Текст книги "Скользящие в рай (сборник)"

43

Тот вечер ничем не выделялся в череде однообразных праздников, примитивных и безобразных, как дешевая роскошь «парижского» застолья с липкой семгой, плохо вымытой посудой, рулетами из баклажан, тефтельной подливой, тухлым пивом, навязчивыми скрипачами с их угодливым репертуаром. Все шло как обычно, как хвост бесконечного каравана. Раиса была весела, некапризна и взвинченна в той мере, в какой веселы и взвинченны были все. Она хохотала, пила шампанское и мчалась танцевать, держа за руки своих подруг – веселых, взвинченных, незлобивых, лишенных подбородков, зависти и амбиций. Им хотелось праздника – чего в том плохого?

Я не видел, как Раиса выбыла из толпы. Танцы были в разгаре, и находиться ей в общем-то следовало там. Она незаметно приблизилась, спокойная, необыкновенно тихая, и села рядом. В лице у нее появилось что-то сразу удерживающее внимание, такое, как если разговариваешь, смеешься, и вдруг – раз! – замираешь на полуслове. Она налила стакан сока, выпила. Потом сказала:

– Все. Я беременная.

Я не расслышал:

– Что ты?

– Беременная, вот что.

– Ты, как это… наплясала себе, что ли? – неловко пошутил я.

– Уймись.

По дороге домой мы молчали. Не хотелось говорить. Вернувшись, она, одетая, легла на постель и повернулась лицом к стене.

– Ты это серьезно? – уточнил я, сомневаясь, не следует ли воспринимать происходящее юмористически.

Она не ответила. Тогда я сел на постель и спросил:

– Чей ребенок?

– Мой.

– В смысле – от кого?

– Не знаю.

– Может… это мой?

– Нет, – ответила она.

Я ждал, что она продолжит, но не дождался.

– А чей?

– Мой.

– Как это – твой?

– Он тебя не касается. – Она замолчала. Спустя время сказала: – Он никого не касается. Никого. – И прошипела себе под нос: – Будьте вы прокляты все.

– И сколько уже?

– Сколько надо. Все мои… Чего тебе?

– Ты что, рожать собралась?

Она повернула ко мне злое, набрякшее лицо и выкрикнула:

– Да!

– Понятно. Выходит… срок уже?

– Ну чего ты мне душу мотаешь? Срок – не срок. Какая разница? Буду рожать. Понял? Мне муж не нужен.

– А я… я нужен?

– Теперь никто не нужен. Никто.

– Хорошо.

Тогда я разделся и лег спать.

44

На другой день Райку как подменили. Меня разбудило мирное погромыхивание посуды, доносившееся из кухни, и запахи. Раиса варила овсянку. Мы никогда не ели овсянку, я даже не знал, что она у нее есть. Стол в кухне пылал под лучами утреннего солнца, и каша дымилась на этом пылающем столе. Мы мирно позавтракали. Я не вспоминал вчерашний разговор, помалкивала и она. Но что-то новое, незнакомое мне явственно проступало в ее посвежевшем облике, в ее задумчивой молчаливости, в ответах невпопад и не сразу. Как будто провели раскрытой ладонью по запотевшему стеклу.

Потом она собрала сумку и ушла, а когда вернулась, то просто светилась от какой-то тихой и затаенной радости, которой не намеревалась ни с кем делиться. Я хотел приобнять ее, но она мягко отстранилась с кривой, отчужденной полуулыбкой на губах.

Теперь Раиса знала, что делать. Она вымыла квартиру, заполнила холодильник зеленью, фруктами, купила новое постельное белье, выбросила старое, постирала занавески, раздала кое-какие долги, отключила телефоны. Что могла, то заменила, что считала нужным, отдала, словно хотела очиститься. Если не суетилась по хозяйству, то большее время лежала, уставив глаза в потолок. Для нее это было чем-то вроде рубежа, разрыва с прошлым, и в каком месте этого разрыва отныне находился я, пока оставалось загадкой. В любом случае это делалось не для меня, уж точно, я был ни при чем. В ней появилась отстраненность, замкнутость; казалось, ее внимание – все, без остатка – опрокинуто внутрь себя, всем изнервленным существом обращено к тому, что принадлежало ей одной. Несколько раз я замечал, что она разговаривает с собой или с кем-то там, не знаю. Или просто сидит, сложив руки на животе, – неподвижно, с ласковым, тихим лицом, – так в ее сознании, видимо, выражалось материнство. В этом было что-то детское, похожее на игру. Ясно, что Раиса ждала своего ребенка, ждала изо всех сил, хотя никаких изменений в ее фигуре пока не наблюдалось. На все мои попытки коснуться этой темы (в конце концов, в какой-то мере все это относилось и ко мне) следовала в общем-то одна реакция – добрая, смиренная глухота.

Лишь однажды на мой вопрос, кто все-таки будущий отец, она вдруг ответила:

– Не имеет значения. – И затем добавила: – Для нее не имеет.

Я удивился:

– Почему ты думаешь, что будет девочка?

– Я знаю.

Даже гуляя перед сном – а теперь перед сном мы гуляли на бульваре, – Раиса, похоже, со всевозрастающим трудом выносила мое общество. Она держалась отдельно и шла либо впереди, либо сзади, но не рядом со мной. Наше общение свелось к незначительным междометиям касательно продуктов питания и выстиранного белья.

Она дышала свежим воздухом перед сном так, как выздоравливающий больной дышит кислородом. И казалось, что новая, светлая жизнь уж притаилась за поворотом с хлопушками, трубами и кремовым тортом на колесах. Но я знал, что изнутри ее жжет слепая тревога, я видел, как испуганно затаилась она перед неведомым, грозным счастьем, какого она никогда еще не встречала.

Признаться, я тоже сделался задумчив. Но по другой причине. Покоя мне не давал вопрос: что делать, если она родит моего ребенка? Тем более что я очевидно мешал, я занимал место в ограниченном пространстве чужого мирка. Почему-то у меня не возникало сомнений в том, что рано или поздно Раиса ответит на мои вопросы, если, конечно, раньше не выставит меня за дверь. А у нее, похоже, уже руки чесались.

Что будет, если я окажусь на улице, странным образом меня не волновало. Хотя к такому развитию, конечно, был не готов. Я словно отделил себя от своего бренного тела, и эта раздвоенность не вызывала во мне никаких других чувств, кроме равнодушия.

Из всего арсенала имеющихся у нас средств к самоспасению наиболее доступное и трудное – не думать.

45

Так продолжалось не очень долго.

Все кончилось недели три спустя. Я стоял на балконе и тупо разглядывал в сгущающихся сумерках группу подростков, которые уединились в кустах с явным намерением зарядиться ганджой, как вдруг сзади донесся еле различимый, глухой всхлип. Почуяв неладное, я вернулся в комнату. Кровать стояла в углу, и единственное, что различалось в полутьме, – сидящая на кровати фигура Раисы. Приблизившись, я тихо спросил, все ли у нее хорошо. В ответ – ничего. Повторил вопрос – тишина. Меня охватила зябкая неуверенность, поскольку она так и оставалась беззвучна и неподвижна. Тогда я зажег свет.

Раиса сидела спиной, голая, скорчившись в какой-то изумленной позе, как будто ее столбняком пригнуло книзу, так что лопатки выпирали бройлерными крылышками. Я взял ее за плечо и отодвинул в сторону – на свежей простыне темно-красными сгустками было разбросано нечто такое, что, по всей видимости, еще минуту назад составляло часть ее плоти. Раиса открыла рот и в беззвучном крике повалилась на бок.

Я заметался. Кинулся к двери, вернулся, чтобы накрыть ее простыней, снял трубку телефона, но он был отключен, потом выбежал на лестничную клетку и сквозь стекло увидел идущего Никодима. Я выбил локтем стекло и крикнул ему… что-то крикнул и ринулся назад. И пока Никодим грозным шагом мерил тесную прихожую и по мобильнику своему вызывал скорую, Раиса лежала в постели и смотрела на меня с такой ненавистью, что у меня кожа горела. Потом плюнула.

Врач, пожилая женщина, откинула одеяло, посмотрела, затем набросила одеяло обратно и села готовить документы на госпитализацию. Райка глядела на нее с безразличным оцепенением и ничего не отвечала. Наконец, почувствовав, должно быть, на себе ее пустой взгляд, врач сказала:

– Чего смотришь? Лбом стену не прошибешь. И нечего убиваться так. Его у тебя и не было. А если был, так он уже в раю. Не горюй.

Они ее увезли, а я остался с Никодимом, единственным близким мне существом. Я оглядел залитую желтым светом, опустевшую комнату, смятую постель.

Нет. Это даже не сон. А какое-то впечатление. Впечатление вдребезги разбитой тарелки, подумал я.

46

В Измайловском парке, в глубине леса, горел незаконный костерок. В углях костерка пеклись восемь увесистых картофелин. По кромке стояли уже разогретые три банки с тушенкой, бутылка водки, стаканы и хлеб, нанизанный на сучки и слегка подпаленный в пламени. Кругом нависала тьма глубокой ночи. И никакие посторонние звуки не заглушали хриплой болтовни Никодима.

– Мошка́ жрет когда? Когда теплая, спокойная погода, после дождя. Она лезет куда? Где задержаться ей, как клещу. Портянок навертишь – вот туда тебе мошка налезет и грызет. И еще комары, зараза. У нас был мужик, физик мы звали его. Он вот как сядет, вот так, и его не видно. Сплошь комары, вся спина. Так и весь человек. Ничем человек от этой гниды не отличается. Кроме, что и целит метче, и жалит жарче. Иногда такая мысль лезет, ребята, что все мы в дураках. Что сидит кто-то там, потягивает виски, курит сигарку и посмеивается, как мы тут суетимся по головам друг у друга. В коробке, которую он смастерил.

Разинув щербатые рты, слушали его подобревшие ханыги, присмиревшие в ожидании очередного стакана. А Никодим все проповедовал:

– Кому на часы кинуть или на це́почку – все равно, что на человека – одна бодяга. У нас, бывало, и того нет – часы выше. Не, так не годится. Милосердия нету в людях. Вот что плохо. Добрые – все. А милосердия нет.

Странно было слышать такое от жулика.

Наконец, выпили. Отдышались. Кверху от костра снопами взмывали рыжие искры. Сделалось хорошо, спокойно. Никодим сверкнул в мою сторону блестящим глазом и хлопнул по спине:

– Чего нос повесил? С женщинами всегда так – нельзя с ними очень. Надо держать расстояние. Надо как тот румын.

– Какой еще румын?

– Чего, не рассказывал? Ну! Слушай. Во время оккупации в Одесской области одна женщина – мне ее дочь показывали, живая такая, тихая старушка – так вот, спуталась эта женщина с румыном. А когда отступать стали, давай проситься: возьми с собой да возьми. Он ей: куда я тебя возьму, армия! Она и слышать не хочет, чуть слово – в рев, очень за ним тянулась. Тогда он говорит: ладно, возьму, только ты давай залезь-ка в мешок, а я, значит, тебя как багаж возьму, а потом, как поезд поедет, выпущу. Ну, она обрадовалась, прыг в мешок – и сидит. Тихо так, не шевелится. Поезд поехал, а мешочек так на станции и остался, пока люди не задумались.

– Выдумал, старый брехун?

– Почему выдумал? Пример показал. Не стоит к женщине уж очень близко прислоняться, не надо. Живи отдельно.

– Гм.

– Я тебя шо-ки-ро-вал?

– Напротив. Ты помогаешь мне думать.

– Э-э, не путай божий дар с яичницей. – Он с удовлетворением огляделся. – Хорошее место. Здесь меня не найдут. Уедем, брат? Вот так, как с куста. Возьмем и уедем. А?

Побренчали на банджо: Никодим – лихо, «Одинокого ковбоя», с душой; я – кое-как. Выпили еще и разошлись кто куда.

47

Через три дня Раису выписали. Я встретил ее перед больницей. У нее изменилась походка, стала мелкой и неуверенной. Я подумал, может, ей операцию сделали. Но нет, не было операции. Почистили что-то там и отпустили. Раиса мне не обрадовалась, но и не оттолкнула от себя, чего можно было ждать после всех событий. Лицо у нее потемнело, осунулось. Она заметно подурнела. От прежнего шика не осталось и следа.

Мы добрели до дому. Я предложил зайти в магазин за продуктами, она отказалась. Она вообще отказалась есть. Только пила воду и чай, в который я подмешивал сахар. Дома легла, подтянула колени к груди и так пролежала очень долго. Не плакала, молчала и не спала. Доктор сказал мне, что детей у нее, скорее всего, не будет. Боюсь, он сказал это и ей. Еще сказал, что необходима операция, деньги. Но денег не было. А главное, не было никакой заинтересованности в своей судьбе у самой Раисы. Я старался не трогать ее. Время шло. Я не знал, что делать.

Глубокой ночью я проснулся от каких-то близких тупых ударов. Плохо соображая, машинально включил светильник над головой. Раиса сидела прямо, повернувшись к стене, почти прижавшись к ней лицом.

– Что с тобой? – выдохнул я. – Ты почему не спишь?

Плечи ее приподнялись, примяв прекрасные длинные волосы. Она чуть помедлила, будто собиралась с мыслями, сделала глубокий вдох и лишь затем повернулась ко мне. В груди моей образовалась свистящая пустота. На меня смотрели широко распахнутые прозрачные глаза в густом обрамлении влажного, кровавого месива, в которое отчего-то превратилось все ее лицо. Из черного пятна на стене книзу ползли алые струйки. Я медленно подтянулся на руках, чтобы упереться в спинку кровати.

Она указала пальцем на стену.

– Там рай, – произнесла она, с трудом удерживая волнение. – Там мой ребенок. Я хочу к нему.

И, повернувшись, принялась размеренно, с чавкающим стуком ударять лбом о бетонную стену, пока я не стряхнул с себя одурь и не повис на ней, с усилием преодолевая невероятное для такого слабого создания яростное сопротивление, и не спеленал ее в перепутавшиеся, окровавленные простыни. Потом я запихнул ей в рот край полотенца и до утра просидел на кровати возле нее, зажав в кулаки свои волосы. Никогда в жизни мне не было так тяжело.

48

Ее упекли в филиал дурдома при Склифе, что-то вроде предварительного заключения. Веселенький такой домик на отшибе в окружении берез и клумб с анютиными глазками. Больные гуляют, врачи. Мне не сложно было его отыскать, но по глупости, а точнее, по неразумию я приперся в семь вечера, к тому же в пятницу, то есть в максимально неприемные часы. Регистрация была закрыта. Мне повстречалась одна-единственная старуха, вся в бородавках, хромая, низкорослая, которая катила перед собой тележку с, может быть, анализами, такая прямо-таки придуманная старуха. Я спросил, как мне повидать больную. Старуха показала на закрытое окошко регистрации и вызвала лифт, но не вошла в него, а хрипло каркнула:

– Пятьсот рублей!

– У меня только двести, – признался я.

– Ладно, давай.

Мы поднялись на третий этаж. Когда дверцы лифта закрылись, старуха сказала:

– Только, чур, на меня не показывать. Если что.

– Не вопрос, – легкомысленно согласился я.

Она спросила фамилию больной, потом открыла дверь, захлопнула ее, щелкнул замок, и уволоклась вдаль по белому коридору. И тут я заметил, что на двери нет ручки. Нехорошее чувство зашевелилось у меня внутри. Поскольку бабка не сказала, где мне подождать, я так и стоял возле двери, которую невозможно открыть. Мимо ходили люди в больничных халатах, и от каждого, видимо, можно было ждать чего угодно. Я старался не встречаться ни с кем взглядом. Просто стоял, словно голый. И тут меня посетила мысль, что никто не знает, куда я сегодня отправился, и что, если такое возможно, меня легко могут задержать здесь в качестве пациента на абсолютно законных основаниях, поскольку пропуска у меня нет, я торчу здесь один, и никто нигде даже не чухнется. Все равно ж ничего не докажешь. А начнешь доказывать, никто не поверит, еще и свяжут, чего доброго. И не позвонить никому – телефона-то нету. К тому же у меня не было уверенности в том, что я и в самом деле нормальный, поскольку собственные мысли иной раз вызывали у меня недоумение. В общем, я испугался.

Наконец появилась старуха, молча завела меня в комнату с окнами в мелкую сеточку и оставила одного. То ли от жары, то ли со страху пот градом катился по моим щекам. На окнах, кстати, также отсутствовали ручки. Открылась дверь, и вошла Раиса. В ту же секунду меня пронзил стыд, о котором буду помнить всегда. У нее до самых глаз была перебинтована голова, руки кутались в рукава халата, халат не по росту, велик, отчего сама она выглядела маленькой и жалкой. А я думал о себе!

Вечный страх бесправного червяка, которого если раздавят, то походя.

Скользнув по мне взглядом, Раиса пересекла комнату и села на стул. Она сдвинула колени и уткнула в них крепко сжатые кулаки. Отвела лицо в сторону и сразу раздраженно заговорила:

– Я не понимаю, почему они меня держат. У меня на лбу царапина, а они сунули меня сюда. Не понимаю. Даже на работу не позвонила. Там не знают, что думать. Меня же уволят так. А где сейчас найдешь хорошую работу? Где вообще найдешь работу, а тем более такую хорошую? Они не понимают. Что им за дело? Мне надо позвонить хотя бы. У тебя нет телефона?

– Нет.

– Надо позвонить, чтобы меня забрали отсюда.

– Кому?

– Да кому угодно! Я две смены уже пропустила. Меня уже ищут все. Обязательно ищут уже, а я здесь. И что я тут делаю? Не понимаю. Только царапина на лбу, так я и без них могу ее вылечить. Что я, с пальмы, что ли, спустилась? Что я, не умею с зеленкой обращаться, что ль? Перекисью обработать, йодом – и перевязывать не надо. Тоже мне! Какое им дело всем?

Я подошел к ней, присел на корточки. Хотел прикоснуться к ее руке, но она отдернула руку, словно обожглась. Я не знал, что ей сказать.

– Понимаешь, Рая… все кончится скоро. Тебя это… выпишут. И все. А на работу я сам позвоню.

Тогда она повернула голову и уставила на меня рассеянный взгляд. Мне даже показалось, что она не узнает меня.

– Это я, Рая, я.

Глаза ее свелись в щелки, губы сжались и побелели, она отодвинулась и заговорила медленно, заторможенно, постепенно повышая голос:

– Это ты их вызвал. Это ты. А теперь пришел. Добренький. Вызвал – и добренький. Ишь ты! Какой добренький! Кто тебя просил? Откуда ты? Чего ты ко мне привязался? Ты мне кто? Мужик! Мужик! Добренький!

– Что ты, что ты?

– А я тебя просила? Просила? Засадил меня и пришел! Звали его! Засадил – и пришел! Добренький! Ты – мужик, мужик!! Это ты!.. ты… тебя… это ты-ы-ы… Ты. Отнял. У меня. Ребенка… девочку… моего ребенка… ребенка… девочку мою… Сволочь! Мразь!! Если не ты, она была бы со мной!! Тебя надо убить!! Убийца!! Девочка моя!! Ненавижу тебя, мужик, мужик!! Убийца!! Она была со мной! Где она?! Где она?! Я хочу к ней!! Сволочь!! Мразь!! Убирайся!! Я хочу к ней!! Куда ты ее дел?! Где она?! Я хочу к ней!! К ней!! Я хочу к ней!! Пусти меня!! Я хочу к ней!!

Перепуганный, я схватил ее бьющееся в непомерно широком халате тело и прижал к себе. Ее пальцы с обрезанными ногтями пытались расцарапать мне шею. На крики влетел молодой санитар и кинулся отрывать ее от меня. За ним вбежал еще один постарше, и вместе они принялись ломать ее, чтобы связать руки, словно овцу перед закланием. Еще мгновение – и я набросился бы на них, вырвал ее, но чья-то крепкая рука схватила меня за рукав и выдернула из комнаты в коридор. Отчаянно хромая и матерясь, старая карга доволокла меня до двери, отперла ее и выставила вон. Силы у старухи оказалось как у ведьмы.

На улице лил проливной дождь, первый за лето. Клумбы превратились в лужи, на которых среди цветов вздувались и лопались грязные пузыри. Я долго стоял под дождем и вдыхал прохладную влагу. Потом пошел к метро, прямо по лужам.

49

То, что выглядит доброй усмешкой, может обернуться резаной раной. То, что вызывает доверие, легко превращается в камень. А проблеск надежды объясним замылившим глаз внезапным порывом ветра: ничто не дается нам в законченной форме и каждый волен верить только своим чувствам.

И потом, разве можно быть частью мира, которому на тебя наплевать? Вот рука – она часть меня, и мне не плевать на то, как она себя ощущает. Вот нога, нос, ребро, язык, пенис. Все это мне дорого, потому что принадлежит моему целому. А на что мне начхать? Ага – на обрезанный ноготь, на выпавший волос, на слюну, которая сплевывается на тротуар, на вырванный зуб. Но ведь это тоже было мною, частью моей плоти. И вот – оно отринуто, безразлично выброшено, как помеха, ненужное, мусор. А что будет с мусором после – какая разница? С мусором, бывшим частью меня, мной… Что с нами происходит? Где мы? И если я – обрезанный ноготь, то почему лишен свободы, присущей отдельно взятому предмету?..

Желание выйти должно быть подкреплено пониманием откуда. Это откуда существеннее, чем куда. Выйти ведь можно и из сортира. Ум мой смутился. Я плохо мог вспомнить подробности своей жизни. Но она достала меня.

День-два почему-то быстрым шагом я бесцельно носился по нашему уродливому, бездушно ревущему, смердящему всей грязью мира городу, к тому же насмерть забитому людьми и машинами. Машины были рекой, которая несла свои воды, сама не понимая куда. А люди были людьми. И то, что они встречались на мгновение и сразу исчезали навсегда, без малейшей надежды когда-нибудь появиться вновь, и то, как дорого было видеть их радость, скуку, озабоченность, равнодушие, злобу, усталость, то есть то, что в своей совокупности разделяет искусство и жизнь, все это разнообразие мимолетных впечатлений не позволяло сердцу моему приостановиться, чтобы сменить ритм своего биения. То есть упасть на колени и выть на незримую луну. Я думал.

Я думал, что человек, видимо, перестал быть человеком. Он стал обществом, частицей общества, которое сам создал и которое в итоге подчинило себе всю его жизнь без остатка. Стремление выйти равноценно стремлению перестать жить. Этот тюремщик всегда найдет возможность привести беглеца в чувство или уничтожить его.

Выйдя к зоопарку, я решил заглянуть туда. Плотные волны людей шумно катились по дорожкам и с интересом разглядывали не похожих на себя тварей, вынужденных несмотря ни на что существовать на потребу куцему человечьему любопытству. Даже в неволе каждое из этих существ не переставало быть собой и не пыталось переломить свою природу ради чего бы то ни было. В самом центре парка торчала голова жирафа. Он не был похож на того, которого на сафари в далекой Африке я кормил печеньем и потом рассказывал о нем Раисе. Этот беспомощно озирался по сторонам.

Внимание мое привлекла клетка с тигром. Огромный полосатый котяра изнывал от жары и невозможности размять суставы. Неожиданно он уставил на меня желтый глаз. Я встретился взглядом с тигром, и он меня измерил на вес.