Текст книги "Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие"

Организаторы форума были не против: пусть общаются! И почему бы попутно не выпить, не погулять? Хоть под прозрачным небом Петербурга, куда мечтал вернуться Мандельштам, хоть под стеклянной крышей интуристовских чертогов… «Два полномочных секретаря отечески озирали… жующих европейских литераторов, хлебосольно улыбаясь… Оба отвечали за этот обед, и, случись какая-нибудь накладка, обоих не погладили бы „на этажах“. Поэтому и приходилось… совещаться, сдерживая взаимную ненависть…»

Фрагмент «Ожога» внятно передает подход оргкомитета к встрече. Его беспокоили ее повестка дня и ход. А ну что не так? Вдруг заплачут гости: хана, мол, роману; кранты жанру, на ладан дышит. Вмешался сам ЦК КПСС. Глава советской делегации Иван Анисимов – «Иван Грозный» (так его прозвали иностранцы) – накачивал своих: мол, противопоставим проискам идейно незрелых гостей неколебимую твердыню советской реалистической классики.

В этом, конечно, застолья помогали. Хоть и не всегда. Вернемся в «Ожог» – в рассказ о встрече советского литературного бюрократа с европейским свободным литератором. Ясно, что это встреча обобщений. Но что мешает узнать в «маленьком, щуплом интеллектуале Фенго» хотя бы того же Роб-Грийе? А в тучном чинуше – всю совписовскую бюрократию во всей могучей безымянности? «Перед конгрессом… очень много было сделано для удаления из внешнего облика бюрократических хрящей, прокладок и затычек и для привнесения в облик писательского шика, либерализма и даже игривости – ну вот вам самшитовая трость, с головой Мефистофеля, ну вот вам галстук-бабочка, как у Алексея Толстого (графа, между прочим), ну вот вам резеда в петлице, вот вам трубочка опять же с чертиком – на что только не пойдешь, чтобы обмануть буржуя…

Откуда мог знать секретарь, что, в извращенном воображении монпарнасца, советский бюрократ выглядел именно таким… – с самшитовой тростью, с резедой, в галстуке-бабочке, с трубочкой-чертиком, а главное – вот с таким вот синюшным зобом, с крошечным носиком, утонувшим между ягодицами щек, с поросячьими и бессовестными глазками. <…>

Секретарь шлепнул Фенго по плечику.

– Кушайте, кушайте, господин Фенго… кушайте всё, что на столе, а если не хватит, еще закажем. Ну, поехали! За прекрасную Францию! Пур бель Франс! О Пари, Пари…<…>

Нервная система Фенго трепетала, как осинка под ураганом».

Такие вот трапезы и готовили постепенное, но неизбежное сближение нашей культуры с культурой Запада. Ее возвращение в лоно европейской традиции. Душевные беседы, сдобренные водочкой, соляночкой, икоркой, расстегайцем, размягчали бетон бастионов, притупляли колючки на идейной проволоке, и бюрократу уже хотелось побыть «просто… рубахой-парнем среди братьев-писателей, товарищей по европейскому континенту…»…И уже теоретик соцреализма Борис Сучков[75]75
  Сучков Борис Леонтьевич – член-корреспондент АН СССР, лауреат Государственной премии СССР, литературовед, критик, литератор. С 1967 по 1974 год – директор Института мировой литературы им. М. Горького. Разрабатывал теоретические вопросы реализма, о которых написал книгу «Исторические судьбы реализма. Размышления о творческом методе». Автор книги «Лики времени. Ф. Кафка. С. Цвейг. Г. Фаллада. Т. Манн. Л. Фейхтвангер», а также статей об Эрихе-Марии Ремарке, Кнуте Гамсуне, Марселе Прусте.


[Закрыть] шептал Аксенову с горечью перед докладом: «Я… буду хвалить то, что ненавижу, и ругать то, что люблю». Впрочем и этот душевный разлад смягчался теплом обстановки.

А у Аксенова с собой разлада не было. Он готовил доклад «Роман как кардиограмма писателя», где обсуждал психологию творчества и специфику жанра. Роман виделся ему идущей от сердца универсальной формой, отражающей переживание и мировосприятие автора, его отношения с вселенной и людьми, но при этом – самочинно расширяющей свои границы. Он видел роман жанром, живущим как бы слегка чуть-чуть вне писателя, который порой и не знает, что будут делать герои на другой странице на следующий день. Это позволяет им простор романа.

Аксенов не считал, что роман в кризисе. Не ощущал он и «кризиса сочинительства». И то, и другое придет много позже – к концу 90-х… Причем не как личная ситуация, а как глобальная тенденция, о чем он будет писать и говорить. Так что же? Может, в начале 60-х западные коллеги поспешили? Или тогда (как, впрочем, во многом и теперь) «Запад и Россия не были синхронны. <…>…Россия была обращена в 50-е и даже 40-е годы западной… культуры», – говорит о тогдашней ситуации философ Александр Пятигорский[76]76
  Александр Пятигорский. О времени в себе. Шестидесятые годы – от Афин до ахинеи. Москва, 1996.


[Закрыть]. И, возможно, говорит верно.

Так или иначе Аксенов полагал роман живым, видя в нем и «поиск смысла жизни», и способ превращения ее в карнавал.

И на форуме Сообщества Аксенов с Роб-Грийе (да и с ним ли одним?), похоже, слегка покарнавалили… А что? Включение в советскую делегацию означало если и не полное прощение, то явно принятие как своего. А что тогда значило для молодого писателя быть советским, своим?

Александр Кабаков и Евгений Попов в изданных беседах об общем их друге Аксенове замечают – и я с ними согласен, – что «…это значит – опубликовать книжку в советском издательстве и… вступить в Союз писателей СССР. <…> Поехать сначала на две-три декады советской литературы в какой-нибудь Азербайджан… потом в Болгарию, а потом, глядишь, и в Хельсинки пустят бороться за мир. Ну естественно, построить квартиру кооперативную на Красноармейской улице или на улице Усиевича. Купить через Литфонд машину без обычной, для всех, очереди… И как предел мечтаний – получить для пожизненного проживания дачу в Переделкине. И писать при этом – вот что очень важно, – продолжать… не постыдно, как те мерзавцы, у которых умный рабочий и кристально чистый парторг перевоспитывают заблуждающегося интеллигента, а прилично писать, почти честно… Так писать, чтоб своим понятно было, а чужие чтоб не прискреблись… Вот я нарисовал, на мой взгляд, портрет советского человека, если этот человек писатель, особенно молодой», – говорит Кабаков. И Попов не спорит. А Кабаков и спрашивает: «А ты не догадываешься, кого я описал?»

– Экий бином Ньютона! – отвечает Попов. – Ты описал Василия Павловича Аксенова…

И, похоже, далеко не его одного, но и других «шестидесятников», не принимавших полностью советскую идеологию, пропаганду, эстетику и образ бытия, но вынужденных в них жить. Надеясь, что «завтра, наверное, что-нибудь произойдет», как писал Окуджава. Это что-нибудь было для каждого своим и для всех – общим. И называлось: «изменение общественной системы». Но прежде важно было оценить текущую реальность. Вот как делают это (как и положено – в споре за бильярдом) герои Аксенова, в одном из которых – Аксене Ваксоне видны черты автора, а в другом – Роберте Эре – черты его друга Роберта Рождественского.

«"Скажи мне, Вакс, ты веришь в социализм?" <…>

"Верил когда-то… Но окончательно избавился от этой заразы… Советский социализм – это массовый самообман".

"А Ленин?"

"Что Ленин?"

"Но Ленин-то ведь – это анти-Сталин, верно?"

"Чепуха. Сталин – это ультра-Ленин; вот и всё".

"Ну, расскажи мне, Вакс, почему так плох Ленин?"<…>

"Кто разогнал учредительное собрание? Кто придушил всех соратников по борьбе, все небольшевистские партии…? Кто прихлопнул все газеты? Кто спустил с цепи Дзержа? Кто развязал массовый красный террор, залил кровью Кронштадт, Ярославль, Крым? Кто приказал применить против тамбовских мужиков химическое оружие? Кто рассылал приказы: вешать, вешать, вешать? <…> Уже три поколения загипнотизированы этим гадом".

"Ты так и говоришь – гадом?" – с глубокой мрачностью спросил Эр».

Отношение к идеологическим фетишам, персональным брендам режима – Ленину, Сталину, Дзержинскому и прочим было среди «проклятых вопросов» 60-х годов (да и сейчас остается; пусть и в меньшей мере). Но были и другие…

«"И всё-таки социализм у нас построен; ты согласен?"

"Да, с этим я согласен. <…> Иначе никак и не назовешь это блядство"».

Дискуссия завершается согласием.

«Роберт вздохнул: "Боюсь, ты прав, старый. Скажи, ты сам к этому пришел?.."

"Старик, я сам до этого допер".

"Ну и какие у нас впереди радужные перспективы?"

"Это общество обречено. Самой радужной для нас перспективой была бы разборка. Полный демонтаж".

"Пожалуй, ты прав. Только это уже не при нас. Лет сто еще этот колхоз протянет"».

Здесь – указание на почти общую уверенность в долголетии «красного проекта», определявшую поведение людей в ладу с логикой: зачем жертвовать собой, если «лет сто еще…»?

Был ли этот или подобный разговор? Не так важно. Он отражает тогдашнюю ситуацию и вопросы, которые беспокоили Василия, Роберта и других «шестидесятников».

Но, понятно, не тех, кто рьяно служил режиму. Но и не тех, кто, напротив, – был диссидентом или сознательно ушел в творческое подполье. Всё тот же Александр Пятигорский, звавший себя «человеком 40-х годов, созревшим в 50-е» и, значит, попадающий в разряд «шестидесятников», так рассуждал о той эпохе и ее людях: «В 50-х… новая эпоха оставалась прежней (курсив мой. – Д.П.), правда, без ужасов прежнего». 60-е же (по Пятигорскому) резко от них отличаются. Начало десятилетия «проходит под девизом творчества. Все… перипетии того времени послужили обрамлением именно для идеи творчества… Это период… новой литературы, семиотики, математики, физики. Но… положительный заряд энергии, которым обладала советская интеллигенция, был утрачен почти вхолостую. Оказалось, что в пределах режима так не получается… творчество невозможно! Вернее, возможно на условиях, за которые они власти ручки-ножки целовали бы десять лет назад, но которые не устраивали их сейчас. Но… совершенно не осознанно. Это начало упреков режиму… Замечательно и наличие контрупреков, крайне комедийных: ну, слушайте, мы же вас кормим! (Вспомним крики Хрущева: "Мы создали свободные условия не для пропаганды антисоветчины. Ишь ты какой – «Я не член партии…»)».

Так, формулируя взаимные претензии, власть и «шестидесятники» уживались друг с другом. В том числе и Аксенов. Его неприятие системы располагалось как бы рядом с такими ее элементами, как издательства и журналы, творческие союзы и их клубы, театры и кино, рестораны, наконец. И конечно, их гости и гостьи, его друзья и недруги – соседи по времени.

Аксенов привлекал людей.

И не только своим обаянием, энергией, чувством юмора и яркостью в общении. В ту пору, как и теперь, новых приятелей приносила сама по себе известность. Рядом с мастерами терлось несметное число поклонников их талантов – любителей крепко выпить, вкусно закусить, прихвастнуть знакомством со знаменитостью. Помните песенку Евгения Клячкина – тоже шестидесятника, только из другой компании?

 
Он ей говорит: а вы поэтов…
Знаете ли вы стихи?
А она ему в ответ на это:
Евтушенко – мой дружок!
 

Вот как-то так.

Имелись такие персонажи и в окружении Аксенова. Скажем, Володя Дьяченко по прозвищу «Стальная птица» – владелец «Победы», модник и дамский угодник. Следуя в компании красивых барышень в «Победе» через Большой Устьинский мост, он объявлял: ну вот, чувишки, и моя избушка – указывал на сталинский небоскреб в Котельниках, в котором действительно жил.

Выпускник ВГИКа, он, бывало, складывал рамочку из больших и указательных пальцев и, наблюдая через нее мир, произносил: «Старичок… Эх, старичо-о-ок… Вот поснимать бы здесь!» Между тем, говорят, фильм в своей жизни он снял только один – в компании с Петром Тодоровским, который, собственно, и «рулил» процессом, пока Володя рулил «Победой».

Прозвище «Стальная птица» Володя получил за то, что обладал уникальным мастерством проникновения в самые недоступные столичные кабаки. И спутниц своих, и спутников он при этом, конечно, не оставлял за порогом. «Эх, пехо-о-ота!.. – обращался к ним, бывало, Володя, усевшись за столик в уютном месте. – Знаете песню: "…угрюмый танк не проползет, там пролетит стальная птица?" – ну вот-с: мы в дамках, каково?»

Он очень увлеченно и ловко водил машину и научил этому Аксенова.

А потом упросил взять напрокат «Москвич» и вместе рвануть в Эстонию. Там, в старой казарме, где они жили, Аксенов однажды за сутки написал «Дикого» – редкий по трепетности и пронзительности рассказ о беспредельной одаренности русского человека и его невероятном одиночестве, в котором и вечный двигатель, изобретенный в сарае, ничего не изменит.

Видимо, и первую машину – «Запорожец», из тех, что переворачивались, пройдя первую тысячу километров, а после второй рассыпались на части, – Аксенов купил не без участия Володи. Он и Окуджаву учил водить. И вообще – был спутником компании, куда входили Ахмадулина, Вознесенский, Гладилин, Неизвестный, Трифонов и другие, что равно комфортно ощущала себя в Таллине, Ялте, Гагре, и дома у Аксенова, и в зале ЦДЛ, и в посольстве США.

Гладилин говорит, что там они бывали регулярно. Это было своего рода продолжение знакомства с Западом и его культурой (как высокой, так и бытовой) прямо здесь – в Москве. Да, многие из друзей Аксенова бывали за рубежом, но возможности посетить здешние анклавы Запада старались не упускать. Анатолий Тихонович рассказывает: «Однажды Аксенов сказал: "Пусть они койку тебе поставят, ты ж тут днюешь и ночуешь". Ну, ночевать, конечно, это слишком. Однако, бывало, часов до двух-трех ночи тут засиживался. Между прочим, в равной мере это относилось и к Аксенову». Забавно, но коллеги по цеху, бывало, возмущались: почему этим можно, а нам – нет? Но штука в том, что ни этим, ни их уже названным друзьям, ни артистам Ефремову, Кваше, Табакову, Козакову и немалому числу других никто и ничего специально не разрешал (кроме, естественно, американцев). Они разрешили себе сами. Что иным бывало невдомек.

«…На вражеской территории, – продолжает Гладилин, – нас не оставляли без отеческой опеки. От Союза писателей… появлялся кто-нибудь из Иностранной комиссии. Чиновник с теми же функциями приходил из Министерства культуры. <…> А тон задавали московские знаменитости. Можете себе представить, чтоб молодой Аксенов позволил кому-нибудь оказаться в центре внимания? Разве что Белле… А попробовали бы остановить разгулявшегося Олега Табакова, когда он начинал кого-то пародировать! Однажды ребята из "Современника" завелись и устроили такой капустник, что все присутствующие… валялись на полу от хохота».

В «Ожоге» на прием в посольстве, впрочем – не американском, а бразильском, а может, и каком-то другом – собираются «послы, советники, военные атташе… советские чиновные писатели и "инакомыслящие"… космонавты, спортсмены и дамы, дамы, дамы, толстые, худые, хорошенькие, ведьмы, сучки, голубушки, стукачки, кусачки… За истекшее десятилетие он побывал на сотнях дипломатических приемов и никогда их не чурался… – никогда на приемах не было скучно прогрессивному советскому писателю… Всегда он наедался здесь вкусной едой и напивался вполпьяна изысканными напитками, а иногда и закадрить даму здесь ему удавалось.

<…> Пантелей вдруг запнулся перед столом… на белоснежной скатерти толпилось общество, гораздо более изысканное, чем в залах… Здесь были и "Гордон джин", и "Чинзано драй", и "Королева Анна", "Арманьяк", "Мумм", "Кампари", "Реми Мартен", "Баллантайнз", "Смирнофф", "Бенедиктин" в окружении гвардии "Швеппса" и "Колы". [Он] смог… загрузить картонный ящик великолепными напитками и… покинуть посольство неопределенной страны».

Пантелей расставил трофеи вдоль тротуара. Он знал, что скоро кто-то увезет его из этого переулка, где прохладные тайны кошками скачут с крыши на крышу. И вот явилась раздолбанная «Импала», а в ней мечта героя – швейцарская подданная мадемуазель Мариан Кулаго.

Так они и смешивались в сентиментальном путешествии – «Арманьяк» и «Баллантайнз» с местной бузой. И вот, по словам Аксенова, году в 1969-м, он ощутил, что отношения со спиртным – проблема. Вот как он рассказал о ней в 2005 году Дине Радбель[77]77
  «Меня зовут Васей Лунатиковым»: интервью журналу «Эгоист», № 2 за 2005 год.


[Закрыть]: «На подходе было тридцать семь лет… Тогда я задумался:…как освободиться от зависимости? И если не пить, то как вообще-то жить? У меня были моменты, когда я даже не представлял себе, как можно… без алкоголя делать какие-то вещи… ну, скажем, ухаживать за женщинами. С градусами – легче! Воздушнее!»

И взмахивали в ночных переулках пьяные женские руки – «любовные увлечения», «всякие штучки» – так годы спустя называл Аксенов свои связи[78]78
  «Василий Аксенов: Майя – главная любовь», интервью «Комсомольской правде», 12.01.2008.


[Закрыть].

Но объятья переулков приходилось покидать… Была ж еще семья. И дом родной. Впрочем, и там сидели гости, балагуря, шутя, выпивая.

Алеша удалялся в свою комнату, где бабушка Берта толковала с ним о танках. Но отчего ж бабушка, да вдруг – о танках? А оттого, что немало верст прошла Берта Ионовна в танковых колоннах и покинула строй, унося на погонах две подполковничьих звезды. Так что ей было что сказать о танках, а ее коронная присказка «порядок в танковых войсках» никого не удивляла. Навеянный тещей образ женщины – отставной воительницы полноправно вошел в повесть «Мой дедушка памятник» в облике дамы-пилота Марии Спиридоновны Стратофонтовой – бабушки главного героя, немало побомбившей врага. Ну а Лешу легко узнать в «маленьком Ките, лакировщике действительности» из одноименного тревожного и трогательного рассказа.

Детство его протекало под знаком литературно-музыкально-театральных дружб, что порой отзывалось курьезами. Он вспоминает, как однажды драматург-сказочник Лев Устинов, с супругой которого Катей первая жена Аксенова Кира дружит до сих пор, пригласил всю семью на премьеру спектакля по его пьесе. Они сидели рядом – Лев, Василий, Кира, Леша… И всё шло прекрасно, пока на сцену не вылез злобный змей. До того жуткий, что Леша закричал: папа! мне скучно! пойдем отсюда! – хотя на самом деле он просто очень испугался. Но – мальчик же всё ж таки! – не желал показать страх перед театральной нечистью и предпочел позору бестактность…

А Устинов и не обиделся. Он всё прекрасно понял, и, когда силы добра одолели все страсти-мордасти, они вместе посмеялись над Алексеевой шуткой. Он вообще был веселый – и потому, наверное, хороший сказочник – известный творческой Москве Лева Устинов.

– Андерсен, – говорил он, – Андерсен, Андерсен… А х…ли Андерсен?

И действительно…

Андерсену, братьям Гримм, Перро, Гофману, Гауфу и вообще никому из сказочников прежних времен и близко не удавалось измыслить фантасмагории, подобной советской.

Только что топтали молодых, только что возили носом по асфальту, а глядь – газета «Правда» просит его ответить на вопросы анкеты в числе лояльнейших Бакланова, Ваншенкина, Лордкипанидзе и других. Вскоре выходит подборка ответов. «Сейчас я пишу новую повесть, – сообщает Аксенов – Опять о молодежи. Хочу… коснуться вопроса о внутренних связях между людьми, о том, что им мешает и что помогает жить и работать. Думаю, что в течение лета закончу повесть. На очереди – сатирическая пьеса». Это он – о пьесе «Всегда в продаже» и романе «Пора, мой друг, пора…». И уже снова направляют его в нездешнее тепло – на очередную встречу Европейского сообщества писателей в Рим. И, как рассказывают, разрешают остаться в Европе одному, чтоб ехать на писательский симпозиум в Югославию.

Не обошла власть милостью и Евтушенко. Новый, 1964 год Евгений Александрович с женой Галиной встречал в Кремле. В компании космонавтов, академиков, маршалов, партийных воротил, лауреатов Ленинских премий и лично Никиты Сергеевича. Вскоре семья улетела в турне по США.

Это стало началом настоящей, большой международной славы Евтушенко. Западные интеллектуалы, жившие в собственной системе представлений, были уверены: он оппозиционер, мятежник вроде Нила Кэссиди, Алена Гинзберга или Джека Керуака. И значит он, из одной с ними – интеллектуалами – компании. Их общий удел – протест. Но у них – сравнительно безопасный, а в тоталитарной России – очень даже опасный. И вот он, бесстрашный, бросает вызов кровожадному левиафану и жив-то, быть может, только потому, что пользуется в своей таинственной стране невероятной популярностью.

А что в Кремле с Хрущевым шампанское пьет, так что ж тут такого? Таинственна русская душа, как и нравы этой страны. Что вы хотите – тирания: нынче оделяют, а завтра – вжжжик!..

О, эти русские!

* * *

Да, они такие! Только что аплодировали своему «премьеру Хрущеву», а тут – опа: и сняли. А Ильичева перебросили с идеологии на иностранные дела. И стали печатать недавних отверженных. И снова у них поездки и вечера. И вновь пришла к читателю аксеновская проза.

Впрочем, еще в 1964-м «Юность» публикует «Новые рассказы», среди которых меткая «Катапульта», давшая имя сборнику (куда издательство «Советский писатель» включило и наотмашь избитые критикой «Апельсины из Марокко»). Наброски иллюстраций друг Аксенова литовский художник Стасис Краскаускас рисовал на салфетках в вильнюсском кафе «Неринга». Тут же непростые «Завтраки 43-го года», простой и мудрый «Маленький Кит, лакировщик действительности», торжествующая, тайная «Победа»…

Это – уже в 1965-м, в «Юности» № 6. И в том же году в издательстве «Молодая гвардия» выходит «Пора, мой друг, пора» – еще один текст об одиночестве, о том, как трудно понять друг друга даже любящим людям; о жестком сопротивлении текста; о том, как легко троим избить, а то и убить одного; и о счастье, которое возможно. Есть там и желанный критике положительный герой. И не один. Моряки и актрисы, мотористы и режиссеры, строители и шоферы – работящие и прекрасные девушки и парни, веселые, простые и отважные. Есть даже положительный чистильщик обуви, старик-еврей со щеткой, бархоткой и фоткой его покойной Ривы. И уж совсем особый – главный: Валя Марвич – талантливый прозаик и рабочий. Причем – одновременно.

И хотя эти герои (кроме чистильщика) не вполне таковы, какими их воображали радетели стерильности – и водку пьют, и врезать могут, – они в целом подходят и агитпропу, и читателю.

Да, у Аксенова был читатель. Тот, кто узнал в его героях себя, а еще того, на кого хотел походить. А еще тот, кто принял предложенный автором язык. Этот читатель в целом хорошо принял и «Новые рассказы», и «Пора…», и «Жаль, что вас не было с нами», где главные герои – люди искусства. А шоферы, матросы и, допустим, буфетчицы – симпатичные статисты.

Но и с теми, и с другими происходят чудеса.

С актером-неудачником Мишей Корзинкиным – свои. С актрисой-примадонной Ириной Ивановой – свои. Со скульптором Яцеком Войцеховским – чудеса на особый манер. А с киномагнатом Рафаэлем Баллоне – на иной. Отчаявшийся Миша вдруг обнаруживает, что это хорошо – быть выгнанным из дома, жить, не снимая пальто, в промерзшей мастерской друга-ваятеля и быть обманутым другом-режиссером с характерной фамилией Барков. Ибо награда за всё это – чудо любви. И счастье есть суп из перловки, плов из перловки и кофе из перловки на симферопольском вокзале под вывеской «Комплексные обеды». И всё тогда тебе доступно – даже кисель, которого в этом буфете отроду не бывало. И прекрасная Ялта. И море, что дает свежести. И уважение соплеменников-современников – матросиков-статистов с барка «Витязь».

А пошляки вроде Рафаэля Баллоне с их четырьмя кинофирмами и пятью виллами в лучших районах мира пусть нервно курят в сторонке свои сигары из Антананариву. Им не сравниться с нашими апельсинами из Марокко, которые хоть и из другого текста, а всё равно родные. И пусть уедут Рафаэли в свои нездешние края, а мы – в Москву! В Москву! В Москву!! Где друг-художник увековечит нас в скульптурной группе «Мирный атом».

Москва из «Звездного билета» – холеная и холодная, слегка преображенная в «Пора, мой друг, пора» и «Рыжем с того двора», обретает другие черты – тягу к рефлексии, творческий драйв и милую нежность, окутанные туманцем иронии. И радует. И веселит. И хочется быть с ними.

В этом рассказе ярко проявилось то, что называют «аксеновской интонацией». В музыке «интонирование» – это умение чисто воспроизводить тон. Если человек поет или играет, не попадая в ноты, говорят: он фальшивит. Аксенов с самого начала точно попадал в ноты, написанные в том времени и мире, в котором жили или хотели жить его читатели. Но ноты эти были написаны отнюдь не на лбу, а в их душах. Но Аксенов сумел уловить их и прочесть. Чудесным образом. Не здесь ли секрет его успеха у аудитории с начала 60-х до наших дней? Каждое поколение (точнее, та его часть, которой был созвучен Аксенов) видело и слышало в текстах автора себя. В том числе и того себя, каким Аксенов предлагал ему стать. И предлагая – формировал, образовывал, создавал это поколение. Давал ему стиль и язык. Не случайно в конце 60-х и в 70-х годах было модно общаться цитатами, извлеченными из его «Затоваренной бочкотары».