнаваемы Хрущев и Неизвестный) иначе, но смысл передал точно; прощаясь, владыка говорит: «Много в твоей башке чепухи, однако характером природа не обидела».

Эту мифическую оценку подтвердил (в стихах) Вознесенский.

 
«В атаку – зовут – твою мать!»
И Эрнст отвечает: «Есть!»
 
 
Но взводик твой землю ест.
Он доблестно недвижим.
Лейтенант Неизвестный Эрнст
Идет
наступать
один!
 

И если не побеждает, то, во всяком случае, не проигрывает.

Либералы ответили очередью – направили Хрущеву письмо в защиту художников. Его подписали Илья Эренбург, Корней Чуковский, Константин Симонов, Дмитрий Шостакович, Вениамин Каверин, Константин Паустовский, Евгений Евтушенко, Сергей Коненков, Владимир Фаворский и ряд других видных персон.

17 декабря руководство страны встретилось с более представительной группой деятелей культуры – в Доме приемов на Ленинских (ныне Воробьевых) горах. В речи Хрущева, как вспоминают участники, чувствовались примирительные нотки. Она ничем не напоминала разнос. Потом он лично знакомил Солженицына с членами партийного руководства.

В непринужденной атмосфере неофициальной части, за богатым угощением, произошел еще один важный разговор. На сей раз – Хрущева с Евтушенко. Как передают, Евтушенко заявил, что «к абстрактному течению в нашем искусстве надо относиться с большой терпимостью и не прибегать к давлению, ибо результат может быть обратным. Я знаю художников… формалистические тенденции в их творчестве будут со временем исправлены».

На что Хрущев отвечал: Горбатого могила исправит.

Евтушенко. Никита Сергеевич, прошли те времена, когда у нас горбатых исправляли только могилой; ведь есть и другие пути. Я считаю, что лучший путь – это проявить терпимость и такт и дать время поработать на наше искусство. Я считаю, что нужно допустить существование различных школ в живописи. И пусть в спорах между ними развивается всё наше искусство. Художники, как и литераторы, и музыканты, весьма чувствительны ко всякому нажиму, поэтому лучше к нему не прибегать. Всё станет на свое место.

Хрущев. Я не верю, что вам лично нравится абстрактное искусство.

Евтушенко. Никита Сергеевич, абстракционизм абстракционизму – рознь. <…> Последний период моей жизни тесно связан с Кубой… Кубинское абстрактное художество <…> пользуется большой популярностью среди кубинского народа и руководителей. Им увлекается Фидель Кастро. Кубинское абстрактное художество помогает революции. Я призываю к… изучению теории и практики современной живописи…

Но вождь не услышал поэта. Мало ли что на Кубе! Мало ли что нравится бородатому! Там у них жара, а здесь декабрь. И касается это не только художников, а всех.

И писателям достается. Аксенову и Гладилину – от Ларисы Крячко в «Литературной газете». Она атакует их в статье «Герой не хочет взрослеть». За что? А за то, что – и в который раз! – вместо образцов для подражания они предъявляют обществу незрелых и инфантильных людей, вроде героя книги «Над пропастью во ржи». А это – не дело! Строителям коммунизма нужны герои, с которых можно брать пример: волевые, целеустремленные, сильные духом и телом. А Аксенов и в боевой-кипучей буче наших строек отыскал «каких-то странных личностей, говорящих на диком жаргоне, по сути ничего не имеющих за душой». Получил от критики и Владимир Войнович за рассказ «Хочу быть честным», и Юрий Казаков за «Адама и Еву»…

Меж тем Центральный район СССР вновь накрывала оттепель – обычная, природная. Потекло. Приближался день тортиков, подарков и мимоз – Международный женский. Аксенов прикидывал: что бы подарить Кире. Путешествий за границу не предвиделось. А жаль – можно было бы привезти в скудную Москву что-нибудь действительно стоящее.

Он не знал, какой подарок готовит к «празднику весны» партия деятелям культуры. Всем вместе. Впрочем, иным – наособицу. А ему – лично.

Тут самое время пометить, что мы не зря порой ссылаемся на как бы безликих комментаторов, мол, как считают, говорят, передают… Сам Аксенов писал, что «в мемуарах работает ложная память». Это касается и устных воспоминаний. Можно, конечно, довериться стенограммам. Однако ж не всем: много расшифровок, особенно официальных встреч и речей высоких начальников, подчищалось и подчищается еще до финальной редактуры. А оригиналы либо исчезают (уничтожаются), либо скрываются там, где их не достать. То же с записями – много укрыто под спуд, порезано, стерто. Так что работаем с тем, что есть. Доверяя. Посильно – проверяя. Но в целом рекомендуя и себе, и читателю учитывать всё вышесказанное.

К тому же пересказ стенограмм – дело скучное. Куда занимательней (пусть и с оглядкой на ложную память) версии событий, изложенные их участниками и близкими им людьми.

* * *

7 марта 1963 года.

В Свердловском зале Кремля проходит очередная, на сей раз максимально представительная, встреча руководства страны с ее деятелями культуры. Она с самого начала заявлена как строго официальная. С большим докладом выступает Ильичев. Мечет с трибуны шаблонные громы: «…Когда формалисты пытаются присвоить себе славу "правдолюбцев", "искателей истины", "новаторов"… – их заявления воспринимаются как ничем не подкрепленная претензия, попытка захватить что-то, им не принадлежащее….

– Полноте, – говорят им советские люди… – Лишь искусство социалистического реализма… является по-настоящему правдивым видением мира…» Но кто они – «формалисты»? Вот их имена: Аксенов, Вознесенский, Евтушенко и ряд других. А дальше звучит ключевая пропагандистская формула, идеологическое заклинание, девиз реакции 1963 года: «Все становится на свои места».

Следом выступают деятели культуры. Поэт Андрей Малышко, откровенно хамя, предлагает Вознесенскому «околачивать свои треугольные груши». Атакует его и Александр Прокофьев: «Нельзя на словах признавать правду, а дружить с кривдой». То есть, даже если тебе нравится буржуйская Америка (где царит «кривда»), но живешь ты в советской России (где торжествует «Правда»), не смей писать хорошо об обеих. Прими сторону. А нет – пеняй на себя. Впрочем, а чего мог ждать поэт, пишущий всякие ужасные слова, например: «дитя социализма грешное»? Да что же это, товарищи? Не зря Сергей Михалков напоминает: «Чуждый нам мир следит за нами. И… стремится то тут, то там нащупать наши слабые места. Тот, кто этого не видит, тот слеп!».

Следом слово берет Никита Сергеевич. У него и впрямь всё расставлено по местам.

Вучетич – молодец, воспел наши светлые дни; Неизвестный – творец «тошнотворной стряпни». Безыдейность – зло. Фильм, картина, текст, музыка хороши, коль пронизаны нашей идеей. Чего не скажешь про джаз. Так его и «слушать противно». Современные танцы – «черт знает что!». Фильм Марлена Хуциева и Геннадия Шпаликова «Застава Ильича» – попытка «восстановить молодежь против старших поколений, внести разлад в дружную советскую семью». Евтушенко однобок, как и его «Бабий Яр», – там же не одних евреев убивали!

Короче, все формалисты и «абстракцисты» всех мастей, слушать сюда: «вам надо ясно осознать, что если мы вас критикуем за отход от принципиальных позиций, то противники начинают вас хвалить. <…> Так выбирайте, что для вас лучше подходит». (Аплодисменты.)

Впрочем, Евтушенко и похвалил – за песню «Хотят ли русские войны»..

А вот Рождественскому только досталось. За стих «Да, мальчики!» – отповедь Грибачеву. Ведь что, по сути, написал-то?! Да, флаг наш – красный. Но не тот, коим машет Грибачев и прочие «спекулянты на идеях». И революция наша – другая.

 
Мы входим в жизнь.
Мы презираем блеянье.
И вдруг я слышу разговор о том,
что вот, мол, подрастает поколение.
Некстати.
Непонятное.
Не то.
И некто —
суетливо и запальчиво, —
непостижимо
злобой увлечен,
уже кричит,
в лицо нам
тыча пальцем:
«Нет, мальчики!»
Позвольте,
он – о чем?
О чем?
Нам снисхождения не надо!
О чем?
И я оглядываю их:
строителей,
поэтов,
космонавтов —
великолепных мальчиков моих. <…>
Да, мальчики!
веселые искатели,
отбившиеся
от холодных рук: <…>
Да,
дерзновенно
умные
очкарики —
грядущее
неслыханных наук!
Пусть голосят
о непослушных детях
в клубящемся
искусственном дыму
лихие спекулянты
на идеях,
не научившиеся
ничему.
А нам смешны
пророки
неуклюжие.
Ведь им ответить сможем мы сполна.
В любом из нас клокочет революция
Единственная.
Верная.
Одна.
 

Вот и получи оплеуху. Чтоб не больно-то революционно клокотал. А вождь бетоннорожих Грибачев – славься-славься, «поэт-солдат», «без промаха бьющий по идейным врагам».

То была огромная победа консерваторов.

А потом…

Канун 8 Марта – Международного дня трудящихся женщин – стал их триумфом. Хоть и неполным. Как положено в такой день, а авангарде бойцов выступила дама – советская писательница польского происхождения, лауреат Сталинских премий 1943, 1946 и 1956 годов Ванда Василевская. С трибуны она заклеймила молодых литераторов, что мешают строить социализм в братской Польше, раздавая недобитым варшавским журнальчикам с ревизионистским душком сомнительные интервью. Да кто ж эти злыдни? А всё те же, проклятьем заклейменные, Вознесенский и Аксенов. Ах, вот оно что! А ну на трибуну! Обоих! На публичную порку, коленками на партийный горох!..

Аксенов вышел на трибуну вторым. Первым вызвали Вознесенского.

– Как и мой великий учитель Маяковский, я – не коммунист. – начал он.

И услышал за спиной мощный рык Хрущева…

Тут, хочешь не хочешь, а уместна цитата из стенограммы, конечно, приглаженной: "Почему вы афишируете, что вы не член партии? "Я не член партии" – вызов дает. Сотрем всех на пути, кто стоит против Коммунистической партии, сотрем!.. Я боец и буду бороться против всякой нечисти. Мы создали свободные условия не для пропаганды антисоветчины. Ишь ты какой – "Я не член партии!" <…> Нет, вы член партии, только не той партии!..Здесь либерализму места нет, господин Вознесенский! Ваши дела говорят об антипартийщине, антисоветчине. <…>

В тюрьму мы вас сажать не будем, но если вам нравится Запад – граница открыта…»

Крича на Вознесенского, Хрущев обращался ко всем либералам. Следом вызвали Аксенова. Так оба они – поэт и прозаик – стали главными мишенями главы. Оба на трибуне. На обоих он орет. Обоих пытается унизить. Обоим грозит кулачищем.

Думаю, потому-то Аксенов и объединил их обоих в одном герое – писателе Пантелее по фамилии Пантелей – в том эпизоде романа «Ожог», где речь об этой мерзкой сцене.

«…Зал гудел сотнями голосов, словно некормленый зверинец.

– Пантелея к ответу!

– Пантелея на трибуну!

– Идти, что ли? Идти, что ли, товарищи? <…>

– Слово имеет товарищ Пантелей.

Ледник под ногами Пантелея стремительно пополз вниз… увлекая к трибуне. <…>

Как? Вот этот… и есть коварный словоблуд, вскрывающий сердца нашей молодежи декадентской отмычкой, предводитель… орды, что тучей нависла над Родиной Социализма?

– …дорогие товарищи дорогой кукита кусеевич[66]66
  Орфография отрывка сохранена.


[Закрыть]…справедливая критика народа заставляет думать об ответственности… истинно прекрасные образы современников и величие наших будней среди происков империалистической агентуры, как и мой великий учитель Маяковский… я не коммунист, но…

Мощный рык Главы ворвался в дыхательную паузу Пантелея:

– И вы этим гордитесь, Пантелей? Гордитесь тем, что вы не коммунист? Видали гуся – он не коммунист! А я вот коммунист и горжусь этим!.. (крики «Да здравствует дорогой Кукита Кусеевич!», «Позор Пантелею!») Распустились, понимаете ли! Пишут черт-те что! Рисуют сплошную жопу! Снимают дрисню из помойной ямы! Радио включишь – шумовая музыка-джаст! На именины придешь – ни выпить, ни закусить, сплошное ехидство! Мы вам здесь клуб Петефи[67]67
  Творческий клуб в Будапеште, где в 50-х годах XX века венгерские литераторы и публицисты обсуждали проблемы литературы, искусства, социальной и политической жизни. Советская пропаганда представляла «Клуб Петефи» как штаб антисоциалистического подполья. В романе «Ожог» название клуба приводится без кавычек.


[Закрыть] устроить не дадим! Здесь вам не Венгрия! По рукам получите, господин Пантелей! Паспорт отберем и под жопу коленкой! К тем, кто вас кормит! В Бонн! (Оживление в зале, возгласы: «за границу Пантелея!», «психи, шизоиды, за границу их, в Анадырь!».)

Пантелей: (на грани обморока…) Кукита Кусеевич, разрешите мне спеть!<…>

Возглас с армянским акцентом «хватит демократии, пора наказывать!», добродушный смех – ох, мол, эти кавказцы.

– Вот так, господин Пантелей! История беспощадна к ублюдкам и ренегатам всех мастей!..

Пантелей (из пучин обморока):

– Разрешите мне спеть, дорогие товарищи!<…>

Глава поднял вверх железные шахтерские кулаки.

– Всех подтявкивателей и подзуживателей, всех колорадских жуков и жужелиц иностранной прессы мы сотрем в порошок! Пойте, Пантелей!

Незадачливый ревизионист растерялся от неожиданной милости… собираясь грянуть «Песню о тревожной молодости»… медовым баритоном завел «Песню варяжского гостя». <…>

– Поете, между прочим, неплохо, – хмуро проговорил Глава.

Пантелей… увидел, как из-за пальцев поблескивает клюквенный глазик Главы. Ему показалось, что Глава подмигивает ему, будто приглашает выпить.

– Поете недурно, Пантелей. Можете осваивать наследие классиков. <…> Будете петь с нами, разовьете свой талант. Запоете с ними… в порошок сотрем. С кем хотите петь?

– С моим народом, с партией, с вами, Кукита Кусеевич! – спел Пантелей теперь уже нежнейшим лирическим тенором, но, как заметили "правые", без искреннего чувства…

Глава неожиданно для всех улыбнулся: Ну что ж, поверим вам, товарищ – ТОВАРИЩ! – Пантелей. Репетируйте, шлифуйте грани, трудитесь. Вот вам моя рука!

…Крики либералов приветствовали это спасительное и для них рукопожатие…»

На самом деле, выслушав «песню» Вознесенского (как утверждается в книге «Дайте мне договорить!» – стихотворение «Я в Шушенском…»), Хрущев просто буркнул: «Работайте».

Тут-то, продолжает Аксенов, «сержант гардеробной гвардии Берий Ягодович Грибочуев в досаде ущипнул себя за левое полусреднее яйцо – …не клюнул "кукурузник" на наживку!».

Проорался. Постращал. Прилюдно оттоптался на «детях оттепели». Обозвал «подхалимами наших врагов». Довел до запинок, до заикания (на аудиозаписи хорошо слышно). Поезжайте, – провопил, почти повелел, – к чертовой бабушке, поезжайте туда! Наехал попутно «на одного очкастого» – художника Голицина, который вроде как «скептически смотрел». Пообещал, «что теперь уже не оттепель, и не заморозки, а мороз», а «для таких будут самые жестокие морозы»…

Но всё же… Всё же… Не повелся владыка! Не турнул под жопу коленкой ни этих двоих, ни всех им подобных вон из советской страны и советской литературы. А, как и Неизвестному в Манеже, как бы протянул им руку… Ну ничего. Дожмем. Додавим. Наше время.