Текст книги "Мария Склодовская-Кюри"

Он струсил

В семье Зоравских Маня проработала гувернанткой три года. Это было очень тяжелое для девушки время, и она сильно изменилась: замкнулась в себе, старалась меньше общаться с окружающими, даже с Бронкой перестала болтать по-приятельски. Мария проходит мимо старших Зоравских, опустив голову. Они – чужие. Они унизили ее. Они заставили Казимира предать…

Обманутая любовь, разрушившиеся надежды получить дома высшее образование и постоянная нехватка денег заставляют Маню забыть о собственной судьбе. Она беспокоится о каждом члене семьи, живет их радостями и горестями, общается с ними посредством все более обширных писем. Нет, она не жалуется на свою жизнь, она пытается дать совет, помочь найти выход. Ее желания вполне понятны и объяснимы: пусть не она сама, но хотя бы ее родные должны жить как можно лучше.

1886 год. Мария пишет отцу:

«Раз и навсегда пусть милый папа перестанет огорчаться тем, что не может помогать нам. Недопустимо, чтобы наш отец жертвовал ради нас еще чем-нибудь сверх того, что он уже дал нам. Мы получили хорошее воспитание, прекрасное образование и неплохой характер. Таким образом, пусть папа не унывает: мы не пропадем. С моей стороны я буду навек признательна своему горячо любимому отцу за то, что он сделал для меня, а сделал он неизмеримо много. Только одно меня огорчает – что мы не в состоянии ответить ему тем же. Мы можем лишь любить и почитать его, насколько это в человеческих силах…»

9 марта 1887 года. Письмо брату Юзефу:

«Мне думается, что, заняв несколько сот рублей, ты смог бы остаться в Варшаве, а не хоронить себя в провинции. Прежде всего, одно условие, милый братик, – не сердись, если я напишу в этом письме какую-нибудь глупость: вспомни наш уговор – я буду говорить тебе чистосердечно все, что думаю. Видишь ли, милый брат, в чем дело: все сходятся на том, что врачебная практика в каком-нибудь захудалом городишке помешает твоему дальнейшему культурному росту и не даст возможности заняться научными исследованиями. Похоронив себя в провинциальной дыре, ты похоронишь и свою будущность. Без хорошей аптеки, больницы и книг ты опустишься, несмотря на лучшие намерения. Если это случится, я буду страдать невыразимо, так как сама я потеряла всякую надежду стать кем-нибудь, и все мое честолюбие переключилось на тебя и на Броню. Пусть хоть вы двое направите свою жизнь согласно вашим стремлениям. Пусть дарования, несомненно присущие нашей семье, не пропадут зря, а проложат себе путь через кого-нибудь из вас. Чем сильнее горюю о себе самой, тем больше надеюсь на вас…

Ты, может быть, пожмешь плечами и посмеешься надо мной за это наставление. Мне необычно ни говорить, ни писать тебе в подобном тоне. Но мой совет идет из глубины моей души, я думаю об этом уже давно – с тех пор, как ты поступил на медицинский факультет.

Думаю и о том, как будет папа рад, если ты останешься около него! Тебя он любит больше всех нас! Представь себе, что станет с отцом, совершенно одиноким, если Эля выйдет замуж за Д., а ты уедешь из Варшавы. Он будет тосковать ужасно. А так, как предлагаю я, вы заживете вместе, и все будет превосходно! Однако же, соблюдая экономию, не забудьте оставить и для нас свободный уголок на случай нашего возвращения домой».

4 апреля 1887 года. Письмо Хенрике Михайловской, которая недавно разрешилась от бремени мертвым ребенком:

«Как должна страдать мать, выдержав столько испытаний и все – понапрасну! Если бы можно было уверенно сказать себе с христианским смирением: “Такова воля Божия, да будет воля его!” – это до некоторой степени облегчило бы страшное горе. Увы, такое утешение дано не всем. Я понимаю, что верующие люди по-своему счастливы. Но, странное дело, чем охотнее я признаю их преимущество, тем труднее мне самой проникнуться их верой, тем менее оказываюсь я способной понимать их счастье.

Прости мне эти философские рассуждения: их мне внушили твои жалобы на отсталые, консервативные убеждения в том городе, где ты живешь. Не суди их очень строго, так как политические и социальные традиции имеют своим источником традицию религиозную, и она благо, но для нас уже потерявшее свой смысл. Что касается меня, то никогда я не позволю себе намеренно разрушать в ком-нибудь веру. Пусть каждый верует по-своему – лишь бы искренне. Меня возмущает только ханжество, а оно распространено очень широко, тогда как истинную веру находишь очень редко. Ханжество я ненавижу. Но искренние религиозные чувства я уважаю, даже когда они сопряжены с духовной ограниченностью».

20 мая 1887 года. Письмо Мани брату Юзефу:

«Мне еще не известно, будет ли моя ученица Андзя держать экзамен, но я заранее беспокоюсь. Ее внимание и память так ненадежны! То же самое и с Юликом. Учить их все равно что строить на песке: усвоив что-нибудь сегодня, они сейчас же забывают то, чему их учили накануне. Временами это становится какой-то пыткой. Я очень боюсь за самое себя: мне кажется, что я ужасно отупела – время бежит так быстро, а я не чувствую заметного продвижения вперед. Из-за обеден в Богородицыны праздники мне пришлось прервать даже уроки деревенским детям.

А между тем для моего спокойствия надо не так уж много: мне бы хотелось только одного – чувствовать, что я приношу пользу…»

10 декабря 1887 года. Письмо Марии Хенрике:

«Не верь слухам о моем замужестве – они лишены основания. Такая сплетня распространилась по всей округе и дошла даже до Варшавы. Хотя я в этом неповинна, но не люблю всяких неприятных разговоров.

Мои планы на будущее самые скромные: мечтаю иметь свой угол и жить там вместе с папой. Бедняжка папа очень нуждается во мне, ему хотелось бы видеть меня дома, и он скучает без меня. Я же отдала бы половину жизни за то, чтобы вернуть себе независимость и иметь свой угол.

Как только представится возможность, я расстанусь со Щуками, что, впрочем, может произойти лишь через некоторое время; тогда я обоснуюсь в Варшаве, возьму место учительницы в каком-нибудь пансионе, а дополнительные средства буду зарабатывать частными уроками. Вот все, чего желаю. Жизнь не стоит того, чтобы так много заботиться о ней».

18 марта 1888 года. Письмо брату Юзефу от Мани:

«Милый Юзик, наклеиваю на это письмо последнюю оставшуюся у меня марку, а так как у меня нет буквально ни копейки (да, ни одной!), то, вероятно, я вам не напишу до пасхальных праздников, разве что какая-нибудь марка случайно попадет мне в руки.

Цель моего письма – поздравить тебя с днем ангела, но если я опоздала, то поверь, что это вызвано только отсутствием у меня денег и марок, а просить их у других я еще не научилась.

Милый мой Юзик, если бы ты только знал, как я мечтаю, как мне хочется приехать на несколько дней в Варшаву! Я уже не говорю о моих совершенно износившихся и требующих поправки платьях… Но износилась и моя душа. Ах, только бы избавиться на несколько дней от этой холодной, замораживающей атмосферы, от критики, от необходимости все время следить за тем, что говоришь, за выражением своего лица и за своими жестами; мне нужен этот отдых, как купание в знойный день. Да есть много и других причин желать перемены моего местопребывания.

Броня не пишет мне уже давно. Наверно, и у нее нет марки. Если ты можешь пожертвовать одну марку для меня, то напиши, пожалуйста. Только пиши подробно и обстоятельно обо всем, что делается у нас в доме, а то в письмах папы и Эли одни жалобы, и я спрашиваю себя, все ли действительно так плохо, я мучаюсь, и эти волнения за них присоединяются к многим моим здешним неприятностям, о которых я могла бы рассказать тебе, но не хочу. Если бы не мысль о Броне, я бы немедленно ушла от 3., несмотря на такую хорошую оплату, и стала бы искать другого места…»

25 ноября 1888 года. Маня в письме Хенрике наконец признается:

«У меня мрачное настроение из-за того, что каждый день дует ужасный западный ветер, сопровождаемый дождем, наводнениями и грязью. Сегодня небо милостивее, но ветер воет в трубах. Никаких признаков мороза, и коньки печально висят в шкафу. Тебе, конечно, непонятно, что в нашей провинциальной дыре мороз с его положительными следствиями имеет для нас не меньшее значение, чем спор между консерваторами и радикалами у вас в Галиции…

Не делай заключения из этого, что твои рассказы могут мне надоесть. Наоборот, мне доставляет истинное удовольствие знать, что существуют такие места, где люди движутся и даже мыслят. Ты-то живешь в центре движения, а моя жизнь похожа на существование какой-нибудь из тех улиток, которые часто попадаются в загрязненных водах нашей реки. К счастью, у меня есть надежда скоро выбраться отсюда.

Когда мы свидимся, мне будет интересно узнать твое мнение: к худшему или к лучшему повлияли на меня эти годы, проведенные среди чужих людей. Все уверяют, что за время моего пребывания в Щуках я сильно изменилась физически и духовно. Это не удивительно. Когда я приехала сюда, мне только что исполнилось восемнадцать лет, а сколько я пережила! Бывали минуты, которые, наверно, так и останутся самыми тяжелыми в моей жизни. Я на все реагирую очень остро, болезненно, потом я встряхиваю себя, моя крепкая натура берет верх, и мне кажется, что я избавилась от какого-то кошмара… Основное правило: не давать сломить себя ни людям, ни обстоятельствам.

Я считаю часы и дни, оставшиеся до праздников, до моего отъезда к родным. Жажда новых впечатлений, перемены, настоящей жизни, движения охватывает меня с такой силой, что я готова наделать величайших глупостей, лишь бы моя жизнь не осталась навсегда такой, как есть. На мое счастье, у меня столько работы, что эти приступы бывают у меня редко.

Это последний год моего пребывания здесь. И тем больше надо прилагать труда, чтобы экзамены у доверенных мне детей прошли благополучно…»

К счастью, в это время в семье Склодовских наконец начались перемены к лучшему: пану Владиславу в апреле 1888 года предлагают должность директора исправительного приюта для малолетних преступников. И старший Склодовский соглашается. Жалованье на этой должности куда выше, чем в гимназии, и теперь уже он сам может помогать Броне платить за учебу.

К тому же Броня начала работать, она сдала экзамены и успешно перешла на следующий курс. В Париже она встретилась со своим будущим мужем, поляком Казимиром Длусским, тоже студентом медицинского факультета. Это очень хороший человек, обаятельный и эрудированный. Но, как и у многих поляков, в его биографии есть «черное пятно»: ему также запрещен въезд в Польшу из-за его социалистических взглядов. Длусский не разделяет взглядов своей невесты, не считает, что «позитивизм» может принести хоть какие-то плоды, однако это не мешает им любить друг друга и строить общую жизнь.

И Мария решается покинуть Щуки, о чем письменно уведомляет Зоравских.

Наконец она дома, рядом с отцом. В это время Броня оканчивает университет, и очень успешно. Из тысячи выпускников всего три девушки. Вскоре после свадьбы сестра пишет Мане письмо, опять зовет ее приехать к ним с мужем в Париж и жить одним домом, пока Маня будет учиться в Сорбонне.

Вот ее письмо:

«А теперь относительно тебя, Манюша: надо, чтобы наконец и ты как-то устроила свою жизнь. Если ты скопишь за этот год несколько сотен рублей, то в следующем году сможешь приехать в Париж и остановиться у нас, где найдешь и кров, и стол. Несколько сотен рублей совершенно необходимы, чтобы записаться на лекции в Сорбонне. Первый год ты проживешь с нами. На второй же и на третий год, когда нас не будет в Париже, божусь, что отец тебе поможет, хотя бы против был сам черт. Тебе необходимо поступить именно так: слишком долго ты все откладываешь! Ручаюсь, что через два года ты будешь уже лиценциатом. Подумай об этом, копи деньги, прячь их в надежном месте и не давай взаймы. Может быть, лучше всего обратить их теперь же во франки, пока разменный курс рубля хорош, позже он может упасть…»

И Мария решает остаться в Варшаве. Она снова становится гувернанткой, теперь в семействе крупных варшавских заводчиков. Ее поступок вполне объясним – и денег надо скопить, раз уж и Броня об этом пишет, да и в собственных знаниях Маня не уверена.

Но была и еще одна причина, быть может, самая главная, в которой девушка сама себе не хотела признаться, – она все еще не избавилась от своего чувства к Зоравскому. Судьба сводит их вместе – во время коротких каникул в Татрах. Маня встречает Казимира совершенно случайно, между ними происходит решительное объяснение. Разрыв окончателен.

И наконец Маня почувствовала себя совершенно свободной! Теперь ее судьба всецело в ее руках. Она обязательно поедет в Париж и непременно поступит в университет!

К девушке понемногу возвращается душевное равновесие. Маня работает, снова посещает «Вольный университет», рядом с ней ее друг – пан Владислав, добрый и чуткий отец. И еще одна удача – перед ней открываются двери настоящей лаборатории. Это лаборатория Юзефа Ежи Богуского, двоюродного брата Марии. Позже он стал профессором Варшавского политехнического института. Лаборатория размещалась в Музее промышленности и сельского хозяйства в Краковском предместье, в доме 66.

За дверями этого музея проходят и практические занятия юных полячек в «Вольном университете». Да, Мария могла бывать в лаборатории лишь по вечерам или в выходные дни. Она не обладала опытом, часто делала ошибки, порой даже что-то ломала в лаборатории. Но эти практические занятия подогревали и развивали интерес к исследовательской работе. Тогда же она поняла, что успехи именно в исследовательской работе стоят очень дорого и даются ценой огромных усилий.

Возможно, эти первые вечера в лаборатории, опыты, препараты, обстановка сосредоточенной тишины и способствовали тому, что Мария утвердилась в своем решении – да, она поедет в Париж, да, попытается поступить в Сорбонну. Но станет заниматься не биологией, а химией и физикой. И в сентябре 1892 года она написала об этом сестре в Париж.

Броня тут же откликнулась, написав, что ждет Маню. Она прекрасно понимала, что Мане предстоят суровые испытания – во Франции не любили иностранцев, тем более женщин. В студенческих и научных кругах женщин считали существами второго сорта. Броня советует сестре подавать документы на факультет естествознания.

После восьми лет унизительного труда, в возрасте 24 лет, Маня расстается с Польшей и уезжает во Францию. Ее ждет новая жизнь…

Глава 2
Франция. Мари и Пьер

Сорбонна

Итак, Мария ступила на парижские мостовые. Конечно, денег у нее было совсем немного, и потому она поселяется у Брони, теперь уже мадам Брониславы Длусской, на улице д’Альмань – сегодня это аллея Жана Жореса. К моменту появления Мани и она, и ее муж Казимир уже были практикующими врачами.

Правда, квартал, где они жили, был совсем небогатый, а пациенты, говоря современным языком, едва сводили концы с концами. У Длусских лечился рабочий люд, Казимир лечил практически только мужчин, а Бронислава – их жен, ведь она была акушером-гинекологом. Заработки Длусских были небольшими, хотя они трудились круглые сутки без устали. К тому же два раза в неделю Длусские принимали больных бесплатно – убежденный социалист Казимир всеми силами пытался облегчить участь парижских бедняков.

Вот что сам Казимир рассказывал в письме Склодовскому-старшему в ноябре 1891 года:

«Дорогой и глубокоуважаемый пан Склодовский,

…у нас все благополучно. Мари работает серьезно, все время проводит в Сорбонне, и мы с ней видимся только за ужином. Это особа очень независимая, и, несмотря на формальную передачу власти мне, она не только не оказывает мне никакого повиновения и уважения, но издевательски относится к моему авторитету и серьезности, как к дырявым башмакам. Я не теряю надежды образумить ее, но до сих пор мои педагогические таланты оказывались недейственными. Однако мы друг друга понимаем и живем в полном согласии.

С нетерпением жду приезда Брони. Моя милая жена не торопится ехать домой, где ее присутствие было бы весьма полезным и горячо желанным. Добавляю, что мадемуазель Мари совершенно здорова и у нее довольный вид.

Будьте уверены в моем полном уважении».

Это было первым известием от доктора Длусского. Новую родственницу поручили его заботам. Самой же Брониславы не было дома, она задержалась на несколько недель в Польше. Конечно, можно не сомневаться, что это было письмо ироническое, а Казимир принял Маню исключительно тепло и сердечно.

Собственно говоря, Казимир Длусский бедняком не был – у него на Подолье была богатая родня. Но поддерживать связь с ней было практически невозможно. Все дело в том, что, как мы уже упоминали, Казимир был убежденным социалистом и бежал из Российской империи – его подозревали в участии в покушении на жизнь царя. Его родные находились под полицейским надзором и потому не могли пересылать в Париж деньги. Более того, царская полиция «поделилась» с французской информацией о политически неблагонадежном беглеце, после чего и сам Длусский оказался под негласным надзором полиции.

Париж очаровал и ошеломил Марию. Здесь царил дух свободы, на улице можно было услышать «Марсельезу» (о чем в родной Польше невозможно было даже мечтать), а также самые разные мнения и не бояться попасть в участок за свои взгляды. Жизнь в столице Франции не текла тихим ручьем – она бурлила, и это бурление влило в душу Марии новые силы.

Через неделю после приезда Маня (теперь это только домашнее имя) подает документы в университет. А для всего мира она становится Марией Склодовской, Мари на французский лад.

Девушку поражает свободный распорядок посещения лекций и семинаров: студенты могут посещать любые занятия, сдавать экзамены какие захотят и когда захотят. Восхищает Марию и профессорский корпус – в Сорбонне преподают профессора с мировым именем!

Мария поступила на факультет естествознания. И сразу же ей выделили место в химической лаборатории: теперь она может самостоятельно учиться ставить опыты. Девушка быстро включается в работу. Ее не беспокоит то, что здания университета уже шестой год перестраиваются, что лаборатории находятся в разных местах.

На факультете, куда записалась Мария, лекции начинались 3 ноября. Девушка не пропускала ни единого занятия по предметам, которые в первую очередь ее интересовали, – по математике и физике. Если бы она могла, она бы посещала лекции всех 23 профессоров факультета. К счастью, это было физически невозможно.

Каждый преподаватель был яркой индивидуальностью, неординарным человеком зачастую уже с мировым именем. В то время в Сорбонне преподавал знаменитый математик Поль Аппель, эльзасец по происхождению. Среди профессоров был и Габриель Липпман – изобретатель цветной фотографии, в 1908 году получивший Нобелевскую премию.

Поначалу Марии было непросто понимать лекторов, особенно быструю речь. Это ее удивило, ведь дома она старательно изучала французский язык и неплохо им владела, во всяком случае так ей казалось. Вскоре обнаружилось и еще одно прискорбное обстоятельство: Мария недостаточно подготовлена по математике и физике, хотя этими предметами она усердно и добросовестно занималась в варшавской гимназии, самостоятельно пополняла знания чтением и практическими занятиями в лаборатории Музея промышленности и сельского хозяйства. Но эти трудности не испугали Марию, напротив, они заставили ее утроить усилия.

Мария полностью сосредотачивается на занятиях, стараясь при этом экономно расходовать те скромные средства, которые находятся в ее распоряжении. Пока она не проявляет ни малейшего интереса к подругам и товарищам по университету, тем более что воспоминания о несчастной любви еще свежи. Единственные мужчины, привлекающие ее внимание, – почтенные профессора, которые для нее были настоящими жрецами в храме науки.

Почти весь день Мария проводила в университете – утром на двухъярусной конке доезжала до Восточного вокзала, там пересаживалась на другую конку, которая курсировала по Страсбургскому и Севастопольскому бульварам, потом перебиралась через Сену к бульвару Сен-Мишель в Латинском квартале. Поздно вечером она возвращалась этим же маршрутом. Весь ее день был посвящен только занятиям.

Длусские, как мы знаем, работали очень много и упорно. Но от развлечений все же не отказывались. Живой, остроумный, изобретательный Казимир всегда был заводилой – и нередко это изрядно Марию раздражало, ведь она любила просиживать над книгами ночи напролет.

Мария познакомилась с замечательным пианистом Игнацием Падеревским. Позже он часто бывал у Длусских. Вместе с ним приходила красавица пани Гурская, впоследствии ставшая его женой. Обе сестры Склодовские, Бронислава и Мария, с ней были знакомы еще по Варшаве. Они помнили, как пани Гурская, тогда шестнадцатилетняя, ездила вместе с пани Брониславой, их матерью, на курорт, и как пани Склодовская потом шутя уверяла, что больше никогда ее с собой не возьмет – эта юная особа слишком красива.

Мария, как бы ни была занята в университете, не забывала далекую Польшу. В какой-то мере родину ей заменял круг знакомых поляков. К нему принадлежали две ее университетские приятельницы, Дыдынская и Красковская, Станислав Шалай, будущий муж младшей сестры, Эли Склодовской, биолог Даныш, доктор Мотц. Был среди них и младший Войцеховский – будущий президент Польской республики. Эти люди стали друзьями Марии в польской общине Латинского квартала, которую можно было смело назвать островком свободной Польши во Франции.

Польская молодежь далеко не богата, однако радуется жизни, устраивает вечеринки, собирается на ужин в Рождественский сочельник. Для рождественского ужина поварихи-добровольцы собираются, чтобы приготовить варшавский стол: горячий борщок, капусту с шампиньонами, фаршированную щуку, маковники. Застолье, конечно, не обходится без водки, правда, ее совсем немного, а вот чая просто море разливанное… Устраивают парижские поляки и любительские спектакли. Программы такого вечера, естественно, пишутся на польском и разрисовываются «польскими картинами»: сквозь каминную трубу святой Николай сыплет конспекты и учебники, перед романтическим юношей в мансарде пустой кошелек, изгрызенный крысами…

Конечно, Мари принимает участие в этих развлечениях. Правда, разучивать роль, репетировать спектакли ей некогда. Но она не может удержаться, когда ее приглашают поучаствовать в спектакле с живыми картинами, и соглашается. Она воплощала «Польшу, которая разрывает свои оковы» – главное действующее лицо картины.

В этом образе суровая девушка была совершенно неузнаваема – одетая в классическую тунику, покрашенную в национальные цвета Польши; белокурые локоны обрамляли ее решительное лицо и свободно падали на плечи.

Правда, отец за это в письме попенял ей: ведь за всеми иностранцами следила французская полиция. Но не просто следила, а старательно уведомляла власти этих стран, в данном случае власти Польши. И, конечно, это, при неблагоприятном стечении обстоятельств, могло грозить крупными неприятностями.

Вот его письмо от 31 января 1892 года:

«Милая Маня, меня огорчило твое последнее письмо. Я крайне сожалею о том, что ты принимала такое активное участие в организации этого театрального представления. При всей своей невинности торжество такого рода привлекает внимание к устроителям, а ты, конечно, знаешь, что в Париже существуют люди, которые весьма старательно следят за вашим поведением, записывают имена всех, кто выдвигается вперед, и посылают свои сведения сюда для их использования в различных целях. Это может стать источником крупных неприятностей и даже закрыть этим лицам доступ к определенным профессиям. Таким образом, те, кто рассчитывают впоследствии зарабатывать свой хлеб в Варшаве, не подвергая себя разным опасностям, должны в своих же интересах вести себя потише и бывать в таких местах, где их не знают… Подобные события, как балы, концерты и другие в том же роде, описываются газетными корреспондентами с перечислением имен участников.

Упоминание твоего имени в газетах мне причинило бы большое горе. Вот почему в своих предшествующих письмах я сделал тебе несколько замечаний и просил тебя держаться как можно дальше, в стороне…»

Наступил 1892 год. Мария поняла, что не может полноценно заниматься в доме Длусских, несмотря на то, что сестра старалась создать ей все условия для занятий. Но ведь невозможно было потребовать от пациентов сестры и зятя, чтобы они вели себя тише, чтобы по ночам не будили звонками в дверь, не вызывали молодую мадам доктор принимать роды. Но было и еще одно соображение: от улицы д’Альмань слишком далеко до Сорбонны – добираться до университета приходилось целый час. Да и четыре конки в день – настоящее разорение.

И Мария перебирается в Латинский квартал.