Текст книги "Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие"

Но доложу: в 54-м в Магадан приехал другой Аксенов. Не казанский – питерский…

А это важно.

Переход Василия в Первый Ленинградский мединститут – штука не простая.

Всё началось с того, что Васю выгнали из вуза. Отчислили. За жуткий «грех»: поступая, он не указал, что родители сидят. Такого вопроса в анкете и не было. Однако ж – отчислили и глазом не моргнули. Василий поехал в Министерство образования – в столицу, за правдой[35]35
  Эта история включена как фрагмент в романы «Московская сага» и «Москва ква-ква», а также обсуждается в нескольких интервью писателя.


[Закрыть]. Его выслушали и сказали: ничего себе! Товарищи предпринимают какие-то странные, запоздалые действия. Вас ждут в Казани, молодой человек. Передайте там: вы восстановлены.

И убыл он на учебу. И прибыл к директору института Рустему Аллямовичу Вяселеву.

Тот опешил: вы что тут делаете? Вы ж отчислены!

– Я… сейчас только из министерства, – сказал Вася. – Там считают, что вы какие-то запоздалые действия предпринимаете.

– Мальчишка! – услышал он в ответ. – Убирайся вон отсюда!

Он ушел. Директор набрал Москву. Там сказали: «Восстанавливайте». Восстановили. Но учиться в Казани Василий не стал. Его манили столицы. Особенно – северная. Потому что в Москве у такого, как он, шансов не было. В 80-х, листая в архиве ФСБ дело матери, он найдет документы о «разработке Аксенова Василия Павловича» и поймет, что отчисление было дверью в тюрьму. Она было открылась. Но он в нее не вошел. Он уехал. В Ленинград.

И вот он уже гуляет по гранитным набережным вдоль архитектурных изысков северной столицы, а рядом – всё та же неугомонная дева-романтика. И новые друзья, у которых можно и рубль стрельнуть, и сигаретку, и дурака повалять можно с ними вместо врачебной практики…

Аксенов вспоминает, как «быстро перемещались из одной клиники в другую, интересуясь не столько больными, сколько сокурсницами, и в частности высокой рыжей девушкой Леной Горн, о которой "на потоке" говорили, что она "дает с ходу" и которая смотрела на нас с нескрываемым презрением». Впрочем, были другие барышни, с которыми можно чудно провести время в Летнем саду или Петергофе, за акацией, где так сладки укрытые от прохожих поцелуи. А то и в гостях, где они еще слаще. А глядишь – и в «Кафе символистов», устроенном в литкружке при Доме культуры промкооперации, где на «французских вечерах» читали Бодлера и Рембо.

Он стал вхож в компанию юных «эскулапов», что сложилась в больнице «Эрисмана», где располагались тогда клиники и корпуса Первого Ленинградского меда, и больше интересовался литературой, чем медициной. А надо сказать, что литературная жизнь с каждой неделей становилась всё более увлекательной. Шумела буря, гром гремел вокруг романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Из уст в уста передавалась новость о выходе альманаха «Литературная Москва» со стихами Ахматовой и Цветаевой, Заболоцкого и Шкловского; а после – из рук в руки – и сам альманах. Имена Слуцкого, Яшина, Пастернака, Хемингуэя были у всех на слуху, а портреты последнего уже стали появляться на стенах интеллигентных жилищ.

Среди друзей Аксенова – будущий режиссер «Степени риска», «Монолога» и «Голоса» студент-медик Илья Авербах. Он курит трубку, зовет его «старик», дает читать (никому ни слова!) журналы «Мир искусства» и «Сатирикон»… Знаком Василий и с Александром Городницким, что в мундире с погонами (студенты-горняки носили форму) поет свои песни. А также с Дмитрием Бобышевым, Евгением Рейном, Анатолием Найманом и другими «питерскими гениями».

Анатолий Найман вспоминает: «Мы с ним не очень отчетливо помним друг друга по тогдашним лито, но захаживали в одни и те же. Лито – это литературное объединение. В советское время ими руководили старики… искушенные в жизни и литературе, чтобы не сказать изрядно потертые ими. <…> Надзираемые из КГБ… Но не в них заключалось дело. Главное была среда».

А среда радостно читала и искренне почитала своих корифеев, которые, глядь, и

 
…по Бродскому проедут осторожно,
Свернут на Наймана,
По Рейну пропылят,
Как дунут Штакельбергом к Авербаху,
На Пекуровской лишь затормозят…
 

– писал Аксенов в «Ожоге». Теплые и глубокие отношения со многими своими питерскими друзьями он пронес через всю жизнь. Как, впрочем, и они. Но об этом – позже.

А пока в похождениях студента Василия по литературным пространствам ощущается всё тот же танцевальный, джазовый ритм. Он-то, похоже, во многом и организует его жизнь, подобно тому как игра барабанщика организует исполнение оркестром музыкальной пьесы.

Вот школа на площади Льва Толстого, арендованная под полуподпольные танцы. Лишь единицы знают, как более или менее правильно «бацать стилем». Они пляшут в центре, а все остальные – вокруг, копируя движения. Вдруг: шухер! – комсомольская дружина[36]36
  Формирования, создававшиеся в советское время при комитетах комсомола вузов, предприятий и районов, следившие за порядком в общежитиях и на вечерах. Своего рода – «полиция нравов», которая легко могла счесть беспорядком исполнение зарубежной музыки, «стильные» танцы и одежду.


[Закрыть]. Оркестр мгновенно врубает «Молдавеняску»[37]37
  Народный танец, разрешенный и даже рекомендованный к исполнению на молодежных вечерах.


[Закрыть]. Дружинники сваливают, и снова идет «стиль».

А вот – полуподпольный бал в спортзале Горного института. На сцене коллектив Кости Рогова. И какой-то малыш вдруг улетает в импровизацию. И зал цепенеет, слушая его нездешнюю игру. Нездешнюю настолько, что в зале кричат: «Прекратите провокацию!»; а Костя ему со сцены: «Целуй меня в верзоху! Мы будем лабать джаз! А на тебя мы сурляли, чугун с ушами!»[38]38
  В этой речи звучит специфический сленг музыкантов – «лабухов». На этом особом языке «верзоха» – это «задница», «лабать» – «играть», а «сурлять», простите, – «испражняться»…


[Закрыть]

Нынче многим сложно понять ту «жалкую и жадную молодежь», которой так многое запрещалось: танцевать «чуждые» танцы, носить «не наши» прически, играть и слушать джаз, общаться с иностранцами. А ведь только что отцы, братья, да и кое-кто из них вместе с этими иностранцами били нацистов и самураев. «Мы, – вспоминал Аксенов, – хотели жить общей жизнью со "свободолюбивым человечеством"… Всем уже было невмоготу в вонючей хазе, где смердел труп "пахана"… Всем, кроме нетопырей в темных углах».

А углы-то имелись. Как и нетопыри. Джаз 50-х – дело опасное… Вечера нередко завершаются не аплодисментами, а внушениями комсомольских вожаков, блюдущих правила поведения. Кто их установил? Зачем? А какая разница? Было б дело помощникам органов…

«Штаб дружины был набит девчонками и мальчишками с Невского проспекта, и начальник был здесь хозяином, ночным властелином. По его приказу разрезали крамольные узкие брюки, стригли волосы, отбирали стильные галстуки, фотографировали для окон сатиры всех этих, "тех, кто мешает нам жить"», – то есть таких же, как будущий писатель Аксенов, не ведая, что он опишет их бесчинства в своих текстах. И не он один. А тем временем «не щадил начальник своих пленников, жестоко мстил им за идейную незрелость, а также за собственную косолапость, за усиленную сальность своей кожи, за неприязнь к нему женского пола…».

А вот Аксенов в эти годы, напротив, начал ощущать его приятную приязнь. Он был хорош собой. Элегантно, «фирменно» одевался. За словом в карман не лез. Мальчишеская скованность осталась в Магадане. «Клево целуешься», – шептали ему чувишки, а чуваки одобрительно поднимали большие пальцы: давай, мол, не теряйся!..

Кстати, мне случалось слышать, что это слово – «чувак», обозначавшее в ту пору человека, погруженного в современную культуру и полубогемный образ жизни, – придумал Аксенов, что так сокращенно звучат слова: «человек, уважающий великую американскую культуру». Возможно, расшифровка и верна, но придумал его не Аксенов. Иначе бы мы знали об этом от него. Василий Павлович не забывал известить публику о своих творческих находках.

Кстати, прозаик Аксенов писал о джазе в большинстве своих книг и во многих рассказах. Пусть порой и одной строкой. Почему? Только ли потому, что любил эту музыку и хотел о ней говорить? Или же с самого начала видел свои тексты просветительскими, помогающими читателю взглянуть на мир не так, как принято. Узнать или вспомнить о чем-то другом… Уже в «Асфальтовых дорогах» – одном из первых его изданных рассказов «пронзительный, замысловатый вой трубы полетел с эстрады, загрохотал барабан, энергично вступили саксофоны»… А дальше были «Коллеги», где «вдруг в ткань симфонии вплелось и вытеснило ее разухабистое кудахтанье джаза…». И «Звездный билет», где джаз звучит чаще. Как и в «Апельсинах из Марокко», и в «Пора мой друг, пора». Но всё это ранние книги, а дальше джаз гремит: в «Ожоге», «Сутках нон-стоп», «Поисках жанра», «Грустном бэби», «Острове Крым»…

Кстати, в «Острове» джазовая тема сплетается с другой важнейшей для Аксенова – темой побега. Один из персонажей романа, юный советский джазист, лидер и гуру музыкального авангарда, пораженный открывшимся ему засильем в СССР стукачества, спрашивает главного героя – западного русского человека Андрея Лучникова: «Куда нам теперь убегать, Луч?»

И умудренный, опытный герой, только что дерзко скрывшийся от «органов», отвечает: «У вас путь один. В музыку вам надо убегать, и подальше. <…> Вот кому я всегда завидую – вам, лабухам, вам все-таки есть куда убегать. Если подальше в музыку убежать, не достанут».

Похоже, Аксенову когда-то казалось, что, убегая подальше в литературу, можно скрыться от правил общества, в котором он жил, и их бдительных стражей. Оказалось, он ошибался.

Но это всё впереди.

А пока – 50-е текли к концу, напевая:

 
Расскажи, о чем тоскует саксофон,
Голосом своим терзает душу он.
Приди ко мне, приди, прижмись к моей груди,
Любовь и счастье ждут нас впереди…
 

Глава 7
Навстречу труду

А впереди и правда ждали счастье и любовь!

Из тюрем, лагерей и ссылок возвращали «врагов народа» – тех, кто дожил.

В 1956-м в Казань вернулся Павел Васильевич – отец Аксенова. Удивительно: в утро его возвращения Василий, учившийся тогда в Ленинграде, оказался в Казани, на Карла Маркса, где спал на знаменитой деревянной раскладушке «Шехерезаде», на которой, по словам писателя, «провел не менее тысячи ночей». Если верить автобиографическому рассказу «Зеница ока» хотя бы частично, то, разложенная в малюсенькой комнатке, эта коечка на половину длины уходила под стол. Там-то и ночевал Василий. А на рассвете громкий стук в дверь вырвал его из-под одеяла. Кто это в такую рань? Уж не «Бурый» ли «овраг» по чью-то душу?

С лязгом отлетела открытая теткой задвижка, потом послышалось ее рыдание и чей-то голос: «Сестра, сестра, возьми себя в руки, родная моя…»

– Павлуша, Павлуша, ужельча это ты?..

Услыхав это имя, Василий, как был в исподнем, метнулся в прихожую.

– Васок! – закричала сквозь рыдания тетка. – Отца твой приехал!

Дальше всё потонуло в общих слезах, улыбках, объятьях и поцелуях.

Выяснилось, что Павел вернулся в Казань этой ночью, в общем вагоне, с попутчиком – татарским поэтом Будайли. Но сперва пошел к сотоварищу – не был уверен: примут ли родные. Но потом отправился всё же на Карла Маркса. Пешком. Не знал, вправе ли сесть в трамвай.

Внезапность его появления, одежда и обувь, немыслимая шапка и сидор, где было всё – от вязанки дров до пары унт… Нежная встреча с сестрой и сыном… Все это есть в «Зенице».

Отец вернулся! Это ли не счастье?!

Годом раньше – 25 июня 1955 года была освобождена со спецпоселения и вернулась из Магадана Евгения Гинзбург. Мама – на свободе! Это ли не счастье?!

В 1956-м сам Аксенов окончил институт и был направлен в Балтийское пароходство – работать врачом на судах дальнего плавания. Это ли не радость? Позади – годы учебы, впереди – дальние страны, моря и океаны, туманные берега свободолюбивого человечества…

Не смутило его и разочарование – реабилитация родителей не помогла получить визу, нужную для загранплаваний, – и он стал главврачом в больнице поселка Вознесение, дивного места, где в паузах между приемами и операциями и писал первую свою повесть «Рассыпанные цепью». В тех краях, рассказывает первая жена Аксенова Кира, жили люди с огромными синими-пресиними глазами, совершенно белыми волосами и особым диалектом. Весь их быт был связан с рыбой: ловили, сушили, солили… Опыт жизни в Вознесении читается в повести «Коллеги» и ранних рассказах – «Наша Вера Ивановна», «Самсон и Самсониха», «Сюрпризы»…

Вот ведь судьба! Подумать только: он же мог там навеки остаться – доктор Аксенов…

 
Ревел изо всех лошадиных сил
Скоростной пассажирский «Ил».
Блестел на солнце гигант – стрекоза,
Скрывалась из глаз Казань.
Уже промелькнул и остался вдали
Кусочек знакомой земли.
А дальше, срывая у тучи клок,
Пилот повернул на восток.
 

Мы вынули карту:

 
– Давай поглядим,
Как много еще городов
впереди…
На тысячи верст от родного
Кремля
Раскинулась наша земля.
И мы, ощущая в кармане
диплом,
Подумали вместе о том,
Что труд наш вольется вот-вот
В героику новых работ.
И это не шутка, не миф,
не пустяк:
Сады на Чукотке зашелестят,
И с радостным свистом
Московский экспресс
Прорежет колымский лес.
И мы, молодые солдаты труда,
Построим в тайге города,
Со сталинским планом
И песней в душе
Заставим весь край хорошеть.
 

Вот таким видел будущее студент Василий в 1952 году, когда в номере 153 (1086) газеты «Комсомолец Татарии» от 24 декабря появилось это его стихотворение – первый опубликованный текст будущего писателя – и подпись: В.Аксенов, студент мединститута.

Те, кто готовил к печати рубрику «Литературное творчество студентов», и не гадали, что автор стишка станет всемирно известным прозаиком, а сам стишок – литературным памятником. Они просто заслали его в набор, на лит[39]39
  В советское время все тексты, предназначенные к публикации в газетах, «литовались» – читались сотрудниками Главного управления по делам литературы и издательств. Так хитроумно именовалось тогда цензурное ведомство.


[Закрыть] и в печать. Автора же премировали деньгами. Тот их тут же прогулял с друзьями. Может, в том самом «Подворье». А через много лет назвал свои стихи «совершенно дурацкими». А ведь тогда – радовался. И еще как!

Не думаю, что в редакции «Комсомольца» поинтересовались нравственным обликом студента-медика, а то вполне могли бросить его произведение в корзинку, как написанное морально неустойчивым элементом, а проще говоря – стилягой, фамилии которого, само собой, не место на страницах советской молодежной печати.

Как не было в ней места текстам, подобным вот этому:

 
Вот получим диплом,
Хильнем в деревню,
Будем там удобрять
Навозом землю.
 
 
Мы будем сеять рожь, овес,
Лабая буги,
Прославляя колхоз
По всей округе.
 
 
Через несколько дней
В колхозе нашем
Мы проложим Бродвей —
Всех улиц краше.
 
 
На селе джаза нет,
Там жить немило.
Чтоб зажечь в жизни свет,
Собьем джазилу.
 
 
Ты на ферме стоишь,
Юбка с разрезом,
Бодро доишь быка
С хвостом облезлым.
 
 
Ах ты, чува, моя чува,
Тебя люблю я.
За твои трудодни
Дай поцелую.
 

Разве не очевидна перекличка стихов юноши Аксенова и этой песенки, включенной в книгу его будущего друга, драматурга Виктора Славкина «Памятник неизвестному стиляге»? Оба текста о том, как юность Страны советов видит будущее. Только первый отвечает официальным установкам, а второй – мечтам сочинителей-стиляг.

В ту пору считалось: от любви к джазу до компании стиляг – один шаг, а от стиляги полшага до тунеядца, если не до антисоветчика…

История стиляг и впрямь связана с джазом. Ее, дополняя друг друга, уже рассказали многие, в том числе джазмен Алексей Козлов в книге «Козел на саксе». Пересказ ряда ее фрагментов прояснит некоторые эпизоды юности нашего героя. Штука в том, что, во-первых, Аксенов и Козлов дружили много лет, а во-вторых, мало кто мог бы рассказать об истории послевоенного советского джаза лучше, чем Алексей – один из его пионеров и энтузиастов.

Юному Козлову досталась от родителей коллекция пластинок оркестров Леонида Утесова, Александра Варламова, Эдди Рознера. Песни в исполнении Вадима Козина, Петра Лещенко, Изабеллы Юрьевой. Были там и записи американцев, изданные в СССР до войны, – Эллингтон, братья Миллз, Эдди Пибоди вместе с «трофейными» дисками Гленна Миллера и Бэнни Гудмена.

Под них Козлов и его друзья плясали на московских «хатах» с чувишками стильные танцы. Таковых имелось три типа: «атомный», «канадский» и «тройной гамбургский». Они неизвестным образом перемахнули через «железный занавес» и долетели до столицы мирового социализма, где

 
Средь верноподданных сердец
КПСС назло
Возник таинственный юнец
Саксофонист Козлов[40]40
  В. Аксенов. Цитируется по журналу «Казань», № 12 за 2007 год.


[Закрыть].
 

Тогда Алексей не играл. Но готовился. Вслушивался…

Музыка и худо-бедно понятые тексты вовсю обсуждались. Джаз обрастал субкультурной тусовкой, рождавшей порой удивительные (если не по литературным качествам, то по этнографическим признакам) сочинения. Вот подпольная басня, как-то попавшая к Козлову.

 
Осел-стиляга, славный малый,
Шел с бара несколько усталый.
Весь день он в лиственном лесу
Барал красавицу лису.
. .
И здесь, у самого ручья,
Совсем как в басне у Крылова
(Хочу я в скобках вставить слово),
Осел увидел Соловья и говорит ему:
– Хиляй сюда, чувак,
Я слышал, ты отличный лабух
И славишься в лесных масштабах
Как музыкант. И даже я
Решил послушать соловья.
Стал Соловей на жопе с пеной
Лабать как мог перед Ослом.
Сперва прелюдию Шопена
И две симфонии потом.
Затем он даже без запинки
Слабал ему мазурку Глинки….
Пока наш Соловей лабал,
Осел там пару раз сблевал.
«Вообще лабаешь ты неплохо, —
Сказал он Соловью со вздохом, —
Но скучны песенки твои,
И я не слышу Сан-Луи.
А уж за это, как ни взять,
Тебя здесь надо облажать.
Вот ты б побыл в Хлеву у нас,
Наш Хлев на высоте прогресса
(Хотя стоит он вдалеке от Леса) —
Там знают, что такое джаз…<…>
Был старый Хлев весь восхищен,
Когда Баран, стиляга бойкий,
Надыбал где-то на помойке
Разбитый, старый саксофон,
На нем лабал он на досуге
И «Караван» и «Буги-вуги».
Коза обегала все рынки,
Скупая стильные пластинки.
Да и Буренушка сама
От легких блюзов без ума.
Корова Манька, стильная баруха,
Та, что с рожденья лишена была
И чувства юмора и слуха,
Себя здесь как-то превзошла.
Она намедни очень мило
Таким макаром отхохмила:
Склицала где-то граммофон
И на него напялила гондон
Немного рваный, ну и что ж,
Ведь звук настолько был хорош,
Что всех, кто слушал, била дрожь…
А ты, хотя и Соловей,
И музыкант весьма умелый,
Тебе хочу сказать я смело,
Что ты, подлюка, пальцем делан,
Ты пеночник и онанист,
И, видно, на руку нечист…»
Таким макаром у ручья
С говном смешали Соловья.
Друзья, нужна в сей басенке мораль?
И на х…я ль!
 

Эта «басня» – культурный памятник времени. Я нарочно сохранил стиляжно-лабухское арго без перевода и вовсе нецензурное словцо. Зачем? Чтоб подчеркнуть: в начале второго десятилетия XXI века читать это нам смешно и чуть скребет. А в 1951-м, сочиняя или читая такой текст, человек рисковал. Быть стилягой значило навлекать гнев.

На карикатурах стиляг изображали ярко и безвкусно одетыми заносчивыми юнцами с вздернутыми носами и тонкими шейками. Их высмеивали в стихах, песнях, комических скетчах. Дуэт Игоря Дивова и Натальи Степановой бичевал стилягу песенкой Михаила Ножкина:

 
Не хочу работать я
Ни в малейшей дозе.
Я не трактор и не плуг,
Даже не бульдозер!
А ты рот не разевай,
Газеточки почитывай,
А ну, давай, давай, давай
Меня перевоспитывай!
 

Так пел с эстрады гад-стиляга в виде куклы, создававшей образ разболтанного, извивающегося в «пляске святого Витта» Оболтуса. Номер шел по ТВ. Многие помнят куплет:

 
– На восток езжай, сынок, —
Предлагает папа.
– Не желаю на восток,
А хочу на Запад!
 

А хотеть на Запад означало быть врагом.

Старт этому глумлению был дан 10 марта 1949 года. Тогда в журнале «Крокодил» вышел фельетон Дмитрия Беляева «Стиляга». В нем нелепо одетые юнцы «отвратительно кривляются» перед хорошими ребятами. «Стилягами называют себя подобные типы на своем птичьем языке. – объясняет автор – Они, видите ли, выработали свой особый стиль в одежде, в разговорах, в манерах. Главное в их "стиле" – не походить на обыкновенных людей. И, как видите, в подобном стремлении они доходят… до абсурда. Стиляга знаком с модами всех стран и времен, но не знает… Грибоедова. Он изучил все фоксы, танго, румбы, но Мичурина путает с Менделеевым. <…> Стиляги не живут в… нашем понятии этого слова, а порхают по поверхности жизни…»

Чтобы показать отношение «обычных людей», «наших современников» к этим «плевелам», Дмитрий Беляев завершает так: «Теперь вы знаете, что такое стиляга? – спросил сосед-студент. – Однако находятся такие девушки и парни, которые завидуют стилягам и мумочкам.

– Завидовать? Этой мерзости?! <…> Мне лично плюнуть хочется.

Мне тоже захотелось плюнуть, и я пошел в курительную комнату».

А стилягам это было, в общем-то, безразлично. До тех пор, конечно, пока не тащили в отделение. Подражая (как умели) свободолюбивому человечеству, живущему за железным занавесом, они носили свои брюки-дудки, пиджаки с невероятными плечами, оранжевые галстуки, «канадские» коки и туфли на «манной каше», напевая на мотив «Сент-Луис блюза»:

 
Москва, Калуга, Лос-Анжелос
Объединились в один колхоз.
Колхоз богатый – миллионер —
В колхозном мире дает пример.
 
 
Колхозный сторож Кузьмин Иван
Лабает буги под барабан,
Доярка Дуня танго поет,
Чабан Ванюша чечетку бьет.
 
 
О Сан-Луи, город больших реклам.
О Сан-Луи, город прекрасных дам…
 

Заметили слова, куда более крамольные, чем об отъезде на Запад, – о стремлении объединить Москву и Лос-Анжело́с? Может, и правда стиляги стояли у истоков советского инакомыслия? Не исключено, что эту песенку напевал и будущий инакомыслящий, а пока просто любитель джаза Василий Аксенов. Один из них. Впрочем, сам он говорит: «Я никогда не был стилягой в гордом и демоническом смысле слова. Скорее уж я был жалким подражателем, провинциальным стиляжкой»[41]41
  Рассказ «Три шинели и нос».


[Закрыть]. Ну да – не мог он тягаться с завсегдатаями «Коктейль-холла» и «штатниками», одетыми в «фирму́»? Глядишь, оно и хорошо. А то неизвестно, до чего бы дошло.